Антиох IV Эпифан — правитель из знаменитого царского рода Селевкидов, ведущих свое происхождение от сподвижника и друга Александра Македонского Селевка Никатора.

Эта по-своему яркая, неординарная личность причудливо соединила в себе главные недостатки греков (он являлся потомком эллинов), римлян (он долгие годы прожил в Риме и впитал худшие черты народа — покорителя мира) и народов Востока (он правил в стране, где в пестром полиэтническом котле смешались ассирийцы, сирийские арамеи, племена Финикии и Ханаана, эллинизированные иудеи и многие другие народы).

Он был зол и вспыльчив, болезненно тщеславен и непомерно эксцентричен, невероятно сластолюбив, крайне подозрителен и мстителен.

Действительно ли он был таким патологическим антисемитом, каким его представляют позднейшие источники? Возможно, он просто замышлял создать некое однородное пространство, в котором можно было беспрепятственно насаждать эллинскую религию и культуру.

В извечной погоне за деньгами, которых ему всегда недоставало, он предал осквернению и поруганию не только иерусалимский Храм, но и святилища многих богов Востока.

Этот человек закончил свои дни в жестоких страданиях, а праздник Хануки, в возникновении которого его отрицательная роль общеизвестна, сделался символом победы над силами зла, олицетворяемыми в образе Антиоха!

Удушливый смрад тягучими испарениями тянется через узкий притвор овального полуокна. Струи липкого пота насквозь пропитывают отяжелевший узорчатый гиматий. Временами он силится стянуть с себя невыносимо тесное одеяние, и тогда низкое походное ложе, добытое из шатра пленного набатейского вождя, начинает жалобно поскрипывать под тяжестью истомленного, исхудавшего тела.

Силы стремительно убывают, подобно уходящему в песок ручью, а пересохшая гортань, способная лишь издавать хриплые, бессвязные звуки, лишенная даже капли живительной влаги, мучительно горит.

Где-то вдали за окном слышатся печальные, надрывные напевы маленькой финикийской флейты-гингры, некогда любимые, а ныне сделавшиеся ненавистными. Страшный призрак надвигающейся смерти, олицетворенный мерзким обликом чернокрылого Таната, ясно возникает в сознании, сковывая холодом ужаса непослушные, вялые ноги и отдаваясь режущей болью в опавшем чреве. Почему же грозный призрак столь страшен душе его именно теперь, когда огромное тело, еще недавно сильное и послушное, постоянно томимое ненасытными желаниями, пребывает бессильным и обмякшим, неспособным даже призвать на помощь караулящих у спальни телохранителей?

Странно и непостижимо! Еще продолжает питаться жизненными соками тело, щедростью богов наделенное нечеловеческой мужской силой. Еще пульсирует в жилах кровь, препятствуя угасающему сердцу навеки замереть в широкой груди. Еще мелькают в утомленном мозгу слабые всполохи уплывающих в Лету воспоминаний о былом блеске и величии. Но все чаще и продолжительнее черная пелена мрака окутывает душу, все заунывней и тоскливее звуки гингры призывают в мрачные глубины Аида.

Римские шалости

Мил мне не тот, кто, пируя за полною чашей, 

Речи только о тяжбах и войнах ведет; 

Мил мне, кто, Муз и Киприды благие дары сочетая, 

Все позабыв, безраздельно отдастся любви!

«Эй, ты, варвар! — закутанный в лохмотья звероподобный арестант погрозил из угла огромным кулаком. — Если ты не перестанешь драть глотку, клянусь стрелами Юпитера, я повешу тебя на твоих собственных кишках!»

Тот, к кому была обращена столь изысканная речь, высокий, с курчавой бородой человек обратил на нее не больше внимания, нежели на вой голодного шакала, и, возведя кверху черные, чуть навыкате, большие глаза, спокойно и громко продолжал декламировать:

Мил мне скромный собеседник,

Кто дары твои, царица,

С даром Муз соединяя,

На пиру беспечно весел!

Разъяренный презрительным невниманием варвара, Звероподобный вскочил с грязной, завшивленной кошмы и грозно двинулся к чтецу. Отлично зная буйный нрав Звероподобного, обитатели большой подземной камеры Мамертинской тюрьмы боязливо затаились в ожидании кровавой развязки.

Когда их разделяло не более трех локтей, варвар обернулся к противнику, и трепещущие узники с удивлением отметили, что ростом и статью он едва ли уступает Звероподобному.

«Если ты жаждешь поцеловать меня вот сюда, — с легким греческим акцентом весело проговорил чтец, указывая на низ живота, — то сначала вымой свой рот и окропи его ароматическим маслом!»

Звероподобный на мгновение оцепенел, затем со страшным ревом кинулся вперед, но получив могучий удар в живот, согнулся пополам и, роняя на неровный каменный пол сгустки кровавой пены и задыхаясь судорожным, лающим кашлем, повалился набок.

«Антиох!» — радостно воскликнул кто-то. «Антиох! Антиох!» — зашелестели робкие голоса в разных углах темной клети. Измученные, жалкие узники бурно радовались низвержению Звероподобного, долго державшего в жестоком страхе всю камеру.

Человеком, к которому отовсюду неслись ликующие возгласы несчастных, действительно был младший сын великого сирийского царя Антиоха III, носивший то же славное имя, который после поражения сирийской армии от римлян, согласно древнему обычаю гордых победителей, оказался заложником в Вечном городе.

В Риме юный отпрыск династии Селевкидов получил на свое содержание значительную сумму, что позволило ему вести роскошную, расточительную жизнь и сблизиться с представителями благороднейших римских родов.

С ранних лет Антиох обнаружил недюжинные способности к математике и философии, а проникнувшись учением Эпикура, провозгласил принцип наслаждения высшим стремлением и основой жизни, без устали эпатируя добропорядочных римских граждан экстравагантными выходками.

По ночам, облачившись в пурпурные одежды, в шумной компании скоморохов, могильщиков, гладиаторов и юных блудниц он шатался по темным и грязным тавернам и лупанариям столицы.

Иногда, сопровождаемый кем-нибудь из молодых римских повес, Антиох появлялся в ювелирных мастерских, где оживленно беседовал с рабами-литейщиками, изготавливающими золотые и серебряные украшения для римских матрон.

Завоевав широкую известность среди плебеев, Антиох в простом сером гиматии часто выходил на Форум и, раздавая щедрые подачки, просил отдать голоса на ближайших выборах за своего ставленника или приятеля. Увы, не будучи римским гражданином, он был не вправе сам занимать выборные должности в многоярусной, магистратуре республики, но в тщеславных мечтах часто сиживал в специальном курульном кресле из слоновой кости, разбирая запутанные тяжбы.

Находясь в самой гуще кипучей жизни могущественного Рима, Антиох вел обширную переписку с иноземными дворами. Через доверенного слугу Эвдема он постоянно посылал нижайшие уверения в преданности и любви своему старшему брату, сирийскому царю Селевку, занявшему престол после смерти отца. В ответных посланиях честный и простоватый Селевк неоднократно предлагал младшему брату походатайствовать перед Сенатом о его возвращении на родину, обещая высокие посты в государстве, однако тот под благовидными предлогами неизменно уклонялся, предпочитая тайно интриговать против брата в самом Риме.

К этому времени Антиох сблизился с молодым римским патрицием Авлом Опитернием — юношей богатым и крайне развращенным. Опитерний предложил Селевкиду вступить в запрещенную секту вакхантов и принять участие в представлениях-оргиях. Пылкому, чувственному, уже вполне аморальному Антиоху — завсегдатаю лупанариев и всяких сомнительных притонов, предложение пришлось явно по вкусу. Он дал требуемую клятву, проделал соответствующие обряды и был допущен к мистериям, которые проводились на вилле богатой патрицианки Пакуллы Ании — верховной жрицы Вакха.

В ту ночь, кроме Опитерния и Антиоха, на вилле находились сыновья жрицы Вакха, близнецы Минний и Геренний, бледный, застенчивый юноша Эбутий, а также наряженные вакханками красивые рабыни. После сурового и мрачного церемониала посвящения и последовавшего далее обильного возлияния Авл Опитерний, в чьем бездонном желудке находилось не менее трех больших амфор цекубского, сорвал с себя праздничную латиклаву и двинулся к ложу верховной жрицы.

«О, Вакх — возлюбленный сын Юпитера! — возопила жрица, грациозно сбрасывая с себя прозрачный пеплос. — Утоли муки страждущих, насыть чрева сочными плодами, напои божественными дарами злато-спелых виноградников твоих!»

Маленькая гибкая рабыня, чьим единственным одеянием являлся узкий позолоченный поясок из кожи гремучей змеи, принялась разбрасывать по залу гроздья даров Вакха, в то время как полуобнаженная бронзоволицая египтянка протянула своей госпоже два отточенных блестящих кинжала.

«Да родится радость Вакха из бедра всемогущего Юпитера!» — громко воскликнула жрица и острыми лезвиями полоснула себя вдоль красиво очерченных выпуклых бедер. Это явилось сигналом к началу безумной вакханалии.

В охватившем всех вихре сладострастного волшебства никто не заметил, как Эбутий тихо выскользнул из пиршественного зала и, подогреваемый безмерно волнующими впечатлениями минувшей ночи, направился к дому знаменитой римской куртизанки Гиспалы, чтобы на ложе из благоуханных цветов поведать красавице о своем посвящении в тайны запретных мистерий.

Выпроводив поутру истомленного ее ласками Эбутия, Гиспала, будучи платным осведомителем Сената, донесла обо всем услышанном консулу Постумию Альбину. Для любвеобильных почитателей Вакха наступили черные дни, ибо консул начал действовать быстро и решительно. Неподражаемая Пакулла Ания, ее пылкие сыновья, Авл Опитерний и ряд других участников мистерий были приговорены к смерти и сброшены с Тарпейской скалы. Юному Эбутию в течение двух лет было запрещено появляться в Риме. С превеликим трудом, благодаря дружеским связям с консулом Альбином и другими сенаторами, уплатив огромный выкуп в 300 талантов, Антиох сумел избежать позорной казни, но был вынужден провести тяжкие, унизительные дни в смрадных подземельях Мамертинской тюрьмы среди разношерстного, преступного сброда.

Выйдя на свободу, молодой Селевкид принял решение на некоторое время затаиться, живя скромно и неприметно.

Царственный интриган

В шумной, многолюдной толпе римских граждан, возвращавшихся с бега колесниц из Большого цирка, двигался высокий человек в сером плебейском плаще, наброшенном поверх голубой туники. Возвышаясь над окружающими почти на целую голову, он небрежно окидывал пространство вокруг орлиным взором черных, немного навыкате, блестящих глаз и хриплым голосом требовал посторониться.

«Клянусь Юпитером! — заметил какой-то лудильщик своим приятелям. — Хоть мы и обязаны этим варварам устройством прекрасных Мегаленских игр, я вовсе не намерен терпеть их наглость!»

«Оставь, — бросил другой, — эти пучеглазые греки, сумели-таки растрясти наш тяжеловесный и неповоротливый Сенат, благодаря чему теперь в Риме много веселых представлений!»

Антиох уже не расслышал дальнейшей болтовни праздных бездельников, так как бурлящая толпа вынесла его к Капенским воротам, где у колонн храма Дианы, прислонясь к цоколю, стоял низкорослый, щуплый человек, закутанный в такой же, как у него самого, серый неприметный плащ. При появлении Антиоха незнакомец порывисто шагнул навстречу, словно порываясь пасть на колени.

«Тихо, тихо, мой Эвдем! — Антиох больно стиснул руку слуги сильными крючковатыми пальцами. — Клянусь Аполлоном, эти подлые квириты следят за мной, и я не поручусь за то, что Сенату не известен каждый мой шаг! Какие новости привез ты?»

«О, мой василевс! — визгливо воскликнул Эвдем. — Клянусь Афиной Палладой — час твоего торжества недалек!»

«Вы, афиняне, всегда слишком поспешны, — глухо произнес Антиох, при этом отвернувшись, дабы скрыть торжествующий блеск глаз, — я еще не царь!»

«Но ты скоро станешь им, о божественный, ибо твой замысел блестяще удался!»

«Ну, так что же Селевк?» — нетерпеливо спросил Антиох, пристально глядя на слугу пронизывающим взглядом.

Вместо ответа Эвдем распахнул плащ и извлек небольшой, туго набитый мешок. «Здесь послания твоих преданных сторонников! — прошептал афинянин. — А что касается твоего божественного брата, то он, увы, мертв!»

Однако ожидаемой радости при этом известии на лице своего господина Эвдем не увидел.

«Богам было угодно призвать его на свой пир! — с лицемерной грустью произнес Антиох. — Но мне известно, что власть захватил узурпатор Гелиодор, который желает прервать нашу славную династию!» — Его глаза налились кровью, но он быстро взял себя в руки и как ни в чем ни бывало спокойно добавил: «Здесь не место для серьезных бесед. Неподалеку есть маленькая таверна, хозяин которой всецело предан мне, отправимся туда!»

Вскоре слуга и господин уже сидели в уютной таверне, приткнувшейся к самому подножью Авентинского холма, напротив белокаменного храма Юноны, божественной супруги Юпитера. Хозяин кабака — маленький, горбатый фессалийский грек, давно кормящийся щедрыми подачками знатного чужеземца, закрыл за посетителями тяжелую дубовую дверь, предварительно выставив на улицу двух полупьяных зеленщиков, после чего, раболепно выгибая тощую спину, склонился к уху Антиоха и что-то почтительно прошептал.

«Потом! — недовольно бросил Селевкид. — А впрочем, очищение плоти способствует принятию мудрых решений. Зови свою дочь, старик!»

Хозяин мгновенно исчез, и в тот же миг в полуоткрытую дверь комнаты для знатных посетителей впорхнуло стройное, длинноногое создание, которое лукавый владелец таверны упорно выдавал за свою дочь.

При виде ее суровое лицо сирийского принца оживилось. «Елена!» — в голосе господина изумленному Эвдему почудились непривычно ласковые нотки.

«Елена! Воистину, ты не напрасно носишь имя прекраснейшей женщины Эллады, воспетой великим Гомером! Утоли мою жажду и возрадуй дух!»

Девушка взмахнула черными ресницами и изящным движением поставила на стол маленький серебряный поднос с запечатанной амфорой фалернского. Натянувшийся хитон обозначил ее округлые, скульптурные формы.

«Она немая! — пожирая девушку жадным взором, воскликнул Антиох, обращаясь к Эвдему. — Но клянусь золотыми кудрями Афродиты, безупречно владеет языком любви!»

В этот момент Елена со змеиной ловкостью освободилась от скользнувшего на пол хитона и, сверкая огромными синими глазами, как кошка, прыгнула на колени знатному гостю. Ощутив ее волнующее прикосновение, Антиох быстрым движением сорвал с амфоры тяжелую восковую печать и, резко запрокинув голову Елены, влил в ее нежное горло изрядное количество темнобордового вина. Бледный сгорбленный афинянин отвернулся, дабы не лицезреть постыдной наготы своего господина, и тактично заткнул пальцами большие, как у летучей мыши, волосатые уши.

Пока Антиох, блаженно прикрыв очи, приходил в себя, девушка незаметно исчезла. Наконец, царский отпрыск открыл глаза и, глубоко вздохнув, большими, жадными глотками допил оставшееся в амфоре вино. Затем он оправил весьма измятое одеяние и, словно продолжая прерванный разговор, произнес все еще томным голосом: «Говори, мой Эвдем!»

Исполнительный уроженец Афин торопливо извлек из мешка лоскут пурпурной материи и бережно положил на стол. «Сие — от одеяния покойного василевса!» — благоговейно прошептал слуга.

«Мир праху украшения нашего рода! — небрежно проговорил Антиох, безучастно взглянув на материю. — Что там еще?»

Эвдем поспешно достал из мешка и суетливо разложил на столе покрытую мелкими письменами выдолбленную баранью шкуру.

«И я, потомок царского рода, должен брать в руки эту гадость! — гневно вскричал Антиох. — Мои номархи не могли отыскать для меня свиток пергамента!»

«О, божественный! — испуганно возразил Эвдем. — Если бы меня задержали, пергамент привлек бы внимание!»

Антиох брезгливо пожал плечами и нетерпеливо развернул послание. «…Наш богоравный! — выспренне писал Андроник, один из преданных Антиоху номархов. — Зевс был благосклонен к твоему замыслу! Однако ныне, обуреваемый тщеславием, Гелиодор возомнил себя полновластным правителем державы и алчет водрузить на свою голову, подобную винному бочонку, царскую тиару Селевкидов!» — Далее следовали бессчетные уверения в любви и преданности, а также перечислялись имена людей, готовых ради него на смерть.

Антиох отложил послание и презрительно усмехнулся: «Преданность этих льстецов щедро оплачена моим золотом! — Он доверительно положил тяжелую ладонь на плечо слуги. — Мой верный Эвдем! Ты — единственный из всех, кто достоин высших почестей и наград, потому что искренне любишь меня!»

Внезапно он разразился громким, раскатистым смехом, мощно исторгнутым могучим чревом. Смеясь, он раскачивался в кресле, увенчанном бронзовым рельефом, напоминающем иудейский орнамент, и смех его был столь заразителен, что неулыбчивый слуга позволил себе почтительно прыснуть в рукав.

«Однако, ловко же мне удалось проделать все руками этого борова Гелиодора! — давясь хохотом, с трудом выговорил Селевкид. — Ты помнишь, Эвдем, мое смиренное послание к нему?»

«О да, мой господин! — с чувством воскликнул афинянин. — Ведь я лично передал твой свиток в его недостойные руки!»

«Помнится, там были такие слова, — утирая слезы и еще дрожа от смеха, продолжал Антиох. — …Богоравный наместник, светлейший Гелиодор, да осветит могучий Гелиос яркими лучами твой земной путь! Приди же и спаси державу, и я — династ царского рода Селевкидов — буду смиренно служить тебе!» — Антиох вновь захохотал.

«Осмелюсь напомнить повелителю, что сей тщеславный номарх возомнил себя равным великим богам и воздвиг свою непотребную статую в Дельфах, близ святилища оракула!»

Высокородный заложник помрачнел, его глаза налились кровью. Проклиная себя за неуместную болтливость и опасаясь гнева господина, Эвдем затаил дыхание. Однако, к счастью, буря прошла стороной, и лицо Селевкида постепенно прояснилось.

«Ты писал мне о странном приключении Гелиодора в иудейском Храме, но я не совсем уяснил себе его смысл. Что же там произошло в действительности?»

«Повинуюсь, о мой василевс! — с готовностью отозвался афинянин, облегченно вздохнув. — Месяц назад узурпатор прибыл в Иерусалим, дабы установить новый налог с иудеев, пользовавшихся покровительством твоего пресветлого родителя!»

«Да, отец был слишком милостив к этому подлому племени! — желчно проронил Антиох. — Ну, продолжай!»

«Клянусь божественной покровительницей моего города Афиной Палладой, каждое мое слово истинно! — По-собачьи преданные бесцветные глаза Эвдема сияли. — Верховный жрец иудеев Ония наотрез отказался платить сверх обычной подати. Когда же Гелиодор гневно напомнил ему о сокровищах Храма, разъяренный жрец заявил, что сокровища принадлежат грозному Б-гу иудеев и могут быть изъяты только его волеизъявлением. «Так огласи волю вашего Б-га! — усмехнулся на это Гелиодор. — Ты вроде как его наместник, и евреи поверят тебе!» «Волю Б-га может огласить только сам Б-г! — смело ответил Ония. — Сокровища останутся в Храме, пока Господу не будет угодно распорядиться ими!»

«Клянусь Аполлоном, неслыханная наглость! — яростно взревел Антиох, в гневе швырнув на пол пустую амфору, разлетевшуюся веером темных брызг. — Что же дальше?»

Поклонившись и смиренно прижав руку к груди, верный слуга продолжал: «Охваченный яростью, Гелиодор приказал солдатам немедленно занять Храм, однако воины, обуреваемые страхом перед неведомым, но грозным божеством, о могуществе которого ходит столько легенд, наотрез отказались исполнить повеление!» 

«Вот каковы хваленые сирийские воины! Так-то можно полагаться на их верность!» — Исказившееся лицо Антиоха пылало злобой.

«Успокой свое сердце, о любимец богов! — со слезами в голосе воскликнул Эвдем. — То была не прославленная гвардия Селевкидов, а всего лишь лидийские наемники!»

Царственный интриган с поразительной легкостью переходил от беспредельной ярости к столь же безудержному веселью, и через мгновение, к большому облегчению слуги, его физиономия, обрамленная жесткой курчавой бородой, заметно прояснилась. Кивком головы он велел Эвдему продолжать.

«Когда лидийцы отказались следовать за Гелиодором в святилище, надменный номарх презрительно бросил им: «Презренные трусы! Я один пойду в логово еврейского Б-га и докажу лживость его жрецов!»

«Толстобрюхому не откажешь в храбрости!» — с неудовольствием пробормотал Антиох.

«Когда Гелиодор вошел в Храм, — афинянин почему-то понизил голос и пугливо оглянулся, — он поразился царившим там тишине и безлюдию. Пройдя мимо главного зала еврейских жрецов из Синедриона, он увидел впереди яркий свет, исходивший от сверкавшего золотом алтаря! Сокровищница была где-то совсем близко! Но когда номарх сделал несколько неуверенных шагов к иудейской святыне, внезапно пространство вокруг затянуло голубым туманом, а из-под купола Храма спустилась гигантская фигура всадника в золотом шлеме, с горящими кроваво-красными глазами! Огромное копье над головой, окруженное сияющим ореолом, было нацелено прямо в сердце сирийского визиря! Гелиодор страшно закричал и, потеряв сознание, распростерся на полу!»

«Не выдержал прославленный полководец! — иронически бросил Антиох. — Впрочем, довольно о ничтожном! У нас имеются дела поважнее.

Он доверительно наклонился к слуге. — Слушай же, мой Эвдем! Час, завещанный мне богами, пробил! Ныне должно исполниться предначертанное. Я рожден для великих деяний. Римский Сенат коварен и хитер, но, подобно ядовитой змее в руках опытного змеелова, он лишен смертоносных зубов, ибо я купил его с потрохами. Путь к заветному престолу Сирии открыт! Надменные квириты убеждены, что я стану их послушным орудием. Пусть же они пребывают и дальше в этом заблуждении!»

Рухнув на колени, маленький афинянин самозабвенно целовал ноги своему господину: «О, мой василевс! Я уже вижу тебя восседающим на священном троне Селевкидов!»

Могучей рукой Антиох приподнял с пола преданного слугу и рывком притянул к себе. Лицо его сделалось страшным. «Никто и ничто не сможет помешать моим планам! Ну, а я… Я сегодня должен исполнить долг перед богами Олимпа и покарать предательство!»

Кровавая ночь

Человек огромного роста, до подбородка закутанный в темное покрывало, неслышно ступая, проник в украшенный богатой колоннадой дом, уютно расположившийся на углу улицы Свободы. Подобно тому, как золотой дождь проник в башню Данаи, золото же открыло перед ним путь к широкой мраморной лестнице под пышным ковром розовых лепестков, которая вела в покои блистательной римской куртизанки.

Наступило время третьей стражи, но, несмотря на столь поздний час, прекрасная жрица любви бодрствовала. Мягкий матовый свет струился из-под резного сводчатого потолка, причудливо освещая сильное, упругое тело, едва прикрытое прозрачным пеплосом.

Мечтательно полуприкрыв глаза, Гиспала Фецения медленно перебирала тонкими пальцами нежные струны серебряной арфы. Тихая музыка была столь прекрасна и печальна, что человек в плаще на мгновение застыл на пороге, потрясенный удивительной гармонией красоты. На туалетном столике, выточенном из цельного ствола ливанского кедра, были небрежно разбросаны страусовые опахала с рукоятками из слоновой кости, драгоценные ожерелья и изящные гребни для волос, вырезанные из панциря африканской черепахи.

Внезапно дивная музыка прервалась, ибо Гиспала ощутила не себе чей-то жадный, зловещий взгляд. Она подняла голову и увидела застывшую на пороге мрачную фигуру. Прекрасное лицо куртизанки исказилось от ужаса. Она попыталась дотянуться до большого медного диска, на звук которого мгновенно появлялись послушные ее воле рабы, но силы почему-то оставили ее.

«Кто бы ты ни был, дерзкий, открой свое лицо!» — сдавленным голосом едва смогла вымолвить красавица.

Человек в плаще резким движением откинул тяжелый капюшон, и Гиспала с ужасом и отвращением узнала в незваном пришельце известного всему Риму своей необузданной похотливостью и скандальными похождениями титулованного варвара. Неожиданное открытие вернуло ей силы. «Ко мне! На помощь, Табуба! Сюда, Эврипил! Эй, Мнесилох!» — громко закричала женщина.

Дикий, утробный смех сотряс могучую фигуру Антиоха. «Ты призываешь тех, кого здесь нет, о жемчужина великого города! Золото заставило твоих верных рабов предать свою госпожу! — Он помрачнел и жестко закончил: — Что ж, это не удивительно, ибо презренный металл может сделать грязным доносчиком даже благородную римлянку!»

Гиспала Фецения отчаянно застучала маленьким молоточком по выпуклой чаше медного диска. Оглушительный звон разнесся по просторным помещениям большого дома, казалось, он заполнил собой всю длинную, извилистую улицу.

Наслаждаясь беспомощностью жертвы, Антиох еще некоторое время продолжал издевательски хохотать, затем, словно повинуясь велению свыше, внезапно замолк. Смуглое лицо его совсем потемнело и теперь дышало неумолимой ненавистью, черная борода шевелилась, подобно клубку ядовитых змей. В два звериных прыжка он достиг ложа прекрасной куртизанки, выхватил из складок плаща короткий трехгранный кинжал и неуловимым движением разрезал узкую полоску тончайшей материи, скрепленную на плече женщины маленькой изящной фибулой в форме розового лепестка. Нежный пеплос с легким шелестом упал к ее ногам, обнажив молочно-белое, словно высеченное из нумидийского мрамора, дивное тело.

Несмотря на высокое искусство владения оружием, Селевкид все же задел ее плечо, и тоненькая алая струйка крови побежала вниз по налитой, как спелый плод, округлой груди, по стройному, упругому бедру, маленькой точеной ножке, расползаясь уродливым оранжевым пятном на мягком ворсистом ковре.

Смертельный ужас вновь охватил все ее существо и лишил всякой способности сопротивляться убийце. Овладев беспомощной жертвой, Антиох стискивал железными пальцами ее нежное горло, наслаждаясь стонами и слезами несчастной и упиваясь ее муками.

Постепенно силы оставили Гиспалу, и когда утренний свет стал пробиваться сквозь овальные прорези окна, жестокий палач осознал, что сжимает в объятиях окровавленный, истерзанный труп. Тогда, с ужасным проклятием он выпустил из рук то, что еще недавно было божественно прекрасным телом, отшвырнул ногой изломанную арфу, из недр которой еще недавно искусные пальцы прелестной куртизанки извлекали нежные, трепетные звуки, и, подойдя к окну, слегка раздвинул золототканую занавесь.

Великий город еще не пробудился ото сна, и лишь где-то в отдалении слышались гортанные выкрики покидавшей улицы Рима ночной стражи.

«Сладостна месть, угодная богам! — задумчиво прошептал Антиох. — Да будет столь же сладостной долгожданная заветная власть!»

Иллюзия власти

«…Если боги будут благосклонны ко мне, я даю обет выстроить прекраснейший храм Юпитеру Капитолийскому в моей столице, и Сирия навсегда станет дружественной и послушной Великому Риму!»

Эти льстивые, верноподданические слова он произнес в ночь тайного заседания сената, где решался вопрос о военной помощи ему — законному наследнику престола — в борьбе против узурпатора Гелиодора. Ха-ха-ха! Подлые, надменные квириты, толстобрюхие и чванливые, упоенные своим мнимым могуществом и величием! Он использовал вас — продажных и хищных, как используют жалкую безотказную девку в грязных притонах Субуры ради удовлетворения минутного приступа вожделения. Теперь же, могучий и свободный, он устремляется к достижению великой цели, для которой рожден!

…Во главе десяти синтагм (рота), вооруженных до зубов и всецело преданных ему, как могут быть преданы воины щедрому и удачливому полководцу, он ехал в сверкающей золотом колеснице по широким улицам сирийской столицы Антиохии, заполненной ликующими толпами народа.

С обеих сторон колесницы горделиво восседали в седлах юные телохранители, прекрасно владеющие сокровенными тайнами высшего услаждения своего повелителя. Их литые, упругие тела источали пьянящий аромат, разжигавший кипение любовной страсти Антиоха.

«…Копьем я вспахиваю землю и пронзаю живот противника! — поют марширующие каппадокийские пращники, облаченные в короткие желтые туники, перехваченные бронзовыми поясами. — Враг падает к ногам моим и умоляет о пощаде!»

Чуть поодаль на тонконогом, белогривом скакуне едет тяжко страдающий от невнимания пресветлого василевса, верный афинянин Эвдем, возведенный за неоценимые заслуги в высокий ранг стратега, к неудовольствию родовитых аристократов. К его седлу привязан черный кожаный мешок, хранящий в своих недрах победную реликвию — обработанную специальным составом голову узурпатора Гелиодора, умерщвленного им лично. 

Под пронзительные звуки фанфар верхом на быстрых арабских жеребцах, сверкая начищенными доспехами и золочеными шлемами, на храмовую площадь выехали воины гвардии василевса и, выстроившись двумя овальными полуколоннами, замерли на месте. Вновь призывно прозвучали трубы, и из распахнувшихся золотых ворот царского дворца полуобнаженные нубийцы вынесли носилки, украшенные яркими страусовыми перьями. Над горящей огнями площадью вознеслась праздничная эмблема   династии   Селевкидов, увенчанная огромной головой нумидийского льва, в чьих глазницах сияли кроваво-красные рубины.

Под восторженные крики и рукоплескания возбужденной толпы Антиох пересел из золотой колесницы в царские носилки и проследовал к храму Афродиты, где, выстроившись полукругом, его уже смиренно ожидали высшие жрецы древних богов Эллады. Немного особняком стояли римские жрецы Марса, дабы находящиеся в войске гордые потомки Ромула могли принести молитвы своим богам.

В трехстах шагах от храма селевкидский династ вышел из носилок и благоговейно опустился на колени. В воцарившемся на площади безмолвии прозвучал мерный рокот тамбуринов, и от шеренги высоких духовных лиц медленно отделился бритоголовый верховный жрец Афродиты. Приблизившись к коленопреклоненному, он воздел к небу худые, жилистые руки и вдохновенно пропел несколько торжественных куплетов, славящих милосердие и величие богини. Стоя на коленях и с трудом сдерживая волнение, Антиох исступленно повторял за жрецом слова священного гимна.

Наконец, наступил момент наивысшего торжества — на голову нового властелина мягко улеглась золотая корона Селевкидов. Призывно и величаво прогремели фанфары, воины дружно ударили копьями о медные щиты, воздух над площадью потемнел от салюта стрел, выпущенных фессалийскими лучниками. Еще ярче вспыхнули тысячи огней, и на всей просторной храмовой площади разом ударили фонтаны, наполненные чистейшим вином.

«Слава василевсу!» — прозвучал троекратный клич конной гвардии.

«Эпифан (славный)! Великий Эпифан! Да здравствует Антиох Эпифан! Да будешь благословен Зевсом, царь!» — тысячеголосо ревела толпа. Чернокожие рабы вновь вознесли коронованного василевса на ложе пурпурных носилок и торжественно понесли во дворец.

Царский кортеж величественно проследовал через тронный зал, где многочисленные придворные раболепно склонились перед новым светочем власти, и остановился перед украшенными тончайшей резьбой дверями, ведущими в женские покои, где уже несколько дней безвыходно пребывала вдовствующая царица Лаодика — безутешная супруга несчастного Селевка.

При виде могучей фигуры повелителя рабыни и евнухи царицы в страхе исчезли. Войдя в покои, Антиох низко поклонился и, смиренно приложив руку к груди, остановился перед погруженной в глубокий траур царицей, потрясенный столь невиданной красотой.

Лаодика находилась в самом расцвете редкостной, несравненной прелести и очарования, многократно воспетых в восторженных одах лучших поэтов Эллады, благоговейно запечатленных в прекрасных мраморных скульптурах прославленных ваятелей. Красота и благородство, сквозившие в каждой черточке дивного лица, ослепляли и повергали мужчин к ее стопам. Траурные черные и лиловые тона нежного пеплоса красиво оттеняли матовую белизну лба, прекрасно гармонируя с блеском темных и влажных, как у газели, очей.

Гордая длинная шея Лаодики, стройностью и великолепием подобная колонне Парфенона, была обвита тройным жемчужным ожерельем, из маленьких, прозрачно-розовых мочек ушей на точеные плечи ниспадали ажурные золотые подвески. Высокая, манящая, подобно оазису в пустыне, грудь царицы, чья пышная роскошь подчеркивала хрупкую тонкость талии, была украшена сверкающим голубым алмазом. Маленькие стройные ступни, обутые в мягкие изящные сандалии из лебяжьего пуха, утопали в вытканном золотыми и серебряными нитями ворсистом ковре.

Прислонившись к высокому резному изголовью царского ложа, прекрасная Лаодика глядела на покорного ее красоте гиганта с ужасом и отвращением.

«О, божественная василевса, сестра моя! — смиренно произнес Антиох. — Я не смел явиться пред дивными очами твоими, пока жив был твой враг Гелиодор — гнусный убийца моего возлюбленного брата Селевка!»

«Злодей, ты еще смеешь произносить его имя! — Лаодика в гневе сорвала с головы узкую диадему, и ее пушистые, искрящиеся волосы заструились по круглым плечам и гибкому стану. — Ты виновник всех несчастий, обрушившихся на наш дом, истинный вдохновитель кровавого преступления! — Она величественно простерла к нему словно выточенную из мрамора тонкую руку. — Но берегись, ибо страшная месть настигнет братоубийцу и клятвопреступника!»

«Я не преступал клятв, о, благороднейшая сестра моя! — хрипло проговорил Антиох, украдкой утирая обильно выступивший на лбу пот. — Призываю в свидетели богов — я отомстил предателю и убийце за кровь венценосного брата!»

Резким движением он извлек из складок длинного одеяния и бросил на пол какой-то предмет, который, прокатившись по ковру, замер у ног царицы. Это была мертвая голова узурпатора Гелиодора.

Лаодика в ужасе отшатнулась, но Селевкид, подобно пантере, прыгнул вперед и крепко стиснул ее в могучих объятиях. Острием трехгранного кинжала, с которым он никогда не расставался, Антиох полоснул левое запястье своей руки и, разорвав ажурный пеплос царицы, слегка уколол ее предплечье. …

Лаодика громко вскрикнула от страха и боли, но он грубо зажал ей рот своей широкой ладонью и повалил на кровать. Тончайший, дурманящий аромат индийских благовоний, исходивший от божественно прекрасного тела, сливаясь с неукротимой, бешеной яростью дикого зверя, обволакивал его сознание неведомым доселе чарующе волшебным ощущением.

«Клянусь золотыми кудрями Афродиты! — шептал Селевкид в страстной истоме. — Отныне только тебе, о желанная, будет принадлежать вся моя жизнь! Возьми ее, если пожелаешь! И пусть Зевс поразит меня огненной стрелой и испепелит в прах, если я променяю тебя на другую женщину!»

Неожиданная кротость, проявленная этим чудовищем, и несокрушимая мощь каждого его движения лишали гордую Лаодику силы, доселе питаемой ненавистью к человеку, чьими коварными кознями был предательски умерщвлен ее доверчивый, как дитя, благородный супруг.

«Не отвергай меня, о царица души моей! — Сладкий яд его речей убаюкивал слух и пронизывал насквозь каждую клеточку прекрасной плоти, еще не изведавшей в жизни высших глубин наслаждения. — Я сделаю тебя могущественнейшей женщиной земли! Твоя власть будет равна власти бессмертных богов!»

«О, порождение зла! Уйди, оставь меня!» — голос прекрасной Лаодики слабел, становился прерывистым, и вскоре гордую василевсу смял и полностью подчинил себе мощный, стихийный вал сладострастного безумия. «Олимпу было угодно соединить наши судьбы! — словно в тумане донесся до нее хриплый шепот Антиоха. — Клянусь тебе, моя богиня, что воспитаю сына моего возлюбленного брата, как собственного, и когда мальчик достигнет возраста мудрости, сделаю соправителем государства! А ты… Ты родишь мне нашего сына!»

Святотатство

…Желтое, почти обескровленное тело слабо сотрясалось странной внутренней дрожью, рожденной в потаенных глубинах угасающей плоти. Нет, это был не приступ болезненного кашля — мрачный предвестник приближающейся смерти, не последняя судорога, подобная прощальному песнопению уходящей жизни. То был смех! Ужасный, противоестественный, потусторонний, но все же смех — отзвук недавних событий. Теперь, на пороге вечности, он мог насмехаться над обманутыми без надежды, поверженными без пощады, униженными без раскаяния!

…Эвдем! Самый верный, самый преданный! Маленький гордец и строптивец! Во многом благодаря именно его смелости и необычайной изворотливости, Антиоху удалось сплести вязкую, густую сеть вокруг несчастного брата, дабы погубить его руками надменного Гелиодора, также оказавшегося жертвой собственной глупой доверчивости.      

Малорослый сын древних Афин рассчитывал высоко вознестись за свои неоценимые заслуги перед светлейшим василевсом. Этот самонадеянный раб втайне мечтал даже о титуле визиря — верховного наместника страны, правой руки царя! Бедный, жалкий глупец! Разве преданность раба достойна столь высокой награды? Антиох не мог простить Эвдему страшный промах, который тот совершил, упустив Деметрия, старшего сына убиенного брата, благополучно избежавшего участи тех, кто хоть косвенно стоял на его пути. А вдруг это не случайность, и афинянин вел двойную игру! Нет, нет, Эвдем не заслуживал монаршего доверия! Антиох был слишком умен и дальновиден, чтобы предать раба публичной казни и этим обнаружить свой страх перед возможной в будущем угрозой престолу. Он просто послал Эвдема в самую гущу сражения, на верную гибель, а затем устроил преданнейшему из слуг пышные похороны, сопровождаемые щедрыми жертвоприношениями. В тот день на лице василевса подданные могли прочесть неподдельную скорбь, но никто не догадывался о скрытом торжестве повелителя, отделавшегося от человека, который владел многими тайнами его постыдных деяний.

Он беззастенчиво солгал прекрасной Лаодике, принеся ей клятву в вечной любви и верности, священную клятву, скрепленную и окропленную кровью. Уже следующим вечером, после бурного возлияния, на ложе известной гетеры Леды он со смехом рассказывал о своей победе над неприступной царицей.

На горькие упреки униженной Лаодики Антиох насмешливо отвечал:

«Вспомни мудрейшего философа Аристиппа, о бесценная! Он утверждал: «Я владею женщиной, а не она мною, и лучшая доля состоит не в том, чтобы воздерживаться от наслаждений, а в том, чтобы властвовать над ними!»

Лишь в одном в лице несчастной царицы он нашел союзницу — в общей ненависти к Деметрию — сыну Селевка от первого брака, который оказался достаточно хитер и осторожен, чтобы не попасть в руки наемным убийцам.

Не сумев расправиться с Деметрием, Антиох совершил страшное преступление: по его тайному повелению маленький сын Лаодики был отравлен во время одной из пышных трапез во дворце.

Но кто же тот злой дух, та высшая карающая длань, повергшая в прах могучее тело, иссушившая душу и лишившая высшего утешения — неустанных и необузданных услаждений неутомимой сладострастной плоти?

…Иерусалим! Проклятый город, населенный мрачными фанатиками-страстотерпцами, своей иступленной верой, словно незримой стеной, отгородившимися от остальных народов мира — народов, понятных Антиоху своими представлениями о радости и скорби, жизни и смерти, богах и земных властителях!

Когда же в недрах темной души его возникла непримиримая ненависть к народу, отринувшему привычное почитание антропоморфных богов, которым можно воздвигать прекрасные величественные статуи, ласкающие взор и внушающие почтение, богов, которых можно осуждать и превозносить, с которыми можно спорить и которых должно сокрушать, если они окажутся бессильны и неугодны?

«Зримый бог не может быть носителем злого начала, даже если он зовется Зевсом или Молохом! — говорил мудрый военачальник Аполлоний, чья юная прекрасная дочь, среди множества других одалисок, часто услаждала неутомимого василевса. — Лики богов, взирающих со статуй и картин, воспринимаются нами привычными человеческими образами, а посему не могут нести страдания роду людскому!»

«Ты прав! — мысленно одобрял своего полководца Антиох. — То, что зримо и осязаемо, что воспето трудом искусных рук мастера, не может содержать зла! Но существует другой Б-г — невидимый и недоступный разуму Б-г евреев, которого они скрывают в своем Храме и которого нельзя изваять резцом скульптора!»

Распаляя в себе ярость против загадочного божества и поклоняющегося ему надменного народа, Антиох в душе сознавал свою пристрастность, понимая, что истинная причина ненависти гораздо проще и прозаичнее.

Дело было в том, что некий иудей из Александрии, бывший казначей его пресветлого родителя, сделался невольным свидетелем похищения казны сирийского царя после трагического сражения при Магнезии. Это преступление было совершено доверенными рабами будущего знатного заложника, ловко воспользовавшегося неразберихой и паникой всеобщего отступления. Хитроумный иудей раскрыл тогда его замыслы и готовился перед лицом царя разоблачить похитителя, однако, в последний момент Антиоху удалось с помощью яда избавиться от страшного свидетеля. Похищенные сокровища остались при нем и впоследствии сыграли решающую роль, проложив Антиоху дорогу к заветному престолу.

С той поры ненависть к иудеям, олицетворенная в образе зловредного казначея, ярким пламенем загорелась в его мстительной душе.

На седьмой год пребывания на троне Селевкидов Антиох наконец-то осуществил свой давно вынашиваемый замысел. Во главе непобедимой гвардии — не жалких лидийских наемников Гелиодора, а настоящих преданных воителей, презирающих варварский, суеверный страх перед грозным Б-гом иудеев, верхом на белогривом скакуне Антиох ехал по узким, мощенным брусчаткой улицам древнего города, не отрывая торжествующего и ненавидящего взора от возвышающегося на горе Храма проклятого Б-га.

В большом обозе, охраняемом лучниками, раздавались шумные непристойные песни, слышалась громкая музыка, крики пьяных комедиантов и веселящихся блудниц. Все они должны были стать участниками задуманного василевсом грандиозного представления, предназначенного для посрамления высшей иудейской святыни.

Обогнув восточные ворота Шушан, (в честь Суз — столицы персидского завоевателя Кира, некогда освободившего евреев из вавилонского плена), вооруженные всадники во главе с Антиохом двинулись к главным воротам, вокруг которых раскинулись цветущие сады и кипарисовые рощи.

Сияющий в лучах щедрого солнца белокаменный Храм, словно висящий на мраморных террасах, находился прямо перед армией святотатцев. Облаченные в скорбные одежды священники и левиты не расступились перед нечестивцами и все, как один, пали под разящими ударами сирийских копий и мечей. Дерзкие воины Антиоха, полуобнаженные, бесстыдные гетеры и кривляющиеся шуты со смехом и веселыми возгласами прыгали по широким мраморным лестницам, густо залитым кровью немногочисленных защитников Храма.

Любимица Антиоха, быстроглазая Лаида, торопливо сбросив хитон, примеряла одеяние первосвященника, любуясь своим отражением в отполированном серебряном щите. Один из комедиантов, засунув в задний проход ствол золотого семисвечника, с хрюканьем опустился на четвереньки и пополз к сверкающему золотом святому алтарю под оглушительный хохот солдат.

Возбужденный мстительным торжеством, Антиох в сопровождении красивых, как херувимы, мальчиков и юных жриц любви приблизился к тяжелой пурпурной занавеси, скрывающей Святая Святых, и с победным рычанием могучими руками разодрал пополам плотную материю. В наступившей гробовой тишине коронованный нечестивец на мгновение закрыл глаза, со страхом ожидая немедленной кары грозного Б-га. Застыв в ужасе, трусливо сбились в кучу юные вакханты. Но, к общему облегчению, не полыхнула молния и не ударил гром, лишь из мраморного пола, прямо в лицо осквернителю, угрожающе темнел огромный обломок невиданного доселе камня — место обитания великого заступника народа Израилева.

Антиох первым пришел в себя и, обернувшись к спутникам, гневно закричал: «Неужели вы не видите, презренные трусы, что здесь нет никакого бога, а только торчит грязный обломок!» — И, видя, что его слова не оказывают должного воздействия, выхватил меч и яростно рубанул черный камень. Однако боевой парфянский меч, легко перерубавший ногу слона, лишь жалобно звякнул и, переломившись пополам, упал на пол, не принеся даже малейшего урона святыне Храма. Антиох злобно закусил губу, но решил далее не испытывать судьбу, дабы не оказаться посмешищем в глазах злоязычных комедиантов и горланящих воинов, с вожделением столпившихся вокруг юных афродит. По его приказу занавес Храма расстелили прямо на мраморном полу, превращенном в огромное ложе распутной любви.

Полупьяные воины привели с собой двух захваченных левитов и, содрав с них облачения, пытались совокупить безмолвных страдальцев с хохочущими блудницами. Когда все попытки совращения Б-жьих служителей оказались напрасными, разъяренные солдаты зарубили гордых иудеев.

Чтобы развеселить хмурого и мрачного василевса, востроглазая Лаида, извиваясь змеей, припала к нему обнаженным трепещущим телом, а красивые мальчики исполнили страстный, зажигательный танец.

Пример догадливой Лаиды явился сигналом к всеобщей исступленной оргии в оскверненном святилище, переименованном Антиохом в храм Зевса-победителя.

Эпилог

Только теперь, обессиленный и раздавленный, покинутый друзьями и преданный слугами, умирающий на чужом холодном ложе под заунывные звуки финикийской дудки, он по-настоящему осознал: «Зло, причиненное смертному, может обернуться благом свершителю его, ибо безгласные кости очередной жертвы — это лишь новая ступень к возвышению!

Но в ослеплении собственным величием, возомнив себя равным грозному и непостижимому Б-гу, надмирному Демиургу, тайному властителю сущего, он превзошел предел, возможностей, отпущенных человеку, даже если славой своей он подобен ему — Антиоху Эпифану!

И, низвергаясь в мрачные, бездонные глубины Аида, забиравшие к себе это воплощение порока, он страстно шептал строки любимого поэта:

…Тартар тени ждет моей.

Не воскреснем из-под спуда,

Всяк навеки там забыт:

Вход туда для всех открыт —

Нет исхода уж оттуда.

(Опубликовано в газете «Еврейское слово», № 600-601)