«Когда будет тяжба между людьми,

пусть они явятся в суд — и там их рассудят,

объявив правого правым, а виновного признав виновным. И если виновный заслужил побои, пусть судья

прикажет положить его на землю

и нанести ему столько ударов,

сколько следует за его вину.

Можно нанести ему сорок ударов,

но не более. Потому что если нанести ему

более сорока ударов,

то брат твой будет унижен у тебя на глазах».

Дварим, недельная глава «Ки‑теце»

Вокруг габая Вульфа всегда собиралась группка старых прихожан. Они молились вместе не одно десятилетие и привыкли коротать получасовой перерыв между послеполуденной молитвой Минха и вечерней Маарив, слушая рассказы реб Зангвила. Он славился красноречием и знанием затейливых хасидских историй. В синагоге любили его слушать, особенно в эти безмятежные, томительные, сладостные полчаса, когда покой и благодушие безраздельно овладевали сердцами.

— Что вы знаете о ребе Шлойме из Радомска? — спросил реб Зангвил, хлопнув ладонью по столу.

— Ничего не знаем, — тут же согласились старики, понимая, что вопрос задан из чисто риторических соображений.

— Он написал книгу «Тиферет Шломо», — влез было знайка из молодых прихожан, но реб Вульф так зыркнул на него, что юноша осекся на полуслове.

— Однажды перед субботой, — продолжил реб Зангвил, даже не обратив внимания на слова юноши, — ребе позвал служку по имени Тувья. Ха, вы думаете, это был обыкновенный прислужник из тех, кто чистит одежду и подает ребе еду? Как бы не так! В каком‑нибудь Вильно Тувья давно бы получил титул раввина и ходил бы, высокомерно выставив вперед бороду, точно генерал‑губернатор, не про нас будет сказано! Но при дворе праведника он мог рассчитывать только на должность служки!

Все заулыбались, представив себе еврея с бородой и пейсами, но в сияющем золотыми эполетами генеральском мундире. Будь благословен Владыка мира, создавший нас для славы Своей и отделивший от других народов!

— Тувья, — сказал ребе, — завтра у меня тяжелый день.

— Но завтра шабос, ребе, — напомнил Тувья.

— Завтра мне предстоит выгнать хасидов из синагоги. Если не удастся сделать это с помощью слов, придется взять в руки дубину!

— Дубину? — изумленно повторил Тувья. — Но, ребе, дубина — мукце! Все вещи, пользование которыми в субботу может привести к нарушению законов субботы, мудрецы объявили запретным, назвав их мукце, что значит «нечто особое», «выделенное». Согласно постановлению мудрецов, прикасаться в субботу к мукце запрещено.

— Поэтому я хочу приготовить ее заранее. Сходи в сарай и выбери палку покрепче, чтобы не раскололась после первого удара.

— Вы собираетесь бить ею хасидов? — вытаращил глаза Тувья.

— Если получится, — ответил ребе Шлойме. — Очень надеюсь, что получится. Ну, не мешкай, отправляйся.

Служка вышел и вскоре вернулся с увесистой дубинкой. Ребе взял ее в руку и несколько раз взмахнул.

— Слишком тяжелая. Такой можно кости переломать. Поищи другую.

Перебрав несколько дубинок, ребе выбрал гладкую палку из ветки дуба, которую в сарае использовали в качестве щеколды. Подняв ее над головой, он произнес:

— Я предназначаю эту палку для использования в субботу.

— Ребе, — осторожно спросил Тувья, — а разве в субботу можно бить палкой хасидов?

Ребе пропустил вопрос мимо ушей.

— Отнеси палку в синагогу, — велел он, передавая ее служке. — Запрячь хорошенько в зале для трапез. Так запрячь, чтобы никто обнаружить не сумел. А в субботу, когда велю, подашь палку мне.

Вечер Тувья провел как на иголках. После молитвы ребе и хасиды перешли в малый зал для кидуша, субботнего освящения вина. Тувья наполнил серебряный кубок, поставил его перед ребе, а сам быстро подошел к тому месту, где запрятал дубинку, и замер, ожидая знака. Но ребе спокойно произнес кидуш, отпил из кубка, затем омыл руки, преломил халы, и началась трапеза с песнями, словами Торы и чудесным настроением, которое само собой посещает еврейское сердце, когда над крышами местечка загораются ясные звезды субботы.

Засыпая, Тувья был уверен, что ребе над ним подшутил. Ветка клена стучала в окно, листья шуршали по стеклу, нарядная луна плыла по высокому ночному небу и сама мысль об избиении хасидов представлялась кощунственной и невозможной. Но на второй субботней трапезе, когда хасиды, напевшись, взялись за чолнт, Тувья увидел условный знак.

Когда палка оказалась в руке у ребе Шлойме, он встал с кресла и замахнулся на хасидов. Те повскакали со своих мест и замерли, не понимая, что происходит. Тогда ребе попытался ударить ближайшего к нему хасида, и тут стало ясно, что это не шутка. Хасиды бросились к выходу. Ребе поспешил за ними, размахивая палкой. Правда, от многочисленных постов и изнурения плоти он еле передвигал ноги, поэтому увернуться от его ударов не составляло никакого труда.

Один из хасидов, мужчина средних лет с мрачным лицом, обросшим клочковатой бородой, не стал убегать вместе со всеми, а спрятался за дверью синагоги, крепко ухватился за ручку и замер, затаив дыхание. Ему показалось, будто ребе его не заметит. Но тот сразу почувствовал, что за дверью кто‑то скрывается.

— Кто здесь? — грозно спросил ребе, дергая дверь за ручку. — Кто здесь?

Хасид испугался, отпустил ручку, и дверь распахнулась.

— А, вот ты где! — вскричал ребе. — Наконец‑то я тебя поймал. Так получи же, что полагается по закону.

И он осыпал хасида градом ударов. Вреда они не причинили, ребе бил слабо, но от позора и стыда сердце хасида переполнилось горечью.

Закончив с побоями, ребе Шлойме отбросил ненужную палку, вернулся за стол и громко пригласил всех занять свои места. Хасиды поспешно уселись за стол. Есть никто не решался, да и, честно говоря, после такой истории аппетит куда‑то пропал. Ребе начал проповедь, а побитый хасид потихоньку выбрался из синагоги и побрел домой.

«Ребе поймал именно меня случайно или намеренно? — думал он по дороге. — Вряд ли случайно, ведь из всех присутствовавших попался только я один. Дверь была надежно прикрыта, заметить меня можно было только при особом желании. Понятное дело, ребе видит сквозь закрытые двери, но он мог сделать вид, будто не замечает, как обыкновенный человек. И если он решил показать свои сверхъестественные способности, значит, это не случайно. Он искал меня, да, конечно, искал, не зря же воскликнул: наконец я тебя поймал. Получается, что весь этот скандал из‑за меня. Боже, какой позор, какой стыд! Но почему, за что? Неужели я совершил столь тяжелый грех…»

Вдруг хасид замер, точно вкопанный.

«Откуда ребе узнал? — задрожал он, вспоминая свое давнее прегрешение. В добрые старые времена существования Храма ему бы всыпали за него сорок ударов. И не игрушечных, какими наградил его ребе, а настоящих, полновесных, сдирающих кожу ударов. — Кто мог ему рассказать? — лихорадочно соображал хасид. — Никто! Ни одна живая душа не знает о моем грехе. Единственная соучастница давно мертва. Неужели разболтала, в минуту слабости или по дури? Нет, маловероятно, ведь позор за тот поступок пачкал ее даже больше, чем меня. Впрочем, какая разница. Лучше не вспоминать о грехе, вычеркнуть его навсегда из головы и памяти. Да ведь я так и сделал и уже много лет живу честно и правильно, с чистой совестью. А получается, что зря! Если ребе разглядел сквозь толщу лет мое прегрешение и решил наказать за него, значит, оно не забыто и не прощено. А прощено ли сейчас? Разве достаточно этих легких похлопываний для полного искупления? Ох, что будет с моей душой, что с ней будет?!»

Мысли одна горше другой теснились в голове хасида. Он вернулся домой и, ничего не замечая вокруг себя, упал на кровать. К вечеру у него поднялась температура и началась горячка.

История о побитом хасиде быстро облетела Радомск. Почему ребе пустил в ход палку — никто не знал. Но тот факт, что избитый тяжело заболел, говорил о многом. Полученные побои не могли послужить причиной для горячки, значит, дело было в другом. Но в чем?

Когда спустя два дня состояние хасида не улучшилось, его отец пришел на прием к ребе Шлойме.

— Ребе, — задал он один‑единственный вопрос, — за что вы побили моего несчастного сына?

— Несчастного? — удивился ребе. — Он действительно был бы несчастным, не попадись мне под палку. Как говорит Мишна: грешники, наказание которым карет Провозглашенная в Торе небесная кара за сознательное нарушение некоторых религиозных предписаний. По мнению одних комментаторов, под словом «карет» подразумевается преждевременная смерть в возрасте до пятидесяти лет, по мнению других — смерть бездетным. , очищаются побоями. Откуда мы это учим? Написано в Торе: если нанести ему более сорока ударов, то брат твой будет унижен у тебя на глазах. Если Тора называет его твоим братом, мы делаем заключение, что он искупил грех. Вели твоему сыну подняться с постели и немедленно прийти ко мне.

Отец сломя голову помчался за сыном. Слова праведника моментально подняли больного на ноги. Через полчаса он уже был у ребе, и тот благословил его на здоровье и благополучие. Не успели отец с сыном выйти из приемной, как прибежала жена хасида, сжимая в кулаке телеграмму из Варшавы. Их билет выиграл большой приз польской лотереи — сорок тысяч рублей.

— По тысяче рублей за каждый удар, — объяснил ребе Шлойме.

Вот такая история, — реб Зангвил перевел дух и устало прислонился спиной к бревенчатой стене синагоги.

— Нужны пояснения, — вскинулся задиристый говорун Михл.

— А что тебе непонятно? — удивился реб Зангвил.

— Хасид совершил тяжелый проступок, — начал Михл. — Ребе палкой спас его от наказания. Это понятно. А деньги за что? С какой это радости на раскаявшегося преступника свалился такой крупный выигрыш? Сорок тысяч рублей за сорок ударов? Но ведь не было этих сорока ударов, почему же такие деньги?

— Я тебе объясню, — вмешался габай Вульф, оглядывая часы, висящие на стене прямо перед ним. — Нам почему‑то кажется, будто мир должен быть простым и понятым. Как в книжках нерелигиозных сочинителей, засоряющих умы доверчивых читателей своими выдумками. А мир не плоский. Мир — сложная и непонятная штука. Только Всевышний знает, откуда выходят все ниточки и как они переплетаются. Ты, Михл, вечно жаждешь самого примитивного объяснения. Нет его и не будет.

— А все‑таки, — не сдавался Михл, — хоть какое‑то объяснение у тебя есть? Пусть не полное и не простое, но какое‑нибудь!

— Боже ты мой! — вскричал реб Зангвил. — Ребе благословил хасида на здоровье и благополучие. И вторая часть благословения немедленно сбылась.

— А первая? — вкрадчиво спросил Михл. — Может, хасид умер через два дня, так и не получив выигрыша?

— Я знаю, я! — подал голос знайка из молодых прихожан.

Все посмотрели на реб Вульфа, ожидая, что он живо поставит нахала на место, но тот промолчал, давая знайке возможность высказаться.

— Если бы хасид не выиграл, весь Радомск ломал бы голову, за какое преступление ребе побил его палкой. И домыслам не было бы конца! А так все решили, что его били из‑за денег.

— После ста двадцати, — завершил разговор габай Вульф, решительно поднимаясь из‑за стола. — Только тогда и там, — он многозначительно взглянул на потолок, — все встанет на свои места.