Исполнилось 30 дней со дня смерти ученого-этнографа Михаила Членова

С Микой Членовым я познакомился полвека назад. Мика — не амикошонство: так он тогда представился или так его мне представили, и так я звал его всю жизнь. Хотя мы отнюдь не были близкими друзьями, встречались, точнее пересекались, раз в несколько лет. Эти мимолетные встречи были неизменно приятны: Мика сочетал в себе культуру, обаяние и остроумие и бывал для меня источником новых идей. Думаю, для многих других тоже.

Год и обстоятельства знакомства помню совершенно определенно: в 1975‑м уезжала моя близкая родственница, и встретились мы в Шереметьеве, помогая с вещами на таможне.

Родственница «пасла» до отъезда его близнецов, тогда еще весьма мелких. «У меня кандидат наук детей нянчит», — величался Мика, хотя дама была лишь аспиранткой. Она пошла в бэбиситеры (слово, не имевшее тогда хождения), уволившись с работы до подачи, дабы избежать непременных тогда публичных разбирательств, в которых коллеги открывались порой с интересной стороны.

Времени у нас было навалом. Мика рассказал пару неизвестных мне мидрашей и прочел небольшую приватную лекцию о культурных особенностях дефлорации на тихоокеанских островах — как выяснилось, этот акт сопряжен для мужчины с серьезными магическими опасностями. Полвека живу с этим никак не востребованным знанием, а ведь с тех пор позабыл многие нужные и важные вещи.

Потом я встречал его на подпольных семинарах, кажется, у Канделя он читал лекции по исторической грамматике иврита. «Все думают, что я много лет в отказе, а ведь я даже не подавал». Уж и не знаю, остались ли в Москве люди, бывавшие на тех семинарах. Должно быть, на пальцах пересчитать можно.

Было сгущенное ощущение культуры и опасности: все сходки проходили очевидным образом «под колпаком у Мюллера».

Я с удовольствием вспоминаю те давние встречи. Дело не в том, что я узнал от него что‑то новое (а мидраши! а риск дефлорации! а шрифт Раши!) — ничего такого, что существенно бы на меня повлияло. И даже не в том, что слушать его было всегда приятно — ведь он отменный говорун, едва ли не лучший в еврейском мире Москвы, окруженный облаком не иссякавшего с годами обаяния.

Дело в том, что он был одним из первых людей с западным способом мышления, встреченных мною. Его принадлежность к академической среде играла роль, но не была решающей: другие люди из той же среды мыслили совершенно иначе. Объясню, что я имею в виду.

Сионистский и диссидентский мир, не говоря уже о мире религиозном, были страшно идеологизированы. Кроме того, они сами в существенной мере были порождением идеологизированного сознания. Люди страстно жили в идеях — а Мика был рядом с идеями. Он всегда мог отступить на шаг или на десять шагов, посмотреть со стороны и улыбнуться. Поэтому у него было иное качество суждений, иная окраска, иной взгляд. У него было идеологически не ангажированное культурное любопытство. Скажем так: он был человеком без флага. Этим я вовсе не хочу сказать, что его позиция была «лучше» или «правильнее». Просто она была иной, и это запоминалось.

Впрочем, я не знаю, что сам он думал по этому поводу.

Не могу судить о его общественных заслугах «на вершинах» Ваада и прочей энергичной общественной деятельности — это не ирония, просто в силу обстоятельств я про это мало знаю. Заслуги его в еврейском образовании общеизвестны. Но я опять хочу оборотиться в прошлое.

Он ведь один из первых морэ: воспитал целое поколение учителей иврита. Он продуцировал новые знания в отсутствие научной школы, на пустом месте. Склонность к междисциплинарным исследованиям давала ему возможность находить новые неожиданные точки зрения.

Он воплощал дух нерегламентированной культуры. Императивом времени в рамках отдельно взятых интеллигентских компаний была борьба: борьба за соблюдение прав человека у одних, борьба за выезд у других, борьба против социального зла у третьих и — кардинально — против зла вообще у четвертых. Борьба за Истину (с большой буквы). Этот ряд можно продолжить. Едва ли не каждый «из наших» имел на себе психологический оттиск великой борьбы. Но не Мика: он как‑то умудрялся ни с кем и ни с чем не бороться. В известном смысле он жил так, как будто никакой советской власти не существует, хотя она ему определенно досаждала. Он явочным путем осуществил интеллектуальную и культурную свободу. Я знал еще несколько таких людей, но их было очень мало.

Мика много чего успел и был одной из симпатичнейших, наиболее ярких и оригинальных фигур ушедшей эпохи, даже двух: поздней советской и постсоветской.

Забавно, что первый наш полувековой давности аэродромный разговор долгие годы был самым продолжительным. Мы пересекались, перебрасывались парой слов — и не более того. А несколько лет назад я пришел к нему на шабат, и мы поболтали столь же неспешно и приятно, как тогда в Шереметьеве.

И это все, встреч больше не будет — во всяком случае, в этой жизни.