Это сейчас маленькие независимые труппы, возникающие в Тель‑Авиве и Иерусалиме, ставят авангардные постановки, востребованные международными фестивалями. Но в конце 1980‑х — и много лет после — ничего подобного не было. Тысячи новых репатриантов, включая интеллигенцию из Москвы, Ленинграда, других крупных городов почти распавшегося уже СССР, нуждались в зрелищах того уровня, к которому привыкли. И Евгений Арье этот уровень обеспечил. Его спектакли воспитали новые поколения режиссеров и зрителей — в каком‑то смысле он создал современный израильский театр.

«Никогда не хотел выпячивать еврейство, — признавался Зимин, — но и скрывать — это было бы предательством мамы». Документалист Виталий Манский успел снять несколько фрагментарных интервью с Зиминым. На вопрос, как тот впервые осознал себя евреем, получил ответ: «Меня осознали. Это был сравнительно короткий период в моей жизни, когда не уставали подчеркивать, кто я есть: 1941–1944 годы. Город Кизил на Урале — Кизиловский угольный бассейн, эвакуация. Антисемитизм был тотальный, самый унизительный и омерзительный. Там я пошел в первый класс».

Казалось, ирония заменяла ему красоту и бицепсы атлета. «Как XXI век проведу? В основном в гробу», — отвечал Рудинштейн. Продюсер, а временами актер, и много лет — одна из самых деятельных и ярких фигур в отечественном кино, Марк Григорьевич Рудинштейн вошел в историю прежде всего как создатель «Кинотавра». Он умел договариваться, брать у бандитов кредиты — а у кого еще тогда можно было брать? — крутиться и отдавать их, ублажать кинозвезд, идти на компромиссы, позволившие «Кинотавру» пережить «черный вторник» 1994‑го и дефолт в 1998‑м.

Они с Аловым все делали вместе, хотя были совсем друг на друга непохожи, и не столько возраст — разница была всего в четыре года, сколько опыт — Алов был на фронте, а Наумов, самый младший на курсе, пришел во ВГИК после школы — часто ставили их на разные позиции. Они спорили по поводу всего на свете, включая кино, каждый конкретный эпизод. Впрочем, и совпадений было много. Принадлежность к еврейству — может быть, главное.

«Из нас делают героев, причем совместно, КГБ и Запад. И той, и другой стороне нужны знамена, под которыми можно идти, и герои, которых потом можно менять — на шпионов, на зерно, на компьютеры. Я — и Нобелевская премия!.. Это ж надо такое придумать!..»

Вспоминая, как 20 лет назад на учредительном съезде Федерации еврейских общин России Глуз был единогласно избран ее председателем, главный раввин России Берл Лазар признался, что весть о кончине стала ударом для него и всей общины: «Ушел из жизни замечательный человек, блестящий интеллектуал и одновременно прекрасный практик, умевший не только рождать ценные проекты, но и претворять их в жизнь».

После прихода Красной армии Арад несколько месяцев сражался против литовских антисоветских партизан, участвовал в облавах НКВД на «лесных братьев». Но после капитуляции Германии «посчитал, что полностью выплатил свой долг советской Родине, теперь можно повоевать за Израиль». Сымитировав свой захват «лесными братьями», Арад с поддельным греческим паспортом через Польшу, Словакию, Венгрию, Австрию, Италию отправился в Палестину.

Мы не слушали его песен специально, тем более не покупали пластинок. Но песни Шаинского — это и была вся наша жизнь, ее советский период. От «Багульника» до «Чунга‑Чанга», от «Не плачь, девчонка» до «Пусть бегут, неуклюжи» и «Песенки про мамонтенка». «Что тебе снится, крейсер “Аврора”», «Улыбка», «Голубой вагон»... Но ни одной песни, написанной к партийному съезду, ни одной юбилейной. На общем фоне — настоящий феномен.

Одной из самых удачных придумок Арбитмана оказалась история про то, как Сталин во время Потсдамской конференции предлагал Трумэну поделить Луну. Эта байка из «Истории советской фантастики», вышедшей под именем доктора филологии Рустама Святославовича Каца, пришлась по душе конспирологической общественности и стала основой нескольких документальных фильмов (один из которых вышел аж на телеканале «Россия»), десятков газетных статей и бесчисленных обсуждений на интернет‑форумах.

Он ощущал себя не только исследователем, биографом, публикатором (хотя и это все умел замечательно), но и хранителем памяти. Рыцарем, оберегающим сюзерена от клеветников, недобросовестных мемуаристов, халтурящих диссертантов. Он любил не только самого Эренбурга, но и его близких, друзей: ту же Полонскую или Овадия Савича, о котором мы с ним много говорили. И этот «эренбургоцентризм», это пожизненное служение вызывали восхищение. Им повезло друг с другом: рыцарю с сюзереном, сюзерену с рыцарем.

Даже готовя первую в СССР выставку Марка Шагала, с которым ее когда‑то познакомил директор Лувра и с которым она — и с его дочерью Идой и с женой Вавой — многократно общалась, Антонова едва ли радовалась, что повесит на стенах музея не просто работы художника‑еврея, но еврейское искусство. Однако так ли это важно, раз выставка состоялась. Да, скрипач Шагала и мадонна Рафаэля были для нее равны — ей было достаточно любить их за талант авторов и воспринимать как искусство, ради которого она жила.

Красноречивый и убедительный оратор, который умел говорить почти на любую тему с авторитетом, заслуженным глубокой научной и духовной работой, он нес покой и надежду в мире нарастающего исламского радикализма, распада традиционной семьи и продолжающегося кризиса традиционных институтов. В связи с его кончиной принц Чарльз сказал, что ушел «лидер, чья мудрость и образованность не имели себе равных… чей пророческий голос говорил о величайших проблемах с неизменной прозорливостью и безграничным состраданием».