Оптимизм перед лицом трагедии
Поздно вечером в 1971 году в штаб‑квартире Хабада в «Севен севенти» прошла специальная аудиенция, отчет Гершона‑Бера Джекобсона, журналиста и редактора еврейской газеты, недавно вернувшегося из СССР, куда он ездил со специальным заданием — доставить «контрабандный груз» советским евреям, чтобы поддержать их дух. По возвращении Джекобсону было сказано навестить Ребе и доложить о выполнении этой секретной миссии.
В ходе аудиенции, затянувшейся до глубокой ночи, Джекобсон сообщил об огромных трудностях и преследованиях евреев, запертых за «железным занавесом», об испытаниях и тревогах, ежедневно подстерегающих в Советском Союзе верующих евреев, стремящихся жить религиозной жизнью, и об их страстной мечте о подлинной религиозной свободе.
По мере рассказа о страданиях и лишениях лицо Ребе все больше темнело. Было видно, что он глубоко взволнован услышанным и что боль и страдания русских евреев стали и его личной болью.
Тем временем долгая ночь подошла к концу, занялась заря, и первые солнечные лучи внезапно озарили кабинет Ребе. Увидев восходящее солнце, рабби Шнеерсон неспешно встал, его лицо, секунду назад совершенно измученное, просветлело и заиграло свежими красками. Словно стряхнув со своих плеч тяжкий груз бед и горестей русского еврейства, ставших и его печалью, как будто приветствуя долгожданного друга, Ребе порывисто произнес: «Ах, а найен тог!» («Ах, новый день!»)
Едва ли не самой характерной чертой жизненной позиции Ребе был его неуклонный оптимизм перед лицом любой трагедии. Он принципиально отказывался жить в страхе или смотреть на мир иначе как на изначально добрый и благой.
В ходе одной из редких доверительных бесед со своим хасидом рабби Берлом Юником Ребе однажды сказал, что его оптимизм и стремление смотреть на мир позитивно связаны с его прошлым: «Я много работал над собой, чтобы смотреть на мир позитивно. Иначе бы я просто не выжил».
Пережив погромы Первой мировой войны, эпидемию тифа, большевистскую революцию, победу коммунизма и Вторую мировую войну, Ребе сознательно решил сосредоточиться на хорошем, а не на плохом — как в своей собственной жизни, так и в окружающем мире.
Я получил Ваше письмо <…> Несмотря на его тон и содержание, я не теряю надежды, что рано или поздно Вы поймете, что в жизни, в том числе и в Вашей, есть много хорошего, и это изменит Ваше настроение и образ мыслей. Иными словами, во всем есть и хорошее, и плохое. Человек должен решить, на что обращать внимание, о чем размышлять и к чему стремиться. В любой жизненной ситуации есть два пути — видеть прежде всего доброе или наоборот [злое].
Наши мудрецы говорили, что первый человек, Адам, оказался неблагодарным. Еще прежде, чем он был изгнан из райского сада, Адам жаловался на свою судьбу. С другой стороны, некоторые евреи и еврейки благодарили и славили Творца и произносили утренние благословения, находясь в нечеловеческих условиях немецких концлагерей. Наши жизненные обстоятельства — в одной из точек между этими двумя крайностями.
Надеюсь, не нужно объяснять, что каждый заслуживает страдания, Б‑же сохрани. Я просто хочу объяснить реальное положение вещей: живем ли мы жизнью, полной оптимизма и смысла, или прямо противоположным образом, во многом зависит от нашей силы воли, решающей, что нам замечать — хорошее или плохое .
В другом письме, написанном еврею, жаловавшемуся, что «не видел в жизни ничего хорошего», Ребе резко написал:
Отвечаю на Ваше письмо, в котором Вы жаловались на свою нынешнюю жизнь и на то, что Вы не видели в жизни ничего хорошего.
Судя по всему, Вы не чувствуете, что в своем письме противоречите сами себе. Для человека, которому Б‑г дал жену и детей, утверждать, что он не видел в жизни ничего хорошего, будет высшей неблагодарностью… Сотни, даже тысячи людей ежедневно молятся о том, чтобы иметь детей, и готовы отдать все, чтобы родить хоть одного ребенка, но так и не удостаиваются такого [счастья].
Вы же, удостоившийся такого благословения без того, чтобы Вам пришлось специально об этом молиться, не понимаете богатства и счастья, которое принесло Вам это благословение, и дважды написали в своем письме, что не видели в жизни ничего хорошего!
Рабби Ицхак Гольдин, которого коммунистические власти жестоко преследовали за преподавание иудаизма в Советском Союзе, написал в своих воспоминаниях: «Все дни моей жизни были плохими». Прочитав эти мемуары, Ребе обратился к автору: «Как вы могли написать такое! Шесть лет вы учились в ешиве “Томхей тмимим” . Вы помогали моему тестю, [шестому Любавичскому] Ребе, в его личных делах. Вы сумели исполнить порученное Вам дело. Вы были арестованы за благородное дело — сохранение иудаизма — и даже в тюрьме продолжали свою священную работу. Если после всего этого Вы утверждаете, что в Вашей жизни все было плохо, то я, право, не знаю, что же такое благо» .
28 января (10 швата) 1950 года тесть Ребе, шестой Любавичский Ребе рабби Йосеф‑Ицхак Шнеерсон, возвратил свою душу Творцу. Трудно назвать другое событие, столь глубоко поразившее рабби Шнеерсона, нежели кончина его тестя и предшественника, которого он глубоко уважал и почитал. На протяжении последующих сорока лет, когда Ребе стоял во главе Хабада, не было практически ни одного случая, когда в своем выступлении он не упомянул бы «моего тестя, Ребе».
В своем выступлении 10 швата 5732 (1972) года Ребе рассуждал об эссе рабби Йосефа‑Ицхака Шнеерсона, известном как «Пришел я в сад мой» (Шир а‑ширим, 5:1).
Это эссе содержит очень важный урок. Мир, в котором жил мой тесть (и в котором он преподал этот урок, предназначенный и для его времени, и для будущих времен), был подобен саду. Не полю, где растет пшеница, но именно саду, где произрастают фрукты. Более того, это не был обычный сад с обычными фруктами, чей владелец довольствуется средним урожаем. Нет, это был, говоря языком Писания, «Мой сад» — сад, о котором Всевышний сказал, что он принадлежит Ему.
Кроме того, нельзя сказать, что это место имело для него второстепенное значение, — нет, это было «Мое жилище», ибо Б‑г пребывает в этом мире. Понимаем ли мы это или нет, Тора утверждает, что это так, — независимо от того, можно ли увидеть это глазами, мы живем в мире, который является [райским] садом.
Это позволяет взглянуть на окружающий мир совершенно иначе. В такой перспективе можно увидеть то, что остается незамеченным при первом, поверхностном, взгляде.
Этот урок мой тесть, благословенной памяти, передал нам накануне дня своей кончины, чтобы мы запомнили его навсегда: несмотря на то что зло тщательно пытается скрыть от нас красоту этого мира, чтобы мы опустили руки и не надеялись, Б‑же сохрани… мы должны помнить, что живем в прекрасном мире!
Разумеется, необходимо принимать все необходимые меры предосторожности и действовать, руководствуясь здоровым чувством самосохранения. Однако в общем и целом наше отношение к миру не должно основываться на страхе и недоверии. Наоборот, нужно постоянно размышлять и никогда не забывать о том, что по своей подлинной природе наш мир прекрасен и благ.
Цитаты из писем и выступлений Ребе, которые вы прочтете ниже, я решил привести лишь после долгих размышлений и колебаний, опасаясь, что это, Б‑же сохрани, может кого‑то обидеть или будет вырвано из контекста. Есть вещи, вызывающие эмоциональное отторжение, даже если они звучат разумно и убедительно. Однако в конечном счете я решил оставить этот отрывок, поскольку в нем содержится важный момент, касающийся не только личных утрат, но и всей еврейской истории в целом.
На индивидуальном уровне речь идет о тех, кто, пережив горе или утрату, не может смотреть на мир прежними глазами. Случившаяся трагедия оставила в их душах неизгладимый след, боль не отпускает ни на минуту, хуже того — отныне они рассматривают всю свою жизнь сквозь призму скорби и утраты, и это не позволяет им снова дышать полной грудью и жить полноценной жизнью, как прежде.
На национальном уровне Ребе говорил о типичном постхолокостном жертвенном нарративе и взгляде на еврейскую историю, где основное внимание уделяется преследованиям и страданиям, которые евреи претерпели от своих врагов, и рассказывается не о том, как евреи жили, но о том, как они страдали на протяжении всей истории.
В ходе своего выступления 13 апреля 1973 года Ребе, редко говоривший о Катастрофе, сказал следующее:
Сначала рассмотрим основополагающий принцип. Если спросить разумного человека, может ли копье или меч причинить духовный вред, он засмеется, поскольку между этими вещами нет ничего общего. Как может меч или копье — или огонь и вода, неважно — причинить вред духовной сущности?
Все знают, что огонь причиняет вред только телу и может разорвать связь между телом и душой, но не может сжечь душу, так же как вода не может ее утопить.
Если же после этого мы спросим того же разумного человека: что есть человек? Человек, которого он любит, который ему близок, отец или мать, — кто он по своей сути, душа или тело? Разумеется, он ответит, что человек — это его душа. Несмотря на то что мы люди из плоти и крови, что мы общаемся с другим человеком телесно — прикасаясь к нему, разговаривая с ним и т. д., — с кем мы имеем дело в действительности? [Разумеется, с душой.]
Что для вас важнее и дороже? Кого из них вы станете защищать в первую очередь, чья боль волнует вас сильнее? Души любимых, которых мы когда‑то знали, тех, кого послали в Освенцим и убили за то, что они евреи, — их тела погибли, однако их души живы. Душа жива через день после Освенцима, через год после Освенцима, в следующем поколении после Освенцима… Душа остается целой и невредимой. Доколе? Нет никаких причин утверждать, что любые изменения, происходящие в этом мире, как‑то влияют на душу. Нет никаких причин утверждать, что душа когда‑нибудь может исчезнуть.
Что мы из этого учим? Допустим, к нам придут и скажут: «Я встретил человека, который горько плакал. Наверняка его жизнь была полна мучительных, нестерпимых страданий. Откуда я это знаю? В тот момент, когда я его увидел, он горько плакал и стонал от мучительной боли». Или же, напротив, нам скажут: «Я встретил человека, который был полон радости. Наверняка его жизнь была полна радости и счастья, он никогда не знал боли и лишений». Такого человека мы сочтем глупцом. То, что вы видели человека в один из моментов отведенных ему ста двадцати лет, ничего не говорит о его прошлом, настоящем или будущем.
Это справедливо и в отношении погибших в Освенциме. К тому времени каждый из них прожил сколько‑то лет, а их души проживут еще тысячи лет. Да, мы «встретили» этих людей в ужасный момент, однако по сравнению с вечной жизнью это меньше, чем секунда, по отношению к ста двадцати годам.
Нелогично, увидев одно мгновение из вечной жизни души, делать вывод, что то же самое происходит с ней на протяжении всей ее вечной жизни.
Что же касается нас: все вопросы, относящиеся ко Второй мировой войне, — как это могло случиться? что это говорит о вечном существовании еврейского народа? — [задавать такие вопросы] все равно что, увидев один момент чьей‑то жизни, делать выводы, что такова и вся его жизнь .
Главное, что хотел сказать Ребе: анализируя жизнь отдельных людей (или еврейского народа на протяжении всей истории), необходимо рассматривать происшедшее в правильном масштабе и контексте. При этом, если мы ненадолго забудем о том, что происходит здесь и сейчас, и взглянем на то, что было непосредственно перед этим и сразу после этого жизненного отрезка (или, соответственно, возьмем в расчет всю историю еврейского народа), то поймем, что боль и страдания, имевшие место в нашей жизни (и в истории еврейского народа) занимают относительно немного места по сравнению с радостью, изобилием и долголетием, которыми мы наслаждаемся и как национальная общность, и как отдельные люди с бессмертной душой.
Не рассматривая Холокост с его чудовищными потерями и разрушениями в качестве основы и ключевого момента национальной идентичности, сознательно убрав его из фокуса, Ребе, разумеется, не пытался обесценить эту страшную трагедию. Его задача была в другом — принять меры, чтобы эта трагедия не стала единственной призмой, сквозь которую еврей смотрит и оценивает свое прошлое, настоящее и будущее.
Отдельному же человеку, который понес невосполнимую утрату или пережил трагедию, Ребе советует отказаться от парализующего пессимистичного нарратива, полного боли и страдания. По мнению Ребе, на его место должно прийти более широкое мировоззрение, рассматривающее всю картину в целом — картину, включающую вечное, блаженное существование души, которое началось задолго до рождения и продолжится после смерти конкретного человека. 
Время утешать
Время утешать
