В 1648–1649 годах казаки Хмельницкого, до сегодняшнего дня считающиеся на Украине национальными героями, нападали главным образом на польских землевладельцев, которые безжалостно угнетали их. Для восставших «нападение на евреев», которые часто были правой рукой шляхтичей, «было вторичной задачей», но и их из виду не упускали. Зато крестьяне, присоединившиеся к восстанию после его начала, «были настроены к евреям крайне враждебно и винили их в своих повседневных проблемах», поэтому они были рады возможности убивать евреев.

Рот, выросший в Ньюарке, в Викуахике, еврейском местечке, окруженном другими этническими анклавами, был способным, но не сверходаренным, хорошим мальчиком, притом упрямым. Много лет спустя Рот будет размышлять о «...тяге к нравственным исканиям, которую я впитал в своем еврейском детстве». Здесь мы видим не оставлявшую Рота всю жизнь одержимость темой табу и их нарушениями. Рот от романа к роману словно проигрывал заново подростковый бунт, попирая этические нормы — еврейские и прочие.

Если бы он жил в Америке или Европе, он был бы признан, как писатель ранга Сола Беллоу или Филипа Рота. Но он жил у нас: до Сталина, при Сталине и после Сталина. «Голодая, люди благодарили его за сытость. Погибая от его руки, выкрикивали здравицу в его честь. Этому я был свидетель. И этого я не могу понять. Истории нельзя задавать вопрос: что было бы, если бы?.. Она всегда закономерна. Что было, то было — она рассуждает только так. Не надо мне этой закономерности. Я хочу знать, что было бы, если бы этого не было. И что будет».

Нацистский офицер и патологический лжец с гангстерскими замашками Йозеф Мейзингер по пути на эшафот коварно навредил своему заклятому врагу. Мейзингер ополчился на противника нацистов Вилли Фёрстера, токийского фабриканта, родившегося в Германии, — и обвинил его в соучастии в своих многочисленных преступлениях нацистского толка. В результате Фёрстер, хотя при иных обстоятельствах его, возможно, восславили бы как «японского Шиндлера», стал жертвой клеветы и был почти начисто забыт, а его свершения на десятилетия скрыла завеса наветов.

Не ловкость рук, а сплошное мошенство: Харари назначает себя объективным наблюдателем, не зависящим от времени, пространства и предрассудков, и вместе с тем высказывает, по сути, непроверенные, узкие, субъективные взгляды касательно истины, мира и истины о мире, в котором компетентность, объективность и информация априори важнее воображения, субъективности и творческих способностей.

Дер Нистер пишет «свою книгу», лепит судьбы ее персонажей — энергия развития страны, в частности, ее еврейской части, пишут его биографию, лепят судьбу. Для нас, знающих историю ЧК и Гулага, складывавшуюся заодно с историей нравственной коррупции нового общества, нет сомнений в том, что годы берлинского и гамбургского периода не могут не отозваться позднейшими репрессиями. Так же как связь с эмигрантом Шагалом и близость с видными фигурами будущего Еврейского комитета.

Бегемоты в советские времена заботливо оберегали евреев от партийно‑государственной и дипломатической карьеры, от карьеры в армии и спецслужбах, от участия в создании средств массового поражения и массового оболванивания, не пущали, за что честь им и хвала, на совет нечестивых. Одним словом, оберегали от мерзости.

У героя нет никакого того света, он в него не верит. На следующий день после бар-мицвы он прекращает относиться к иудаизму всерьез и с тех пор не переступает порога синагоги. Религия стала для него ложью, любая религиозность выглядит детским суеверием, младенческим лепетом, надувательством со смертью, Б-гом или изношенными фантазиями о небесах.

Хазарское государство сформировалось во второй половине VII века на границах нескольких культурных миров: Византии, Ирана, евразийской степи, Арабского халифата и славян Восточной Европы. И потому неудивительно, что известия о Хазарии и хазарах закономерно стали частью культур многих народов, а вопрос об их роли в истории и культуре соседей породил множество ответов в науке. Попытки ученых разобраться в судьбе исторической Хазарии породили огромное море литературы, начиная со знаменитого труда Иоханнеса Буксторфа — публикации латинского перевода «Хазарской книги» Йеуды Галеви.

Если бы это был современный американский роман, то его называли бы историей про психопата. Но Фогель недвусмысленно дает понять, что, как ни печально, отношения между Гордвайлем и баронессой не уникальны. Более того, мы видим их зеркальное отражение в каждом эпизоде, где действуют персонажи‑евреи. Семейная история Гордвайля — фон для событий в Вене, в Австрии, во всей Европе, где евреи готовы унижаться сверх всякой меры ради малых крох общественного признания, а неевреи этому рады.

Несмотря на свой головокружительный успех придворные евреи сохраняли меланхолично‑тревожное мироощущение, ожидая подвоха и унижения или серьезной опасности: банкротства, убийства, падения. И действительно, биографические траектории героев заканчивались одинаково — трагедией. Их взлет был недолговечным. Все либо разорились, либо не сумели защитить семью, которую после смерти кормильца ждали немилость монарха и разорение, отказ в возврате долгов, проигрыши в суде, изгнание из столиц и т. п. 

30 января 1933 года, при вступления Адольфа Гитлера в должность рейхсканцлера, гитлерюгендовцы маршировали под песни на стихи Мюнхгаузена. В октябре 1933 года Мюнхгаузен в числе 88 членов Академии присягнул на верность Адольфу Гитлеру, а в 1934‑м, после смерти президента Гинденбурга, подписал воззвание к работникам искусств о поддержке объединения постов президента и канцлера.