Историк хочет сообщить о причинах тех или иных событий, а прозаика интересует, как они происходили и какие чувства вызывали. Такое разделение труда полезно для обоих жанров, но оно же наделяет их определенными пороками. Историк может втиснуть прошлое в некую схему и сделать это так искусно и убедительно, что живая плоть истории (судьбы людей) в этой схеме исчезает без следа. С другой стороны, прозаик может так ярко изобразить непосредственное переживание вымышленного персонажа, что читатель тут же позабудет о главном: точно ли отражает повествование события реального мира.

Между нами, господа, я должен задать маленький вопрос — маленький, но трудный и даже ключевой. И я удивлюсь, если мне скажут, что вы никогда не задавали его себе сами. Представьте себе, что другой народ оказался бы на нашем месте, а мы сами были бы немцами, русскими или кем угодно — разве мы не презирали бы его? Разве мы не стали бы ненавидеть его? Разве на стали бы инстинктивно обвинять его во всех грехах и преступлениях?

В отличие от Менделе из Кабцанска и Шолом-Алейхема из Касриловки, Перец не нуждался ни в своеобразной литературной маске или образе, ни в особом псевдониме. В своих сочинениях он оставался таким, каким был: секуляризованным евреем, городским жителем, живущим в нескольких культурах и способным критически взглянуть на составляющие их основы. 105 лет назад умер Ицхок-Лейбуш Перец.

Какое место на шкале юдофобии занимает Гоголь, 211-й день рождения которого мы отмечаем? Гоголь — единственный (насколько мне известно) писатель, сочувственно, поэтически описавший еврейский погром. Сочувствие, понятно, относится к убийцам и грабителям — казакам, а не к убитым и ограбленным евреям.

Тяжелые утраты, одиночество, стремление излить переполнявшие его чувства, которыми не с кем было поделиться, рано сделали Надсона поэтом. Он учился в пятом классе гимназии, когда были напечатаны его первые стихи.

Еврейская тема для русского поэта Бориса Слуцкого была постоянной болью и предметом глубоких раздумий. Она была для него, может быть, и самой мучительной. Быть евреем и русским поэтом — ноша эта была мучительной для его души.

Это внимание к снам, эту вечную неопределенность в отношении к Б‑жественному — наше поколение научилось уважать их после того как отвергло сперва ортодоксию, а затем и научный материализм. Утонченность миропонимания Зингера роднит его с остальным человечеством, наделенным воображением: человек верует, хотя знает, что вера его абсурдна, но, во что он верит, переходит, с одной стороны, в искусство, а с другой — в сомнения Гимпла, подозревающего порой, что он безумен.

Расизм был на руку этим евреям на Юге отчасти потому, что они считались белыми, но в то же время ими не являлись. Когда евреи в Кентукки из поэмы Шварца решают открыть синагогу, такая возможность появляется у них благодаря «бегству белых»: старосты церкви белых продают евреям церковное здание, когда округу заселяют бывшие рабы. Евреи празднуют Хануку в своей только что освященной синагоге — эта победа досталась им потому, что они не относятся ни к черным, ни к белым.

«“Еврейский писатель” — звучит наподобие “писатель‑детективщик” или “писатель‑фантаст” — словно это такой нишевый коммерческий жанр, — недавно написал мне Тейлор в электронном письме. — “Писатель‑еврей” — вот как будет верно сказать, тем более что это соответствует действительности, — таков факт моей биографии».

Побег, как учит опыт еврейского народа, непременно оказывается побегом из одного изгнания в другое, и американцы это всегда знали, хотя не всегда признавали. Иммигранта, который покинул Старый Свет, спасаясь от изгойства, ждет одиночество в Новом Свете; когда же он бежит от коллективного одиночества, характерного для городов у океана, то обнаруживает запредельную изолированность на фронтире. Америку создала именно эта мечта об изгнании, дающем свободу, но самосознание американцев закалено опытом, а он учит, что изгнание ужасно.

Примечательно то, что Кафка научился изъясняться на иврите на таком уровне, который я бы назвал недостижимым для большинства выпускников еврейских школ в Америке. Он мог выучить иврит за такое короткое время только ценой упорного труда. И если до сих пор существуют сомнения, что он относился к этому языку (а значит, и к возможной перспективе жизни в Палестине) весьма серьезно, то это письмо должно их развеять.

Он чувствовал причастность не столько к иудаизму как таковому, тем более не к еврейскому Б‑гу, сколько к народу, исповедовавшему иудаизм. Этот народ, разумеется, всегда был основой основ иудаизма. Но, полагая, что его теоретически можно отделить от иудаизма, что демонстрировали и предшествующая история, и существующие обстоятельства, Смоленскин парадоксальным образом заложил основы светского еврейского национализма.