«Будьте же безыскусны пред Господом,

вашим Богом!..»

Дварим, недельная глава «Шофтим»

Характер Вульфу достался еще тот: раздражительный и приставучий. Ну не нравились ему люди, что можно поделать! В каждом он находил скрытую червоточинку и не успокаивался, пока не вытаскивал ее на свет Божий и всеобщее еврейское обозрение. Стоит ли добавлять, что Вульф нажил себе немало врагов. Но это его ничуть не смущало, он был полностью уверен, что истина на его стороне.

Иногда кое‑какие сомнения все‑таки посещали Вульфа. Мир был плох, люди тоже были плохи, но говорить им в лицо правду было еще хуже. Люди видели себя совсем иными, чем были на самом деле, и хоть распиши им во всех подробностях всю низость и грязь их поступков, их мнение о себе не изменится даже на йоту.

«Стоит ли вообще говорить правду? — думал Вульф после какой‑нибудь особо жаркой перепалки. — Кому от этого становится лучше?»

Поразмышляв, он приходил к выводу, что все‑таки стоит. Вульф ощущал себя одиноким пророком, восставшим против мира лжи, на его плечах тяжелым грузом лежала защита истины, и он не мог, не имел права уйти с поля боя.

За все годы никто так и не удосужился объяснить бедолаге, что корень проблемы кроется не в человеческом несовершенстве, а в его собственном раздражительном характере. Впрочем, это тоже неверно, многие пытались усовестить упрямца, но для разговора нужны две стороны, а если одна из них не желает ничего слушать, то и объяснить ей что‑либо практически невозможно.

С годами Вульф нашел верный, как ему казалось, способ всегда оставаться правым. Вместо того чтобы задирать евреев по всяким бытовым причинам, он перенес все внимание своей критически настроенной души на недостатки в служении Всевышнему. О, в борьбе с этими недостатками открывалось ничем не ограниченное поле деятельности. Творцу служили плохо и, что самое страшное, не хотели ничего менять в сложившемся порядке вещей.

Иногда он ощущал себя стариком Матитьяу Хасмонеем, провозглашающем: кто за Господа, ко мне! И если бы потребовалось убить нарушителя прямо на жертвеннике, то есть в синагоге, Вульф, не задумываясь, сделал бы это. Но времена наступили другие, и убивать евреев, пусть даже грешников, слава Богу, не требовалось.

В те годы разворачивалась борьба между движением хасидов и миснагидами, их противниками. Вульф всей душой принял новое учение и очень быстро стал во всех земных и небесных упущениях обвинять злобных миснагидов. Особенно часто он любил повторять следующее присловье:

— Когда придет Мошиах, и, понятное дело, это будет наш ребе, то все его хасиды сами станут ребе, главами династий. А хасиды других направлений станут хасидами наших ребе.

— А миснагиды, что с ними будет?

— Ну, миснагиды превратятся в хасидов. Нет, не в наших, разумеется, такая честь им не будет оказана, а в каких‑нибудь завалящих, из малозначащего, маленького двора Подолии или Волыни, но все‑таки хасидов.

— А кто превратится в миснагидов?

— В миснагидов? А разве они будут после прихода Мошиаха?

— Конечно, будут, как без миснагидов?!

— Тогда гои превратятся в миснагидов.

— А кто превратится в гоев?

— Хасиды‑отступники.

Кого‑кого, а отступников вокруг хватало. Вульф зачислял в таковые каждого, кто хоть на волосок отклонялся от предписаний ребе, и при первом удобном случае уличал преступника, расписывая ему ужасы грядущего воплощения. Подобное рвение, разумеется, приносит плоды, и к своим сорока годам Вульф успел перессориться почти со всеми евреями Полны.

В долгие летние дни он уходил в лес, близко подступавший к околице, и часами слушал щебетание птиц, шорох листвы, далекое уханье зверей. Обитатели леса казались ему лучше жителей местечка, и Вульфу страстно захотелось изучить их язык. В святых книгах рассказывалось о праведниках, понимающих разговор птиц, беседу оленей, токанье тетеревов на рассвете и даже перешептывание сосен. А поскольку главным праведником своего поколения Вульф считал Бааль‑Шем‑Това, то, недолго думая, он закинул за плечи котомку с тфилин и талесом и отправился пешком в Меджибож.

Там его хорошо знали. Не раз и не два приходил Вульф к Бааль‑Шем‑Тову, и атмосфера святости, окружавшая учителя, преображала его буквально на глазах. Присущая Вульфу раздражительность исчезала, он переставал искать недостатки в людях и вдруг замечал, что все евреи, в сущности своей, праведники, надо только уметь правильно смотреть. Через две недели из Меджибожа выходил совсем другой человек, но, увы, пока он добирался до Полны, влияние Бааль‑Шем‑Това на треть улетучивалось. И тем не менее еще долгое время Вульф не цеплялся к людям, позабыв о своей обязанности пророка и укорителя. Именно по этой причине жена Вульфа, многострадальная праведница, беспрекословно отпускала мужа в Меджибож.

В тот день к Бааль‑Шем‑Тову выстроилась длинная очередь. Вульф дождался, пока служка, приветливо улыбнувшись старому знакомому, впустил его к ребе, и хотел начать прямо с главного, но… Бааль‑Шем‑Тов так небрежно ответил на его приветствие, что Вульф стушевался и, промямлив нечто невразумительное, вышел из комнаты.

Ох, учитель даже не подал ему руки, и взгляд его был направлен сквозь Вульфа, словно за его спиной стоял кто‑то другой, куда более важный.

«Почему, — думал Вульф, — Бааль‑Шем‑Тов не спросил меня о цели приезда? Ведь он всегда начинал именно с этого вопроса. Скорее всего, он устал от разговоров с таким множеством посетителей, и ему просто не до меня. Подожду своего часа, удача благоволит упрямым». И Вульф отправился к знакомому хасиду, у которого всегда останавливался, приходя в Меджибож.

Прошло несколько дней. Вульф появлялся в синагоге одним из первых и проводил в ней весь день до глубокой ночи, постоянно пытаясь попасться на глаза Бааль‑Шем‑Тову. Во время молитвы он становился неподалеку от учителя, а на уроках, которые иногда проводил Бааль‑Шем‑Тов, рьяно ловил каждое слово. Не заметить его мог только слепой. Но учитель не обращал на Вульфа ни малейшего внимания. Конечно, это вовсе не было случайностью, он явно давал понять Вульфу, что не хочет обучать его языку зверей и растений.

В том, что Бааль‑Шем‑Тов читает его мысли и точно знает, для чего он пришел в Меджибож, Вульф не сомневался ни одной секунды.

«Ничего, ничего, — повторял он, — удача благоволит упрямым».

И вот наконец пробил его час. Бааль‑Шем‑Тов собрался в поездку и позвал с собой Вульфа.

«Вот это называется удачей! — подумал Вульф, забираясь в телегу. — Нас только трое: учитель, я и кучер Алексей. Никого из учеников не позвали. Значит, учитель решился».

Ехали долго. Теплый туман парным молоком разливался по дороге, в некошеных лугах среди дивного изобилия маков, васильков и колокольчиков пряный воздух наполняли бабочки. Бааль‑Шем‑Тов молчал, погруженный в свои мысли, а Вульф не решался первым начать разговор.

Ночевать остановились на постоялом дворе, и учитель попросил постелить ему на чердаке, прямо на сене. Туда вела приставная лестница, Бааль‑Шем‑Тов вскарабкался по ней и скрылся внутри, а Вульф поплелся в свою комнату. Спал он плохо, даже во сне укоряя себя за нерешительность. Утром, лишь только черное небо начало принимать мутно‑перламутровый оттенок, Вульф вышел из комнаты, прошел по мокрой от росы траве, тихонько, боясь скрипнуть перекладиной, взобрался по лестнице и заглянул на чердак.

Увиденное настолько его потрясло, что он чуть не свалился вниз. Бааль‑Шем‑Тов сидел, вытянувшись в струну, а его лицо пылало, словно факел. Что‑то исходило от учителя, что‑то необъяснимое, величественное и страшное. Настолько страшное, что перепуганный Вульф зажмурился и стал спускаться.

Учитель окликнул его:

— Остановись. Не бойся. Скажи, чего ты хочешь?

Но Вульф точно язык проглотил, зубы стучали от страха, а слова застряли в горле. Промычав что‑то невразумительное, он сполз по лестнице и бросился к колодцу. Два ведра холодной воды, вылитые на голову, немного успокоили Вульфа.

Когда телега выехала с постоялого двора, Бааль‑Шем‑Тов велел ученику сесть возле него. Рядом, почти вплотную.

— Ты пришел ко мне, надеясь выучить язык зверей и растений? — спросил он Вульфа.

— Да, — подтвердил тот.

— Хорошо. Начнем учиться. Знай же, что от образа человека, находящегося в Небесной колеснице, спускаются в наш мир жизненные силы, питающие людей в нашем мире. От лика быка, пройдя многочисленные сжатия и превращения, спускается жизненность всем животным на земле. От орла — всем птицам. Ото льва — диким зверям. Так же и речь: источник ее в колеснице, и тому, кто прикасается к источнику наверху, отворяют тайны языка внизу. Это общее правило. Теперь разберем подробности.

И Бааль‑Шем‑Тов раскрыл перед Вульфом великие тайны и растолковал сложнейшие понятия, сделав это так просто и доступно, что тот понял все до самой глубины понятий. Закончив объяснять секреты языка животных, Бааль‑Шем‑Тов перешел к тайнам книги «Зоар», связанным с разговором птиц и зверей.

Телега медленно катила меж полей, Вульф одним ухом слушал учителя, а вторым улавливал писклявую беседу полевых мышей, стремительную перекличку ласточек, неспешные пересуды коров, пасущихся на лугу. Острое ощущение счастья то и дело вышибало слезу из глаз Вульфа. Но Бааль‑Шем‑Тов, казалось, не замечал того, что творится в душе ученика, и продолжал рассказ. Вульф плакал, не стесняясь, уже намокли борода и рубаха, а слезы все текли и текли, и с каждой слезинкой что‑то поворачивалось внутри, преображалось, перерождалось. Мир, прекрасный и сладостный, добрый, точно в детстве, снова раскрывал перед заскорузлым брюзгой волшебство своих красок.

За рекой показались крыши города.

— Ты все хорошо, понял, Вульф? — спросил Бааль‑Шем‑Тов.

Ученик кивнул, тогда ребе провел перед его лицом раскрытой ладонью, и все тайны моментально улетучились из памяти. Только предисловие про колесницу каким‑то образом осталось.

Взглянув на изумленное лицо Вульфа, Бааль‑Шем‑Тов произнес:

— Если бы для выполнения твоей задачи в этом мире требовалось понимание языка зверей, ты бы давно получил от меня все необходимое. Но для тебя это лишнее. Есть много вещей на свете, знание которых не помогает, а мешает работе души. Будьте же безыскусны пред Господом!

Учитель два раза повторил слова Писания, а в голове Вульфа они чудесным образом перекинулись на совсем другое поле.

— Зачем я пристаю к людям с упреками, выявляя ненужное? Зачем мучаю себя и других? Эти знания не помогают, а мешают жить. Да и знание ли это? На что я потратил столько лет и нажил так много врагов?

Вульф перевел взгляд на черепичные крыши городка, освещенные ласковыми лучами заходящего солнца, на теплый блеск реки, на розовые облака у горизонта и сладостно разрыдался.