Самым жестоким в Освенциме было то, что выживание одного, казалось, украдено у другого. Леви думал, что пережил селекцию октября 1944 года только потому, что эсэсовский офицер, определявший на глаз, кому жить, а кого отправить в газовую камеру, перепутал его с более крепким заключенным по имени Рене, который стоял рядом с ним в шеренге.

Нет, юдофоб не смог бы написать «Двести лет вместе». Классический юдофоб уверен, что дьявол свил гнездо под кожей каждого еврея, а Солженицын уверен, что далеко не каждый еврей — вместилище дьявола. Юдофобия и есть — суть психоз, болезнь, неадекватность. А Солженицын, при всех своих «заморочках» на еврейскую тему, все-таки вполне адекватен. Он просто «немножко беременен» антисемитизмом.

Почему новый Одиссей — Блум — еврей? Владимир Набоков в своей лекции о романе Джойса так ответил на этот вопрос: «При создании образа Блума в намерения Джойса входило поместить среди коренных ирландцев его родного Дублина кого-то, кто, будучи ирландцем, как сам Джойс, был бы также белой вороной, изгоем, как тот же Джойс. Поэтому он сознательно выбрал для своего героя тип постороннего, тип Вечного Жида, тип изгоя».

В 1990–2000‑х годах, после открытия советских архивов, в отечественной и зарубежной науке происходит настоящий историографический бум публикаций по различным аспектам истории, этнографии, культуры, религии, эпиграфики и лингвистики караимов. Работы о караимах пишутся на разных языках: литовском, французском, немецком, польском, чешском, турецком, но больше всего на русском, английском и иврите.

«Смерть моего врага» не притча, персонажи которой представительствуют за весь человеческий род. Нет, это просто живые люди, знакомые и случайные пешеходы на улице. Промельк притчи поприсутствует ближе к началу... Десять лет назад умер немецкий писатель Ханс Кайлсьсон.

В нем сочетались проницательность и простодушие, романтика и деловитость, надзвездная мечтательность и вера в тактику, не всегда, правда, оправдывающая себя. Он принадлежал к редкой среди писателей разновидности — не ждал похвал и восторгов, не лез в бутылку, услышав не совсем приятные замечания.

А где ж трусость-то Ицкина, Иван Дмитриевич? В дореформенные времена (конец 1850-х гг.), бесправный, на птичьих правах живущий еврей бережет покой столицы, сидит в засадах, вяжет душегубов, останавливает разбойничков, вступает в открытую схватку со скупщиками краденого, выслеживает разорителей-мошенников... Почему назвали вы его трусом, Иван Дмитриевич? Если рассказываете о человеке смелом самоотверженно... Так трусом-то зачем обозвали верного и надежного соратника?

Каким может быть еврей, если он — Эйнштейн? Евреи гордятся Эйнштейном, гордятся тем, что он «один из нас». Так грекам льстит, что Эвклид был их, арабам, что Авиценна. Как любили говорить советские ораторы — гордость тут законная. Не следует только упускать из виду главное качество его натуры: быть самим собой — а не кем-то, кто нравится другим. Так что нам, прежде чем записывать его в «свои», следует внимательно вглядеться — в него и в себя — и тогда решить, записал ли бы он в «свои» нас. 

Рукопись романа «Жизнь и судьба» Гроссман опрометчиво сдал в журнал «Знамя». В редакции мурыжили рукопись, вызывали автора на заседание редколлегии. Автор разумно не воспользовался приглашением... И тогда главный редактор «Знамени» переправил роман литературоведам с Лубянки. Те отреагировали вполне профессионально... 60 лет назад, 14 февраля 1961 года, все экземпляры рукописи романа «Жизнь и судьба», хранившиеся у Василия Гроссмана, были конфискованы КГБ.

Щаранскому и бесчисленным другим советским евреям, чьим единственным подлинным еврейским опытом был опыт антисемитизма, это новое звено, лично связующее его с Израилем, открыло, как ничто другое, путь к еврейской идентичности. Мысль о том, что где‑то на нашей планете есть страна, которая любит их и хочет принять, — страна, которую они могли бы назвать «домом», — повелительно завладела их умами.

Кровавый навет не был средневековым изобретением. Он возник в раннее Новое время. Большинство процессов, описанных в книге Тетер, происходило начиная с XV века и позднее, то есть после распространения в Европе печатного станка. Книгопечатание обычно без всякой критики прославляют как инструмент просвещения (даже Просвещения) в Европе, но оно упростило и распространение кровавых наветов.

Чтобы отразить колоссальный масштаб Шоа, Грюмбер прибегает к принципу синекдохи — трóпа, когда часть замещает целое. Он обходится без пустого многословия и второстепенных подробностей, и его лаконичная проза передает всю весомость 6 млн жертв. Хотя Грюмбер называет «нашим героем» отца, бросающего крохотную дочку в лесу у железной дороги, чтобы спасти ей жизнь, он ни разу не упоминает его имени, словно придать персонажу индивидуальные черты значило бы занизить масштабы всеобщего истребления.