В субботу у нас в гостях был дядя Соля. Я не видел его лет двадцать, с того самого дня, когда он репатриировался и мы отмечали это событие в Петах‑Тикве. Он поселился неподалеку от своей дочери Сони, с которой я раза два в жизни играл в шахматы (и, кажется, оба раза выиграл). Дядя Соля был сослуживцем моего покойного отца (ז”ל), возглавляя проектный отдел АДК (алма‑атинского домостроительного комбината). Так же, как и мой отец, он был родом из Днепропетровска и, видимо, именно на этом основании являлся почетным гостем на всех званых обедах, устраивавшихся в нашем доме по случаю советских праздников или дней рождения. Уже когда отец ушел из семьи (мне было тогда семь лет), выяснилось, что дядя Соля приходится ему (а, стало быть, и мне) дальним родственником. То ли благодаря этому обстоятельству, то ли по привычке он продолжал регулярно бывать у нас на праздничных застольях и в дальнейшем.
В тот период, что принято назвать детством, я испытывал симпатию к дяде Соле. Он много шутил, все смеялись. Меня он называл не иначе, как «наш юный гений» и по‑взрослому протягивал мне руку, теша мое самолюбие. Но, когда я вступил в переходный возраст, дядя Соля стал раздражать меня — чем дальше, тем больше. Вместе с его неизменными шутками и суждениями он казался мне воплощением мещанства и конформизма. Я кривил губы и отворачивался, слыша в очередной раз похвалу бабушкиной стряпни «лучшая колбаса — это Ваша капуста» или сентенцию вроде «на каждого мудреца довольно простаты». Для почетного гостя специально хранилась бутылка коньяка «Плиска». Дядя Соля всегда выпивал ровно три рюмки. После первой он сыпал шутками, после второй — переходил к спорту, а после третьей — к более серьезным материям. «Нет, ну почему мы не умеем играть в футбол! Такая страна! Триста миллионов населения! Не можем одиннадцать классных футболистов вырастить. А немцы или голландцы, вы посмотрите… Зато хоккей, хоккей — это да, здесь нам равных нет. Какие там профессионалы, куда им… Они силой взять пытаются, дракой. Нет уж! Комбинационный хоккей любую силу за пояс заткнет». Пока дело касалось спорта, с дядей Солей спорить было некому. Мой дед не любил трансляции спортивных состязаний, предпочитая военно‑патриотические передачи, а женщины лишь кивали и улыбались, предлагая дяде Соле попробовать очередное блюдо. Но когда после третьей рюмки следовало: «Вот я иногда думаю, сколько всего пришлось вынести молодой советской стране после революции. Это же невероятно! Диву даешься! Просто чудом, чудом самоотверженности отстояли страну…», — мой дед вскипал: «Соломон Львович, что ты несешь… да что ты вообще знаешь о революции, что ты знаешь о том времени?…» — и дед нетерпеливо с силой отмахивался. «Ну, как же, мы же читаем… смотрим…» Дед в отчаянии отмахивался еще раз, словно закрывая тему, но, выдержав паузу, дядя Соля продолжал — уже без сопротивления. Его любимым писателем был Леон Фейхтвангер, а любимым героем — Павка Корчагин. В свои семнадцать я презирал дядю Солю за то, что он не читал Рея Бредбери, Джорджа Оруэлла и (я был уверен) «Записки из подполья», не слушал «Радио‑свобода» и «Голос Америки», не знал, что такое Led Zeppilin и Black Sabbath, был не способен решить ни одной задачи из журнала «Квант». Именно дяде Соле было поручено провести со мной мужскую беседу, когда я в конце семидесятых впервые заговорил об отъезде в Израиль, и женщины нашей семьи, проливая слезы, не знали, как уберечь несчастного юношу от безрассудных шагов. Дядя Соля вполголоса рассказывал мне о проститутках и преступной мафии, рисуя жуткие сцены моего беспросветного, голодного и холодного существования под мостом в случае отъезда из самой справедливой и заботливой страны мира. У меня на языке крутился вопрос‑издевка относительно израильской реки, через которую перекинут этот мост, но презрение оказалось больше сарказма.
Дядя Соля, конечно, постарел, но, в принципе, не изменился. Кипа топорщилась на его макушке как ковбой на необъезженной кобылице. «Лучшая колбаса — это Ваша фаршированная рыба» — провозгласил дядя Соля после первой рюмки виски (широкие бокалы он категорически отверг). «Нет, ну почему мы не умеем играть в футбол?! Такая страна! Круглый год лето, можно сказать, тренируйся — не хочу. А немцы или голландцы, вы посмотрите… Зато баскетбол, баскетбол — это да. Маккаби голыми руками не возьмешь». Хотелось было вставить пару слов про этническую составляющую прошлогоднего обладателя Еврокубка, но я сдержался. После третьей рюмки дядя Соля заговорил о Боге: «С возрастом понимаешь, что все — от Бога. Да, я верую, хожу часто в синагогу, свечи зажигаю в субботу… Что человек без Бога? — Ничто. Вот, скажите, как эта маленькая страна выдержала все испытания?! Это же чудо, настоящее Божественное чудо! И правильно говорит Либерман, ничего и никого нам не нужно бояться. С России нужно пример брать…» Я понял, что вот‑вот речь зайдет о Крыме, но от четвертой рюмки дядя Соля наотрез отказался, прикрыв ее для верности ладонью. «…конечно, Крым — российская территория, с этим ведь никто и не спорит. Но нужно уметь отстаивать свое, настаивать на своем… учиться нам надо принципиальности…» Я обратил внимание детей на огромного кота, прохаживающегося по нашему саду, но дети и без моего вмешательства не понимали речей дяди Соли, они совсем не слушали его. Для них он был странным воркующим непонятно о чем старичком. Их знания русского хватило бы, чтобы различить отдельные слова, но тональности и пафоса они различить не могли…
Я взвешивал свои чувства к дальнему родственнику. Он прожил свою жизнь безвредно и тихо. Насколько я знаю, никому не причинив зла. В свое время простил сбежавшую от него жену, позволил ей вернуться и самоотверженно ухаживал за ней во время ее смертельной болезни. Он так и не вступил в компартию, хотя был близок к этому шагу в надежде на повышение. Высшее образование. Тридцать лет честной работы проектировщиком в АДК. Всегда много читал и продолжает много читать сегодня. Чуть‑чуть рисовал, умеет играть на тромбоне, в Израиле стал петь в хоре…
Могу ли я осуждать дядю Солю? Имею ли право на подростковую кривую усмешку, на взгляд сверху вниз, на жалость, наконец? Да, нет же, как ни крути. С чего я взял, что мои взгляды лучше, прогрессивнее, справедливее, глубже? На каком основании невольно допускаю эпитеты «не думающий», «не рефлексирующий», «не критичный»? Опять: не читал… не видел… не слышал… не тот телевизор смотрит… Но, погоди‑ка, много ли ты знаешь людей, которых мог бы назвать думающими, рефлексирующими, критичными? («Почему их не много?» — отдельный вопрос к тебе.) Но присмотрись к ним попристальней, к этим думающим. Среди них: радикальный сионист, взгляды которого сильно отдают национал‑социализмом; воинственный атеист, глуповато бряцающий дубиной дарвинизма и защищающий христианскую мораль; добропорядочный протестант в кипе, подумывающий о восхождении на храмовую гору; антиглобалист‑эксцентрик, смело проповедующий то, что должно его уничтожить; поселенец с пистолетом, полагающий, что знает решение арабо‑израильского конфликта; рационально мыслящий, соблюдающий еврей, допускающий, что мессия уже пришел; успешный ученый, считающий феминизм панацеей от всех бед (женат в четвертый раз); хиппи‑анархист, решивший соблюдать заповеди иудаизма; правозащитник, призывающий срочно перевоспитать дядю Солю… (на досуге найди в списке самого себя — как, минимум, дважды: это я себе).
Нет, ребята (это я себе), не придирайтесь к дяде Соле. Проверьте свои принципы и взгляды. Не все ли мы огурцы, хоть и разного посола?
