Нурит Зархи — одна из самых ярких фигур современной израильской литературы, не укладывающаяся ни в одну из привычных схем современного «расчерченного на квад­ратики» культурного ландшафта. Она — поэт и прозаик, чье творчество отмечено важнейшими литературными премиями Израиля, а также автор более ста книг для детей, несколько раз удостаивавшихся международного диплома Х. К. Андерсена. В 2005 году она принимала участие в 4‑й Биеннале поэтов в Москве, где ее стихи прозвучали в оригинале и в переводе Г.‑Д. Зингер. В этом году вышла в свет новая книга ее прозы «В тени нашей госпожи» и готовится к печати книга стихов «Арарат».

Гали‑Дана Зингер Расскажи, что значит для тебя как писательницы быть дочерью писателя? Стал ли твой отец, Исраэль Зархи, источником вдохновения, воображаемым другом или это накладывает тяжелую ответственность?

Нурит Зархи Папа умер, когда мне было всего пять лет. В сороковых годах мы жили в Иерусалиме, он работал в университете, много писал и очень редко бывал свободен. Мне трудно сказать, часто ли мы бывали вместе. Помню только, как мы с ним идем в зоопарк и видим там раненую газель. В другой раз я страдала астмой и не могла спать и поэтому сидела рядом с ним, а он переводил «Маленького Джека» Януша Корчака. В тот момент англичане ввели в Иерусалиме блокаду, и он не смог из‑за этого сдать работу вовремя, поэтому издательство в Тель‑Авиве взяло чей‑то другой перевод. Он знал несколько языков: польский, немецкий, итальянский, английский. Но в те годы в Израиле быть писателем было не престижно.

Гали‑Дана Даже тогда? Сейчас это просто постыдно…

Нурит И тогда это было постыдно. Нужно было обрабатывать землю или быть военным, лучше всего пилотом. Так что я не гордилась папой‑писателем, скорее наоборот. Тем более что мы с мамой после его смерти стали жить в кибуце, сначала в Гева, потом в Эйн‑Хароде. Да и то, что он умер от болезни, а не на войне, смущало меня. Когда я начала писать, то, что папа был писателем, видимо, как‑то сказалось на мне, но это было совершенно неосознанно. Я думаю, что стала писательницей, потому что у меня не было способностей ни к чему другому, особенно ни к чему практическому, — вот я и оказалась «вытесненной» в эту область.

Некод Зингер Расскажи, как ты росла в кибуце тех лет, какой там был культурный фон.

Нурит Никакого! Нет, это, конечно, неверно. В поколении наших родителей было множество образованных людей. Но в рабочем и в кибуцном движении смогли почти совершенно «задвинуть» все это. И детей оберегали, чтобы культура их не размягчила, ведь им предстояло стать сильным поколением. Боялись также, что излишне образованные бросят кибуц, а потом и страну, сио­нистскую мечту. Многие люди культуры нарочно вытравляли ее из себя. Полная ненужность культуры сегодня — результат того процесса.

Некод Как же ты все‑таки стала писательницей?

Нурит Были, конечно, и в кибуцах люди, которые писали. Был, например, Давид Малец, из основателей кибуца Эйн‑Харод, который написал книгу о кибуце под названием «Круги». Я всегда думала, что это потому, что кибуц круглый и из него невозможно выйти. От уроков вроде математики и физики меня за непригодностью освобождали, и я читала на траве книжки. К тому же в кибуце Гева, где был ансамбль «Геватрон», по крайней мере, ценили стихи, и я писала им тексты по разным поводам. Я видела, что что‑то в кибуце не в порядке, хотя никто меня лично не обижал и не мучил. Но индивидуальное в этом сообществе словно бы не существовало. А ведь если его все время подавлять, то развиваются комплексы. Но это было уже очень давно, мир изменился, и то, что я сейчас говорю, уже не верно. То есть то, что я думаю сейчас о себе маленькой, это уже что‑то иное, я давно живу другой жизнью. Я думаю, что та девочка — это я, но кем я тогда была, я не очень‑то сейчас знаю.

Некод Насколько вообще человек и писательница Нурит Зархи — одно и то же существо?

Нурит Очень многое из того, что я написала, — это «бессознательное» письмо. И поскольку это как будто дается мне извне, проходит сквозь меня, у меня нет уверенности, что это принадлежит мне, хотя и имеет ко мне прямое отношение. Я думаю, что расставание и одиночество занимают в моей жизни слишком большое место. Если бы я выбирала, о чем писать, то выбрала бы что‑то совсем другое… В какой‑то момент мое писание встретилось со мной, с моей жизнью. То есть я стала это сознавать. И мне не понравилось такое письмо — очень интимное и очень негативное. Мне захотелось организовать все это иначе — взглянуть на жизнь шире, дать слово кому‑нибудь другому. «В тени нашей госпожи» кажется автобиографической книгой, но это не так. Все автобиографическое я ввожу в повествование как бы между прочим, какой‑то маленькой деталью, вроде чемодана с папиными рукописями. Сами же истории я стараюсь писать о чем‑то другом. Но у меня мало иного жизненного материала. Мой жизненный опыт был очень односторонним. Годы детства и вся окружавшая меня жизнь оставили на мне очень глубокий отпечаток. Я прожила жизнь внутри сионизма, но ничего хуже того, что происходит в стране сейчас, не могло случиться — для меня это максимум разочарования. Эта страна превратилась в нечто совершенно иное.

Гали‑Дана Но по пути, прежде чем коллективизм превратился в агрессивный эгоцентризм, были моменты, когда казалось, что общество начинает развиваться в более человеческом направлении.

Нурит Да, я помню ощущение, что наконец‑то мир раскрывается, появилось другое отношение к культуре. Это началось незадолго до Шестидневной войны. Мир раскрылся, но раскрылся не в том направлении. Я примерно перескажу стихотворение, давшее название моей новой книге стихов «Арарат». Когда ковчег остановился на горе Арарат, все пары, которые в нем находились, остались внутри. Они очень устали, единственное, что у них оставалось, — сила выживания. Но некоторые одиночки вышли наружу. Может, их просто выгнали, слегка стукнув по голове. Когда они смотрели на ковчег, им иногда казалось, что он тонет, иногда — что он плывет верным курсом, и это разрывало их сердца.

Гали‑Дана Ты никогда не пишешь о сиюминутном, о политическом и актуальном. Как ты выживаешь в нашем насквозь политизированном литературном мире?

Нурит Политика того, что я пишу, скрытая, она состоит в том, чтобы дать место и слово людям, не находящимся на магистрали израильского общества. Но в последнее время ко мне возвращается детское ощущение непричастности.

Некод Мне хотелось бы понять роль воображения, зачастую буйного, в твоем творчестве. Что это — желание создать иную реальность?

Нурит Не знаю, может быть. Мне кажется, что действительность очень ограничивает нас. Я начинала как автор прозы для взрослых и очень скоро почувствовала, что мне не о чем писать. Видимо, у меня не было таланта для какого‑то особенного взгляда на мою «обыкновенную» жизнь. Отсюда желание компенсации, что ли… Но на самом деле писатель ведь не тот, кто записывает свои мысли и события жизни, он писатель потому, что привносит в это литературу — он работает с каждым словом, он строит предложения, придает им многозначность. Писатель не записывает то, что знает, а создает свой текст в данный момент. Это трудно, но я думаю, что только это может оправдать мое существование, раз уж у меня нет выбора и я не гожусь ни на что другое. И все время происходит жестокая борьба между желанием оправдать свое существование и внутренним сопротивлением, у которого много мотивов, среди которых боязнь того, что все это ничего не стоит, — не из последних. Но есть и светлая сторона: я все время живу с ощущением этого чуда — писания, лишь частично связанного с внешним миром. И меня поражает, что мне это в какой‑то степени удается, ведь это очень странно! Это не позволяет мне быть довольной собой, но дает силы жить и продолжать. Я думаю, что Всевышний дал нам очень особенный дар — игру, в высшем, как у Хейзинги, смысле слова. Мы проживаем жизнь в постоянной игре в слова, в ситуации, и поэтому все в нашей жизни происходит в другой форме. У нас другие ценности. Знаете, я подумала, что игра — это, наверное, неправильное слово… Я думаю, что это… (едва слышно) искусство…