Американский поэт и литературный критик Адам Кирш продолжает читать по листу Талмуда в день — и делится размышлениями о прочитанном. Талмудическая дискуссия о зажигании ханукальных и субботних свечей преподносит нам урок на тему сакрального и профанного.

Хотя Ханука в нынешнем году давно прошла, а следующую ждать еще полгода, однако именно Праздник огней был центральной темой в моем даф йоми. То, что Талмуд обсуждает Хануку в трактате, посвященном законам субботы, не вызвало у меня удивления. За несколько месяцев чтения Талмуда я привык к тому, каким парадоксальным образом мудрецы переходят от одной темы к другой, зачастую используя для связи тончайшие цепочки. В данном случае связь между субботой и Ханукой заявляется в начале второй главы трактата «Шабат», когда Мишна перечисляет вещества и объекты, которые запрещено использовать для зажигания субботнего огня. Фитиль не может быть изготовлен из «лена‑сырца, шелкового волокна, семян, произрастающих в воде», а масло не может быть «смоляным, парафиновым, хлопковым, или <…> жиром». Эти вещества забракованы не на основании библейских предписаний и не по ритуальным причинам, а по прагматическим, как объясняет Раба: «Фитили, о которых сказали мудрецы наши, что мы не можем зажигать их в субботу, неприемлемы, потому что огонь дрожит на них. Эти масла <…> неприемлемы, потому что трудно пропитать ими фитиль».

Переход к Хануке происходит на листе 21а трактата «Шабат», когда р. Гуна заявляет, что все вещества, запрещенные для субботних свечей, запрещены также для свечей ханукальных. Он называет две причины тому: во‑первых, требование, чтобы ханукальные свечи горели весь день, и во‑вторых, разрешение работать при ханукальных свечах. Ни одна из этих целей не будет достигнута, если использовать худшие, запрещенные материалы. Рав, однако, предлагает противоположное объяснение: он учит, что нет требования, чтобы ханукальные свечи горели весь день напролет, и что при них как раз не разрешается работать — на том основании, что ханукальные огни должны гореть в честь ханукального чуда, а не для повседневных целей. Следовательно, Рав не считает, что субботние запреты применимы к ханукальным свечам. А Гемара полагает толкование Рава единственно правильным. Мы даже узнаем про аморая по имени Абайе, который принял точку зрения Рава уже в преклонном возрасте и говорил: «Будь я достойнее, я бы принял учение Равы раньше».

И с этого момента мудрецы начинают обсуждать законы Хануки, особенно связанные с зажиганием ханукальных огней, и обсуждают их на протяжении нескольких страниц. В наше время обычай предписывает добавлять в ханукию по одной свече каждую ночь, так что начинаем мы с одной, а заканчиваем восемью (или девятью, если считать вместе с шамашем). Но в эпоху Второго храма были разногласия на эту тему между школой Гилеля и школой Шамая; разногласия такого рода мы уже не раз встречали на страницах Талмуда. Дом Шамая предпочитал начинать праздник с зажигания восьми свечей и затем убирать по одной каждую ночь. Причина, по которой мы сегодня следуем практике дома Гилеля, а не дома Шамая, изложена в элегантном правиле: «В делах священных поднимаемся, а не опускаемся».

Далее мудрецы объясняют происхождение Хануки, рассказывая знакомую нам историю о восстании Хасмонеев против греко‑сирийской власти и о чуде с маслом, которое горело восемь дней. Эти события произошли в 160‑х годах до н. э., и книги, в которых об этом рассказывается, не являются частью еврейской Библии. Это значит, что праздник Ханука не библейского, а раввинистического происхождения, а как мы видели раньше, раввинские постановления обладают меньшим весом, нежели библейские.

Это наталкивает талмудического рассказчика на мысль об аномалии в ханукальных благословениях. Мы восхваляем Б‑га, «который повелел нам зажигать огни Хануки», но где, вопрошает Гемара, он нам это повелел? На самом деле это был не Б‑г — это были мудрецы. И все же Талмуд пытается примирить этот факт со словами благословения. Р. Арья цитирует стих из Второзакония: «Не уклоняйся от слова, которое они скажут тебе». В этом контексте «они» — это священники и судьи древнего Израиля, но мудрецы считают себя наследниками священников и видят в этой строке предписание подчиняться всем раввинистическим постановлениям.

Следуя этой логике, все постановления мудрецов мы должны считать не менее сакральными, чем библейские предписания, и Гемара далее указывает на это равенство. Вопрос о ханукальном благословении разрешается наконец в мудром высказывании Абайе: это благословение не является обязательным, но его ввели, «чтобы люди не относились [к празднику Хануки] без должного почтения». Из этого следует, что библейские праздники все же приоритетнее раввинистических. Если бедняку приходится выбирать между покупкой субботних свечей и свечей ханукальных, Талмуд предписывает ему купить первые.

Талмуд продолжает рассуждать о том, кто может зажигать ханукальные огни. Женщины могут, а вот «глухонемые, слабоумные и дети» не могут, поскольку они не поймут значения своих действий. Еще одна тема — где выставлять ханукию: в окне или в проеме двери, дабы прохожие могли ее увидеть. Меня, однако, больше всего заинтриговал один из технических моментов в дискуссии о законах Хануки.

В трактате «Шабат» (21б) мудрецы делают вывод, что ханукию нельзя поднимать более чем на 10 тефахим над землей (1 тефах равняется примерно 8 сантиметрам). В своих рассуждениях мудрецы ссылаются на фрагмент из другого трактата Мишны, посвященного гражданским правонарушениям: «Если искра вылетает из‑под молота кузнеца, отлетает в сторону и портит имущество другого человека, кузнец несет за это ответственность. Если верблюд, груженный льняным волокном, проходил по улице и волокно свалилось в чужую лавку и загорелось от лампы лавочника, а потом от горящего волокна загорелся дом, хозяин верблюда несет ответственность за нанесенный ущерб. А если лавочник поставил свою лампу вне лавки, на улице, ответственность несет лавочник. Рабби Йеуда говорит: если речь идет про ханукию, лавочник не несет ответственности».

Последнее предложение, по мнению Равины, указывает нам, на какой высоте нужно ставить ханукию: «Если допускать возможность ставить ханукию на высоте, превышающей 10 тефахим, потерпевшая сторона может сказать лавочнику: “Тебе следовало бы поставить ханукию выше, не высоту, превышающую высоту верблюда и его седока”». Иными словами, если бы разрешалось ставить ханукию высоко, хозяин верблюда смог бы обвинить лавочника в том, что тот так не сделал и не исключил таким образом опасность пожара. А раз Мишна не предполагает, что хозяин верблюда может использовать такой аргумент, значит, ханукию нельзя ставить так высоко, и она в любом случае оказывается в пределах досягаемости верблюда и его груза, и эти пределы, согласно мудрецам, и определяются высотой 10 тефахим.

Мне кажется, на эту аргументацию можно отреагировать двумя путями, не совсем взаимоисключающими. С одной стороны, можно восхититься логикой мудрецов и их способностью устанавливать связи: Равина выхватывает правило из другого раздела Мишны на совершенно постороннюю тему и делает логичное, хотя и неожиданное умозаключение касательно обсуждаемого предмета — ханукальных огней. Это умение приспособить одно к другому позволяет талмудистам и сейчас, по прошествии полутора тысяч лет после завершения Талмуда, решать, как поступать в новых ситуациях, на основании древних правил. С другой стороны, трудно не почувствовать раздражение, прочитав аргументацию Равины. Все его построение настолько искусственно (представьте себе беспечного хозяина верблюда, везущего льняное волокно мимо чьей‑то лавки вечером в Хануку), что трудно поверить, будто такое могло произойти в реальной жизни. Это казуистика в худшем смысле слова.

К нашему удивлению, Гемара сама разделяет это раздражение. Взамен аргумента Равины она предлагает гораздо более здравое и разумное объяснение тому, почему мы не должны поднимать ханукальные огни слишком высоко: «Если лавочник затратит слишком много усилий, он, вероятно, со временем перестанет исполнять заповедь о ханукальных огнях». Иными словами: нецелесообразно просить человека поднять свою ханукию на три метра вверх, поскольку усилия, затраченные на это, могут отвратить человека от зажигания свечей вообще. По крайней мере, в этом священном деле мы опускаемся, а не поднимаемся.