Субботу я провёл в Нью-Йорке в окружении активистов еврейских общин разных городов России. Активистов – в том смысле, что не получателей общинных благ. Согласитесь, активных получателей не назовёшь все-таки активистами.

Это такой, в основном, срез нашего среднего класса. С глубоким еврейским сантиментом. Интересная публика. По большей части, не шибко грамотная в еврейских штудиях, но очень сердечная. И недельная глава соответствующая. Поэтому я и рассказал собравшимся любимую идею из этой главы.

“Когда вы придете в страну, которую Господь, ваш Бог, отдает вам как удел, и овладеете ею, и поселитесь в ней, то возьми первые плоды урожая, собранные тобою на твоей земле, которую Господь, твой Бог, отдает тебе, положи их в корзину и приди на то место, которое Господь, твой Бог, изберет как обитель для Своего Имени”.

Хасидские учители говорили, что речь идёт о душе, которая приходит на землю. Тяжко ей, возвышенной и “неземной”, на низменной земле. Хочется ей отринуть всё земное. Но недельная глава говорит: нет, “овладей землёй”, подними земное до уровня души.

Но как? С помощью “корзины”. На иврите “тэне”, корзина, тет-нун-алеф. И учители наши трактовали это как намёк на три слова: Таамим, Некудот, Отиёт. Три единицы написания святых книг, Торы – кантилляционные знаки, огласовки и буквы.

Учиться, учиться и ещё раз учиться, как завещал великий ребе. Учась утром и вечером, ты сможешь найти силы и смыслы днём в мире будничного, найти силы овладеть им.

И бонус. Узнал в субботу историю в масть. Ребе однажды приехал в основанный им лагерь “Ган Исроэль”. И в столовой для родителей увидел шуточный плакат о необходимости давать чаевые официантам: “Деньги – зло! Не держите у себя зло, отдайте его нам”. Ребе попросил плакат снять, объяснив, что это совершенно не еврейский подход. Деньги не зло сами по себе. Это от нас зависит, превратятся они в зло или послужат добру. Деньги – отвратительный хозяин человека, но прекрасный слуга. Если они для нас, а не мы для них, то пусть их будет побольше.

11 сентября мы вышли из туннелей Стены в Иерусалиме. Я там был впервые и это меня потрясло. Тротуары, лавочки, бассейны уничтоженной цивилизации…

Мы вышли у арабского квартала. Там было шумно и радостно, иступленно танцевали дети, взрослые кидали им конфеты. Свадьба, наверное.

Нас почему-то встречали солдаты и быстро, взяв в кольцо, вывели куда-то. Там другие солдаты сгрудились вокруг телевизора. Показывали что-то несусветное — самолет врезается в башню Всемирного торгового центра…

Напечатанная нами в августовском «Лехаиме» «Ночь» Визеля произвела на дочерей огромное впечатление. Бася, вообще много о войне и Холокосте читающая, никак не может понять, как немцы такое допустили: «Не могли же они не понимать, что происходит». В разговоре об этом всплыла тема поведения немцев после войны: репараций Израилю, военной помощи. Бася неожиданно для своего характера твёрдо и зло сказала: «Я бы у них ничего не взяла». И уже для себя неожиданно я рассказал ей о других немцах – о Белой Розе, о Софи Шолль. Она впечатлена: откуда у этих молодых людей хватило мужества идти против всех вокруг.

Как-то вот так: запредельная подлость одних всегда соседствует с невероятным благородством других. Последних всегда мало. Их не может быть много, но для них, из-за них, на них стоит мир.

Давайте выясним, жалеть ли Павла Шеремета. Он за нас или против? Как там с Крымом? Наш, не наш? Что он об этом думал? От ответа будет зависеть ответ на вопрос, стоило ли его взрывать сегодня в 7.45 утра.
Только быстрее думай. Пока не взорвали тебя. Ты ведь тоже неправильно выбрал сторону. По-любому. И пока людей взрывают за их взгляды, ты — следующий.

Je suis…
Я не Орландо.
Я не посетитель гей-клубов.
Я человек.
И именно поэтому мне страшно, когда людей убивают нелюди. В Орландо, в Тель-Авиве, в Париже, в Кении и в Сирии.
Везде.
И для этого страха и сочувствия не надо быть “ими”, убитыми. Достаточно быть человеком.

Я никогда не жил в Израиле. Так сложилась моя жизнь по независящим от меня обстоятельствам.
Я на посту, я всегда чувствовал себя на своём месте. Мне вообще никогда не было знакомо чувство ущербности. И только вот это моё “нежитье” в Стране очень часто заставляет меня нечто похожее на ущербность ощущать.
Особенно, когда там гибнут солдаты, Маккавеи наших дней.
Ребе мальчишкой во время погромов участвовал в екатеринославской еврейской самообороне. Об этом мне со слов своей матери рассказывал Давид Маркиш. Его отец Перец Маркиш был тогда соратником будущего Ребе.
Я думаю, что именно этот боевой опыт позволил Ребе говорить то, что он говорил. Я же могу только на него сослаться.
Ответ Ребе на письмо хасида, который просил благословение на избавление сына от службы в ЦАХАЛ: “Не думаете ли Вы, что его кровь краснее крови тех, кто служит?”.

Пуговица

Я зашёл в эту вильямсбургскую галантерейную лавку случайно. У меня на пиджаке оторвалась пуговица, а я был юношей аккуратным. За прилавком стоял довольно пожилой, но крепкий и жизнерадостный, седобродый еврей.
Тогда хасидики из России ещё были большой экзотикой, и наш разговор с ним вышел за тему пуговиц. Он вспоминал какие-то русские слова, активно помогая себе жестами. При очередном повороте руки я увидел на ней номер. И замолчал. Он перехватил мой взгляд. Оказывается, именно от красноармейцев, которые его освободили из лагеря, он узнал и запомнил на русском несколько фраз: хлеб, молоко, кушай мало, медленно.
Он выжил один из своей огромной семьи. Добравшись до Америки, нашёл единственного человека, знавшего до войны его отца. Этим человеком был ребе в Вильямсбурге.
Я не мог не задать ему вопроса, который сам ненавижу. “Не было ли сомнений в вере?”
И он сказал слова, врезавшиеся мне в память навсегда:
– Я не задавал себе вопросы, на которые не может быть ответа. Потому что можно придумать себе много лишнего. Много ерунды. Любой ответ на такой вопрос – ерунда.

У нас в печати ее книга.
Мы договорились встретиться у нее дома в Петербурге.
Она была самой красивой старухой, которую я встречал.
Она была историей. Мне очень не нравится, когда ее называют “литовской Анной Франк”. Потому что ее дневник я прочел, когда еще не знал имени Анны.
Сегодня ночью не стало Маши Рольникайте.

Сегодня, в день рождения Шолом-Алейхема, закончил переводить очередной неизданный на русском его рассказ.
Многое бы я отдал, чтобы послушать этот монолог, “Велвл Гамбетта”, в авторском исполнении.
Я когда-то видел хронику, как в приют к осиротевшим во время войны еврейским детям, прошедшим через ад, пришли актеры и читали им рассказы Шолом-Алейхема на идише. Я смотрел, как эти мертвые лица маленьких скорбных стариков отогревались. Вот уже появилось подобие улыбки, и — Г-споди, они смеются!
Таким он был — великий утешитель еврейских детей, которому сегодня исполнилось 157 лет.

По ленте ходит тревожное сообщение об антисемитском пикете в Севастополе против строительства синагоги. Вот он, Севастополь ваш, — гневается публика. То, что пикет этот прошел в 2013 году, публика не принимает во внимание.
По ленте ходит тревожное сообщение об антисемитском пикете в Перми против строительства еврейского благотворительного центра. Нацизм на марше, — гневается публика. То есть — надо было пикет запретить, пикетчиков повязать? Этого хотят те же люди, что переживают из-за “сворачивания свобод” в России? Нет уж, пусть шумят! Собаки лают, а караван идет. И, кстати, если кого антисемитизм кучки шизанутых пермяков удивил, то это хорошая оценка современной России.
По ленте ходит тревожное сообщение о решении администрации Фейсбука признать лозунг “Ам Исраэль хай” экстремистским, и — до кучи — об отказе признать экстремистским ролик из Газы, прославляющий террор. Я, признаюсь, тоже пожаловался на ролик, и тоже получил ответ, что “этот ролик не нарушает правил сообщества”. Ну что ж — это правда! Такое сообщество, пора бы привыкнуть. И не тревожиться.

Нет сил писать о Дафне Меир, матери шестерых детей, которая вчера защитила их ценой своей жизни. Нет сил. У меня тоже шестеро детей.
Своих слов нет. Поэтому вот слова молитвы, которую сочинила Дафна, – она была медсестрой:
Да будет воля Твоя, Владыка мира, управляющий им милосердно и милостиво, чтобы Ты удостоил меня приносить исцеление сынам народа Твоего Израиля, нуждающимся в спасении, и сынам других народов, оказавшимся под попечением посланников Твоих преданных, вершащих святые дела днями и ночами, в субботы и праздники безустанно;
Дай мне понимать, знать и помнить вечно, что лекарства это дар Твой, и что они действуют по воле Пославшего их;
Дай мне всегда чувствовать и радоваться целительной силе лекарств, которые я добросердечно раздаю пациентам;
Дай мне сосредоточенность и понимание действия лекарств, когда я их раздаю;
Дай мне уберечься вовремя от ошибки в работе моей или моих коллег в прописывании лекарств, и быструю реакцию в случае ошибки, до того как лекарство попадет в организм пациента;
Дай мне действовать всегда в скромности, изучать и других обучать благотворным действиям и опасным последствиям ошибок при приеме лекарств;
Дай мне лечить других, будучи в крепком здравии, и благодарить за то, что я сама не нуждаюсь в этих лекарствах;
Дай мне понимание и сопереживание – будучи здоровой, сопереживать больному и его страданиям, и помогать ему всеми возможными способами день за днем, час за часом;
Амен!

Стыдно признаться, но лет в 11 моей любимой книгой был “Милый друг” Мопассана. Уверен, что к пубертату это не имело еще никакого отношения.
Книгами меня снабжала моя любимая тетушка Кира. У нее была солидная библиотека, и я этим активно пользовался. Сын ее, мой двоюродный брат Саша, каждый раз издевался: “Мериме! Васька Трубачева пусть прочитает сначала!” Только поэтому я знаю, что такая книга существовала.
Дома у нас тоже были книги. Много еврейских. Поэтому все-таки и детскую литературу в лице Квитко я узнал. Лям и Петрик мне очень полюбились. И с тех пор именно эта книга, списанная одесской библиотекой, переезжает со мной всюду.
Перечитывал я её лет пять назад совершенно как впервые. Ничего не помнил. Только этот ритм, слог.
“Николаев, слава богу, вполне еврейский город. Там еще в позапрошлом году был погром. Вполне еврейский город”.
Как эту повесть занесло в разряд “детской литературы” в 30-е — совершенно не представимо.
Готовя новое издание “Ляма и Петрика” Квитко, я неожиданно узнал, что русский перевод Тайца и Юдкевича 1958 года, — кстати, отменный — был не первым. Оказывается, эта повесть впервые появилась на русском ещё в 1938 году в переводе “под редакцией Р. Фраермана”.
Я, конечно, книгу эту сразу приобрёл. Перевод очень слаб, но, главное, повесть сильно в этом переводе сокращена. Почти исчезли некоторые важные персонажи. Любопытно, что все это — революционеры сомнительного толка. Разочаровавшиеся в революции, или разочаровавшие революцию.
“Под редакцией” может означать, что переписал её на русском сам Квитко. Это только моя догадка. Но интересно мне вот что: эта “редакция” в прижизненном издании в разгар террора не может ли означать, что автор не хотел давать основания считать, что он поддерживает репрессии против “отщепенцев”?
Книга эта, однако, ценна, в основном, замечательными иллюстрациями С. Голованова.
Впрочем, издание 1958 года снабжено потрясающими иллюстрациям Мендла Горшмана.
И вот, наконец, эта книга — в переводе Тайца и Юдкевича, с иллюстрациями Горшмана, сопроводительной статьей Валерия Дымшица пришла сегодня из типографии.
Главная детская книжка моего детства. Такая недетская.