Продолжение. Начало в № 1, 2, 3 (381, 382, 383)

Хейшке целиком ушел в работу. Он долго и тщательно строгал ножом ветку, которую нашел в лесу, чтобы сделать ее гладкой палкой. Он собирался воткнуть палку в выстроенную им песочную башню и привязать к ней красный тряпичный лоскуток. Башня была канцелярией Гитлера, а палка — древком с красным знаменем, которое советские воины скоро водрузят над столицей Германии, напавшей на СССР.

Лес вплотную примыкал к домику, где уже почти год жила семья Дубравских. Точнее, не жила, а ютилась в одной комнате. Кровати мамы, бабушки, зейде‑рова, Хейшке и двух его сестер стояли почти вплотную друг к другу, оставляя место только для маленького стола и трех стульев. Отсутствие другой мебели, в том числе и платяного шкафа, им ничуть не мешало: всю одежду, что была у них, они носили на себе. В доме, стоявшем на опушке леса, было всего две комнаты. Во второй жил хозяин с женой и сыновьями. Находился дом на самой окраине райцентра Дорохово, расположенного в нескольких десятках километров от Москвы. Но Дубравские были рады и этому пристанищу. Болезнь Липы так обострилась, что ему потребовалась срочная и длительная госпитализация в столичной больнице. На этом основании семье хоть и не дали прописку в Москве, но разрешили прописаться в одном из близлежащих городков или деревень. Собственно, московская прописка не решала жилищной проблемы, а только делала ее более сложной. В самой столице найти жилье для шести человек было невозможно, а поселиться с московской пропиской в области — запрещено. Поэтому Дубравские и были так счастливы, когда знакомые нашли им комнатку на краю райцентра. Далековато? Два часа на пригородной электричке — не проблема. Зато к Липе можно спокойно приехать, посидеть с ним и успеть вернуться в Дорохово. И все в один день.

Еще одним преимуществом был огромный двор, примыкавший к лесу. Как только установилась хорошая погода, сестры Хейшке могли играть в нем целыми днями. Он присоединялся к девочкам, но не так часто: зейде требовал от мальчика ежедневной многочасовой учебы. Проходила она за закрытой дверью и в полной тишине. Комнату хозяев отделял от их комнаты узкий коридор, а стены и двери были тонкие. Хозяева не поняли бы, о чем говорят внук с дедушкой, с ними Дубравские общались только по‑русски. Когда подозревали, что их услышат посторонние, тоже: идиш, напоминавший немецкий язык, мог вызвать подозрения. А в атмосфере шпиономании, охватившей советский тыл и в особенности Москву с окраинами после 22 июня 1941 года, последствия таких подозрений могли оказаться трагическими. Поэтому на вопросы Хейшке, а их порой было немало, зейде отвечал шепотом, прямо ему в ухо. Но все время заниматься не мог даже 13‑летний мальчик. И для отдыха открытый, большой двор, где можно было вволю и никому не мешая играть, подходил лучше всего.

Хейшке воткнул палку в башню, теперь оставалось только найти кусок красной тряпки. И он знал где — на общей с хозяевами кухне висел портрет Сталина, обрамленный лентой из красного кумача. Вечером, когда все пойдут спать, он прокрадется на кухню и срежет маленький кусочек.

Хейшке спрятал нож в карман, довольно вздохнул и вдруг увидел нечто странное, заставившее его моментально и к счастью для мальчика и всей семьи забыть об этом плане: покушение на портрет товарища Сталина в обстановке военного времени могло закончиться плачевно. По начавшему уже тускнеть небу вдруг начали ходить, точнее, метаться в разные стороны странные полосы света. Такого он еще никогда в жизни не видел.

— Зейде, зейде! — закричал мальчик. Но тот не отвечал. Хейшке вбежал в комнату, старик сидел над книгой майморим Ребе Рашаба, глубоко задумавшись и ничего не слыша. Эту книгу отец не мог взять с собой в больничную палату, поэтому дед ежедневно по несколько часов проводил над ней. Изучение хасидизма не могло прерваться даже на один день! Мальчик дернул его за рукав.

— Ну, зейде, зейде!

— Чего тебе? — с явным неудовольствием спросил дедушка. — Почему ты мешаешь мне заниматься?

— Выйди из дома! Там такое творится! На небе какие‑то пятна света! Всевышний дает нам знаки, что должно случиться что‑то нехорошее.

Зейде закрыл книгу и вышел с мальчиком на улицу. Лучи света продолжали метаться по небу, их даже стало еще больше, чем было.

— Да, вот теперь‑то и начнется, — сказал зейде и махнул рукой. Посмотрел на мальчика и объяснил : — Это знак не того, что случится, а того, что уже случилось. Это не пятна света, как ты говоришь, а лучи прожекторов противовоздушной обороны. Похоже, сюда летят немецкие самолеты. Прожекторы должны их осветить, чтобы зенитчикам было проще в них попасть и подбить. Пришел черед Москве оказаться под бомбами.

Что такое бомбежка, Хейшке уже знал. С первых дней войны только и было вокруг разговоров об уничтоженных фашистами домах, заводах, о погибших в авианалетах сотнях невинных людей. Но до сих пор бомбежки происходили где‑то там, далеко, на Москву немцы еще не налетали.

Вдруг резко и страшно завыли сирены. Зейде вздрогнул и сказал:

— К сожалению, я прав. Это сигнал воздушной тревоги.

— Что же нам делать, зейде? — спросил Хейшке, прижавшись к нему. Дед обнял мальчика правой рукой, а левой — двух девочек, подбежавших к нему в испуге.

— Молиться а‑Кадош Баруху, чтобы фашистские бомбы не упали на нас. Это все, что остается. Надеюсь, Дорохово бомбить не станут: здесь нет ни заводов, ни воинских частей. Их цель не наш райцентр, а столица. Хотя кто может знать цели этих злодеев!

Девочки не плакали, но их била дрожь. Хейшке старался держаться спокойно — как‑никак мальчик, наследник рода. Но в груди у него что‑то набухло и мешало дышать. А сирены выли и выли. И тогда Хейшке попытался отвлечься, вспомнив совет матери: «Когда тебе плохо, думай о чем‑нибудь хорошем и только о нем». О чем мог вспомнить мальчик, глядя на хлипкий домишко, от которого щепок не останется, если в него угодит немецкая бомба? Единственным хорошим событием, связанным с домом, было празднование его бар мицвы. Состоялась она полгода назад, в феврале, и вопреки окружавшему Дубравских миру евсеков и НКВД прошла тихо, скромно и потому немного разочаровывающе. Но сейчас, когда выли сирены и над головой метались лучи прожекторов, выискивая вражеские самолеты, он вспоминал о бар мицве как о чем‑то очень светлом и радостном.

За всю свою жизнь Хейшке только один раз присутствовал на торжественном еврейском обряде с участием десятков гостей. В Кролевце выходила замуж его двоюродная сестра, и, перед тем как пойти в ЗАГС, в доме ее родителей провели хупу. Как принято у любавичских, свадебный балдахин установили во дворе, под открытым небом. Решились на такое потому, что двор не выходил на улицу и посторонние не могли увидеть этот контрреволюционный акт. Но береженого Б‑г бережет, поэтому свадебный обряд провели за несколько минут. Зато потом долго сидели за столом, пели, пили и желали молодым многих лет совместной жизни и многих детей.

А вот о праздновании бар мицвы Хейшке только слышал. При нем в Кролевце никто ее отмечать не смел. На бар мицву, как и на любую еврейскую религиозную церемонию, нужен миньян — десять мужчин. Стукнуть в соответствующие органы о таком сборище мог кто угодно, вплоть до случайно затесавшегося гостя. И сборище запросто могли расценить как подпольное мероприятие, подпадавшее под 58‑ю статью Уголовного кодекса. В Кролевец из осужденных по этой статье никто не вернулся. Поэтому в Кролевце и даже в Москве (где хоть и жила большая община любавичских, но стукачей водилось немало) опасались проводить многолюдные сборища. Но как же не отметить молодому хасиду совершеннолетие?!

О церемонии в синагоге не могло быть и речи, поэтому собирались у кого‑нибудь на квартире. Доносов опасались всегда и предпринимали дополнительные меры предосторожности на случай, если НКВД все же прознает о бар мицве и внезапно заявится во время церемонии. Отговорка была придумана заранее — день рождения. А чтобы все выглядело как обычное празднование и не походило на религиозную церемонию, на столы заранее ставилось угощение. К которому, понятно, никто не притрагивался, пока церемония не завершалась.

Главным ее моментом было произнесение речи виновником торжества. Как правило, мальчики повторяли наизусть речь, произнесенную Ребе Рашабом в день своей бар мицвы. Ее повторил во время своей бар мицвы и Ребе Раяц, после чего у любавичских появилась эта традиция. В речи обсуждался вопрос об исполнении заповеди тфилин, и Хейшке, потомственный хабадник, тоже должен был произнести именно эту, а не какую‑нибудь другую речь. Тем более что именно для него она была очень актуальна.

Еще за год до наступления бар мицвы Липа начал искать мальчику тфилин. Сперва он попытался купить новые. «Я не хочу, чтобы чужие мысли мешали моему сыну, — говорил Липа, — ведь тфилин впитывают все, о чем человек думает, когда их возлагает». Но быстро убедился, что достать новые невозможно. Да что там новые, после года поисков, несмотря на старания, просьбы и обращения ко всем знакомым, не удалось достать и старые. Напуганные красным террором, евреи избавлялись от предметов религиозного культа, ведь можно было нарваться на серьезные неприятности, даже если их просто находили в доме. И никакие отговорки, что они, мол, память о давно умершем дедушке, не принимались. А уж отдать или продать их кому‑то? Да еще мальчику перед бар мицвой? То есть приложить руку к «религиозному воспитанию»? За это можно было загреметь к «белым медведям». Все старания Липы окончились неудачей, и за несколько дней до бар мицвы он был вынужден признать свое поражение.

— Я предлагаю тебе стать моим партнером по тфилин, — сказал он мальчику, — каждый день сперва их буду возлагать я, а потом ты. Я надеюсь, что мои мысли не отвлекут тебя от молитвы. Согласен?

Хейшке сперва даже не понял, о чем спрашивает отец. Конечно он согласен! И как он был бы рад, если бы мог удостоиться услышать мысли своего праведного отца! Они точно помогли бы ему отвлечься от всяких глупостей, лезущих в голову во время шахарит. А еще лучше, если бы его партнером стал бы зейде‑ров! Увы, тот ничего такого не предлагал, зато усиленно готовил мальчика к произнесению речи. Сперва они досконально ее изучили и разобрали каждое предложение в отдельности. А потом наступил самый вроде бы сложный момент — выучить речь наизусть. Зейде неоднократно с часами в руках проверял Хейшке во время репетиций, и мальчик точно знал, что речь длится 12 минут. Текст был большой, говорить его надо было четко и быстро, не запинаясь. Но никакого труда для Хейшке это не составило. За время изучения текста с зейде он сам собой вошел в его память. И уже чуть ли не с первого раза мальчик повторил речь наизусть, почти без ошибок, приятно удивив отца и зейде.

После речи отец должен был в завершение церемонии произнести традиционную фразу: «Барух ше птарани ме‑онеш а‑лозе» («Благословен освободивший меня от ответственности за него»). В соответствии с обычаем отец провозглашал ее в синагоге, в присутствии миньяна. Но синагоги в Дорохове не было! А соваться с таким делом в одну из московских синагог, находившихся под неусыпным контролем, было настоящим самоубийством. Хабадники в Москве отмечали своим детям бар мицву, но приглашали только самых приближенных, миньян — и не больше. Просить кого‑то организовать сыну эту церемонию Липа не хотел. Пусть запомнит на всю жизнь, что проведением ее, какой бы она ни была, он обязан только своим родным! Поэтому единственным местом, где можно было провести церемонию, была их комнатка в Дорохове. Но кроме Дубравских в городке жили только две любавичские семьи, так что миньян не набирался.

— В нашей ситуации приглашать посторонних означает подвергнуть всех пикуах нефеш (смертельной опасности). Поэтому, как это ни грустно и даже прискорбно, я считаю, что в этой ситуации можно обойтись без миньяна, — постановил зейде‑ров.

В комнатке было постоянно холодно. Обогревалась она одной печкой, а на день рождения Хейшке — в месяце шват, пришедшемся в 1941 году на февраль, — как назло ударили суровые морозы. Но родители не пожалели дров, печку топили без перерыва, и в день бар мицвы в комнате было тепло. Все расселись на стульях и кроватях, и Хейшке уверенно, но негромко (чтоб не услышали соседи) произнес свою речь. Отец сказал благословение, и приступили к праздничной трапезе.

Денег у семейства Дубравских не было: отец болел, зейде перебивался случайными заработками. Но на бар мицву единственному внуку и сыну бабушка Мирьям и мама Маня расстарались. Единственный стол украшали тарелки, наполненные бледно‑желтой от жира селедкой, переложенной фиолетовыми кольцами лука, коричневой, с потрескавшейся корочкой картошкой, халами, покрытыми черными бусинками мака. Главным блюдом были несколько тортов. Пшеничную муку бабушка с матерью достать не сумели, пришлось печь из ржаной. Но все равно торты, на которых вишенками из варенья, сваренного бабушкой летом, была выложена цифра 13, радовали глаз и обещали редкое удовольствие. Понятно, присутствовали и несколько бутылок водки — какой же хасидский фарбренген без машке! Первый лехаим произнес отец, сразу же после традиционной фразы «Барух ше птарани». Липа встал, налил в граненый стакан немного водки (употреблять спиртное врачи ему категорически запретили) и громко сказал: «Чтобы Ребе был здоров и мы встретились с ним как можно быстрей! Я желаю этого всем нам и в особенности тебе, дорогой мой сын. Я уверен, ты вырастешь настоящим хасидом, ты встретишься с Ребе и все у тебя все в жизни сложится замечательно!»

Сирены вдруг стихли, и в воздухе возник странный, посторонний звук. Сперва он напоминал жужжание мухи, бьющейся о стекло, — тихий, противный и назойливый. Звук быстро нарастал и превратился в грозное гудение. Хейшке понял: это высоко в небе ревут моторы немецких самолетов, летящих убить его, зейде, бабушку и девочек. Он прижал руки к ушам, чтобы не слышать страшное гудение, но тут со всех сторон загремели выстрелы. Хейшке посмотрел на небо — оно пылало от светящихся точек, рвущихся во всех направлениях от земли в высоту. Советские зенитки били наугад, метавшиеся по небу щупальца десятков прожекторов не могли обнаружить ни одного самолета. Жужжание стало стихать, Хейшке ощутил и облегчение, и разочарование. Самолеты улетели, не сбросив бомбы на их головы. Но ни одного сбить так и не удалось! Вскоре со стороны Москвы раздались частые, глухие взрывы и расцвели на горизонте яркие огневые сполохи. Это была первая бомбежка советской столицы немецкой авиацией.

Дед вытащил из кармана часы, посмотрел на них и вздохнул. Хейшке был понятен этот вздох: услышав взрывы, он не мог не думать о маме и отце, находившихся сейчас там, где рвутся бомбы. Отец лежал в больнице, а мама с утра поехала навестить его и купить хлеба. Хотя война началась месяц назад, в дороховских магазинах хлеб уже исчез. А в булочных на центральных улицах столицы он все еще продавался свободно, и мать использовала каждую поездку в Москву, чтобы купить столько буханок, сколько давали в «одни руки».

— Пойдемте в дом, становится прохладно, — сказал зейде. Хейшке никакой прохлады не чувствовал, но был рад оказаться в комнате: за плотно закрытыми окнами и дверью дальние звуки взрывов были почти не слышны. Время шло, мать давно уже должна была вернуться, а ее все не было и не было. Хейшке не хотел думать о плохом, но тут сестры начали всхлипывать: «Мама, мамочка». В носу у мальчика защипало, по щекам потекли слезы. Он вытирал их, он старался быть сильным — в отсутствие отца он был, если не считать зейде, старшим мужчиной в семье. Но слезы не спрашивали разрешения и текли без остановки. Пока дверь не открылась и в комнату не вошла мама. Увидев плачущих детей, она бросила на стол мешочек с буханками хлеба и раскинула руки. Дети бросились к ней, прижались к животу, спрятали головы в ее объятиях. Эти материнские объятия после бомбежки Хейшке запомнил на всю оставшуюся жизнь.

Хотя в Дорохове действительно не было целей, на которые стоило тратить бомбы, все равно авианалеты не обошли его стороной. Находиться в райцентре стало невыносимо, к тому же немцы стремительно приближались. И при первой возможности вся семья Дубравских, включая больного отца, эвакуировалась в Самарканд, где существовала к тому времени сплоченная любавичская община. Зейде и Липа надеялись, что братья‑хабадники не оставят их семью в беде и помогут на первых порах. В этом они оказались правы. Но они не могли предположить, какое горе постигнет Дубравских в удаленном на тысячи километров от фронта, залитом солнцем, богатом на фрукты и овощи Самарканде. Они надеялись найти здесь убежище от ужасов войны, но война догнала их и нанесла удар ничуть не менее страшный, как если бы они оставались в холодной, голодной и ежедневно подвергающейся бомбежкам Москве.

Окончание следует