В преддверии поста 9 ава и, далее, наступления элула, месяца покаяния и самосовершенствования, сопряженного с исполнением дополнительных предписаний, мы обращаемся к теме аскезы в еврейских религиозных традициях и публикуем избранные доклады одноименной конференции, прошедшей весной в Российском государственном гуманитарном университете. До недавних пор привычно считалось, что аскетизм в корне чужд еврейской культуре и осуждается иудаизмом, однако новейшие исследования опровергают эту презумпцию. В частности, нижеследующие четыре статьи продемонстрируют, как тема аскезы — самоограничения и самосовершенствования — возникает и осмысляется в различных текстах, практиках, феноменах еврейской культуры: от мученичества до предпасхальной уборки и от кумранских свитков до прозы Агнона.

Также читайте:
Анна Шмаина-Великанова, Нина Брагинская. Мученик как победитель в четвертой маккавейской книге
Наталья Киреева. Текст как аскеза: особенности практики самоограничения в раннем иудаизме
Зоя Копельман. Мотив сексуального воздержания в прозе Шмуэля-Йосефа Агнона

 

В христианской традиции аскетизм играет важную роль, и, соответственно, это отражается в визуальной культуре как христианского Востока, так и христианского Запада. Аскет-монах, отшельник, столпник, обросший волосами, изможденный, со стигматами, новое духовное существо в почти исчезнувшей, незначащей телесной оболочке — эти образы хорошо нам знакомы. Есть ли что-то подобное в еврейском средневековом искусстве или аскеза в общинах ашкеназов и сефардов была настолько маргинальной практикой, что не могла получить визуального отображения в книжных миниатюрах и произведениях декоративно-прикладного искусства? Тщетно мы будем искать там привычные образы изнуренных отшельников, отринувших все земное, но это не означает, что иконографии аскетизма в еврейском средневековом искусстве не существует вовсе. Просто это другой аскетизм.

Только задумываясь о самой возможности существования аскетизма в иудаизме, мы уже рассматриваем это понятие сквозь призму аскетизма христианского, в том виде, в каком он сложился в эпоху Высокого Средневековья. Аскет — это человек, который постоянно подвергает себя ограничениям, как телесным, так и душевным. Он, как правило, добровольно принимает целибат, ест только для поддержания жизни, не владеет имуществом, не ищет радостей общения с другими людьми, но лишь экстаза единения с Богом. Все это для того, чтобы путем подобных упражнений стать более близким Богу и более духовным существом.

Тем не менее само слово «аскетизм» происходит от греческого слова аскео — «упражнять» и может, по своей сути, быть приложимо к любому подвигу, любым не­обычным усилиям, предпринимаемым для Бога. Например, мученик тоже мог считаться аскетом, а раннехристианские авторы называли аскетами тех, кто больше других молился и постился или выбирал безбрачие, то есть совершал больше усилий в духовной жизни, чем другие члены общины.

Здесь есть уже некоторое соприкосновение с иудаизмом. Позволим себе предположить, что если еврейский аскетизм и существовал, то он был как раз направлен в сторону не бо́льших ограничений, но бо́льших обязанностей. Жизнь ортодоксального еврея всегда была строго регламентирована, и устрожение тех или иных предписаний или прибавление новых к уже существующим вполне можно счесть аскетизмом. И здесь мы встречаемся с соответствующей иконографией — иконографией приготовлений к празднику Песах. Их можно рассматривать с разных точек зрения, и в данном случае я предлагаю взглянуть на них как на тип временной аскезы, подобной христианским упражнениям в посте и воздержании перед Пасхой. Cтоит обратить внимание на то, что, хотя здесь есть элементы воздержания (в первую очередь пищевого) — от вкушения определенных типов продуктов, пользования обычной посудой и т. д., главное в подготовке к Песаху — это не ограничения, а множество дополнительных вещей, которые надо сделать. Вещи эти связаны, главным образом, с домашней работой, причем в работе принимают участие не только женщины, но и мужчины.

Если делать все, как полагается, подготовка к Песаху занимает огромное количество времени и сил. Даже сегодня шутят о «рабстве уборки», из которого мы выходим, что же говорить о более ранних временах.

Доказательством самоценности собственно подготовки к Песаху могут служить многочисленные миниатюры, иллюстрирующие эту аутентичную для иудаизма аскетическую практику. Вообще, иллюстрации в средневековых агадот, как ашкеназских, так и сефардских, можно разделить на четыре категории: 1) библейские; 2) ритуальные; 3) маргинальные; 4) эсхатологические. Те, что изображают подготовку к празднику, в сефардских рукописях следуют сразу за библейскими (еще до того, как начинается текст), в ашкеназских зачастую открывают агаду. Если библейские иллюстрации часто заимствуют сюжеты и иконографию из христианских источников, то ритуальные изображения, по понятным причинам, совершенно оригинальны. Их обязательное наличие и количество свидетельствуют о важности практики подготовки к Песаху.

Самый полный цикл ритуальных миниатюр в сефардских рукописях мы встречаем в Испано-мавританской агаде (Кастилия, ок. 1300 года; Британская библиотека).

Еще большей подробностью отличается цикл иллюстраций в ашкеназской Второй Нюрнбергской агаде (ок. 1450–1500 годов, Библиотека Шокен в Иерусалиме). Тут не только больше этапов подготовки, но и каждый этап сопровождается особой надписью. Во Второй Нюрнбергской агаде очевидно, что изображения — не просто иллюстрации, но и своего рода инструкции, указывающие, как надо и как не надо делать.

Подобные же иллюстрации мы видим и в других агадот, с некоторыми вариациями: например, раздача мацы и харосета есть только у сефардов, у ашкеназов гораздо больше внимания уделяется хозяину дома и т. д. Однако общая направленность остается прежней: требуется масса усилий, причем на каждом этапе нужно следить за правильностью исполнения предписаний, и эти усилия требуются от всех членов семьи или общины в целом — мужчин, женщин, детей, а также слуг.

Итак, аскетическое пе­ре­носится из области ограничения и отказа от земных вещей в более полное погружение в них. Это должно было быть особенно тяжело для мужчин, о чем свидетельствует довольно загадочная миниатюра, встречающаяся в поздних, как правило итальянских или созданных под итальянским влиянием манускриптах. Эта миниатюра не входит собственно в цикл ритуально-подготовительных, но встречается позже в агаде, там, где речь идет о мароре. Рядом с текстом появляется изображение мужа, указывающего на жену и как бы идентифицирующего ее с горькой травой. В Пражской агаде 1526 года (первая печатная агада) такое изображение сопровождается надписью: «Есть обычай, чтобы муж указывал на свою жену, упоминая марор, так как сказано в Экклезиасте: “и нашел я, что горче смерти женщина” [Еккл., 7:26]».

В одной ашкеназской агаде эта сценка принимает диа­логическую форму. Над мужем надпись: «Дотрагиваясь до марора, я должен вспомнить, что и она горька, как желчь». На что жена отвечает: «И ты, мой муж, одна из причин этой горечи». Невозможно не отметить женоненавистнический характер подобных миниатюр, тем более обидный, что на женщин все равно приходилась львиная доля работы по подготовке к празднику.

Аскеза-отказ от земных радостей или аскеза-мученичество гораздо более явно представляют собой подвиг. Тем не менее аскеза, состоящая в добровольном предании себя домашней работе, — подвиг ничуть не меньший. Вспомним хотя бы метафизический ужас, который домашние дела внушали Симоне де Бовуар: «Не многие работы так схожи с сизифовым трудом, как работа домашней хозяйки: день за днем она моет посуду, вытирает пыль, чинит белье, но на следующий день посуда будет опять грязная, комнаты — пыльные, белье — рваное. Домашняя хозяйка тратит свои силы на топтание на месте; она ничего не создает, она лишь сохраняет в неизменном виде то, что существует. Из-за этого у нее возникает впечатление, что вся ее деятельность не приносит конкретного Добра, она ограничивается лишь бесконечной борьбой со Злом. И эта борьба каждый день начинается сначала». Интересно, что описание «бессмысленной» домашней работы чем-то напоминает «бессмысленные» задания, которые в раннехристианской литературе старцы-аскеты дают своим ученикам, желающим подвизаться в аскетизме.

Арон Яковлевич Гуревич писал о средневековой культуре молчаливого большинства. Думаю, что в миниатюрах пасхальных агадот мы сталкиваемся с аскезой молчаливого большинства еврейского средневекового мира — добровольно или не совсем добровольно принятой на себя женщинами дополнительной домашней работой. Как мы видели на миниатюрах с марором, отношение мужчин к подобной аскезе нельзя назвать однозначным. С одной стороны, она принимается как нечто важное, как необходимая подготовка, без которой праздник не сможет состояться. А с другой — она, безусловно, вызывает у них ощущение чужеродности, желание вернуться к принятому для мужчины пути, прежде всего пути изучения Торы.