15 мая 1939 года писатель Исаак Бабель, пожалованный дачей за литературные заслуги, был арестован в Переделкино и доставлен во внутреннюю тюрьму на Лубянке. Рукописи его были изъяты и уничтожены — в том числе незаконченные рассказы, пьесы, сценарии и переводы. Ему предъявили обвинение в шпионаже и через шесть месяцев, после трех суток мучительного допроса, он сознался в несуществующих преступлениях. Вечером 25 января 1940 года его наскоро судила Военная коллегия Верхсуда; Бабель отказался от своих признательных показаний, и той же ночью, в час сорок, был расстрелян. Ему было сорок пять лет.

Слуцкий пробыл на фронте все четыре года – как потом говорили, «от звонка до звонка». Начинал на Смоленщине, а кончил в Югославии и Австрии, был ранен, контужен, стараясь служить в тех частях, которые «пехотнее» (этим словечком в письмах с фронта родным и друзьям он обозначал высшую меру военных тягот и опасностей), сполна изведал и фронтовых бед, и госпитальных мучений. О Борисе Слуцком и его поэзии: «Лехаим» отмечает 100-летие поэта-фронтовика.

Говорят они так, как всегда говорят бедняки, — потому что бедняки живут в тесном соседстве и у них предостаточно случаев поговорить друг с другом. Говорят они так, как всегда разговаривают европейские бедняки, будь то кокни, неаполитанцы или провансальцы: говорят утробными голосами, орут, ревут, кряхтят, вопят. Они подражают тем звукам, которые издает сама жизнь, они грубы и прямодушны. А главное, это говорят бедные евреи, то есть они обретают иронию в самом языке. Их слова пытаются угнаться за реальностью, но никогда не могут адекватно описать положение человека.

Шолом‑Алейхем верил в евреев, поскольку они воплощали в себе такие добродетели, как слабость и целительные ресурсы бедности, поскольку они твердо противостояли возмутительным событиям истории, да и, собственно, самому понятию «история». Тому, кто не в состоянии понять такое мировосприятие, тому, кто не в состоянии вообразить, как силен мессианизм, отвернувшийся от апокалиптического будущего и повернувшийся лицом к живому народу, не понять ни Шолом‑Алейхема, ни того этапа еврейского пути, который породил Шолом‑Алейхема.

Она была фанатично убежденной участницей самых критических событий нашего времени, пытавшейся проживать их в прямом контакте со сверхъестественным. Самым важным ей виделось любовное внимание ко всему живому в мире, способное поднять человека над природным одиночеством существования. Стремление к этому было сутью ее натуры, ее даром — не только интеллектуальным или этическим, но в высшей степени открытым всему человеческому опыту в самых крайних проявлениях брошенности, бездомья.

И Билли Роуз, и рассказчик занимаются возвращением — людей и воспоминаний — а потом бросают тех, кого они спасли. История Билли Роуза обрамляет собственные переживания рассказчика, еврея, вершиной успеха которого стал довоенный дом в Филадельфии, который его нееврейская жена обставляет мебелью XVIII века. Пока Фонштейн пробирался на свободу, родившийся в Америке рассказчик, на поколение опередивший его в аккультурации, еще больше оторвался от их общих европейских еврейских корней. Не спрашивай, по ком звонит Колокол свободы. Он звонит по тебе.

Пожалуй, читателей Агнона в 1945 году озадачило и разочаровало бы явное отсутствие в романе великих и ужасных проблем, терзавших современный им мир: только что закончившейся опустошительной войны, гибели европейских евреев, предстоявшей им отчаянной борьбы за еврейской государство, победа в которой была вовсе не очевидна. Как мог величайших из ныне живущих ивритских писателей, каким считался Агнон уже в то время, провести эти годы в обществе столь тривиального персонажа, как Ицхак Кумар? Возможно, ключом к разгадке может стать Балак.

То, как Башевис в своем творчестве следовал инструкциям брата, проявилось прежде всего в ощущении зыбкости, пронизывающем его произведения. Описанные Башевисом характеры персонажей отражают современную концепцию раздробленной личности, потерю человеком уверенности в собственном «я» — эта же проблема фигурирует в великих романах XIX века и в произведениях Иешуа Зингера. Ни людская природа, ни само время не могут дать человеку достаточно прочного фундамента, чтобы строить на нем жизнь; особенно остро эту непрочность ощущали на себе польские евреи.

Судьба неоднократно сводила Елизавету Ивановну с евреями: сначала то были соученицы по гимназии, затем – молодые деятели светской еврейской культуры. Сионистские мечтания, а также идея создания новой литературы на иврите увлекли интеллигентную и одинокую барышню, с детства впитавшую традиции английской и русской словесности. Со временем она выучила и избрала языком своего творчества иврит, сделалась известной поэтессой и добротным прозаиком.

Он был первым евреем, окончившим российский университет, издавшим сборник своих стихотворений на русском языке и ставшим первым переводчиком А.С. Пушкина на иврит. Поэт Осип Мандельштам приходился ему внучатым племянником.

Писатель Грэм Грин заметил: «каждый писатель, заслуживающий внимания, каждый писатель, которого можно назвать в широком смысле слова поэтом, — жертва: человек, отдавшийся наваждению». Наваждением Кафки было непомерное чувство несостоятельности, неудачи, греховности — греховности, никак не соотносившейся с тем, что он сделал или не сумел сделать, а засевшей в самых глухих глубинах его существа. «Грешно состояние, в котором мы пребываем, независимо от вины», — писал он в записной книжке.

Кон наделен всеми чертами шлемиля — мечтательного, незадачливого глупца из еврейского фольклора, персонажа, чья беспомощность самым уморительным образом перерождается в своеобразную силу характера. Но вместо того, чтобы изображать недостатки Кона с юмором, Хемингуэй высмеивает его за несоответствие героическим критериям тореро и смельчаков. Я хотел, чтобы Кон был отомщен, хотел услышать его версию случившегося. А теперь вообразите себе мое воодушевление, когда я узнал, что в 1959 году Гарольд Лёб опубликовал мемуары под воинственным названием «Как это было».