Литературные штудии

Маргиналии возрождения иврита

Зоя Копельман 26 декабря 2017
Поделиться

Возрождение иврита в последней четверти XIX — первой четверти ХХ века в самых общих чертах можно представить как два вида деятельности: создание новых слов по существующим морфологическим моделям и наполнение новыми смыслами слов, почерпнутых из еврейских классических текстов. Примером первого случая является обогащение парадигмы существительных, обозначающих болезни (не без влияния европейских языков, как, скажем, превращение инфлюэнцы в шапаат, где ивритский корень ш-п-a имеет семантику «лить», или «fluere»). Примером второго служит заимствованное из мистического видения Б-жественной колесницы слово хашмаль (Йехезкель, 1:4), получившее в новом иврите значение «электричество». Известно, что первый вид деятельности особенно вдохновлял Элиэзера Бен-Йеуду, тогда как Хаим-Нахман Бялик выступал его противником и ратовал за второй путь. Можно условно назвать сторонников Бен-Йеуды новаторами, а сторонников Бялика — архаистами, хотя, как кажется, именно архаисту в тех условиях требовалось наиболее дерзкое воображение.

Обложка поэтического сборника «Минуты» Е. Быховской под псевдонимом Э. Лишева.
Москва, 1919 год

 

В формировании же литературного иврита огромна роль русской поэзии и прозы и русского литературного языка: начиная с XIX века они служили эталоном художественного письма, в частности, пополняли язык образов, который, как я собираюсь показать, и в ХХ столетии создавался с оглядкой на русских писателей.

Возьмем двух авторов — Элишеву и Лею Гольдберг, в чьих биографиях и творчестве много общего. Москвичка Элишева См. о ней: Копельман З. Элишева: секрет успеха // Вестник Еврейского университета. 1999. № 1 (19). С. 159–177. (Быховская, в девичестве Елизавета Ивановна Жиркова; 1888–1949) и жительница Ковны Леа Гольдберг (1911–1970) писали на иврите стихи и прозу. Таланты их неравны, но литературные симпатии сходны: обе боготворили Блока, любили Ахматову и на раннем этапе сочинительства пробовали ей подражать. Элишева, как кажется, была первой, кто написал на иврите пространный очерк об Ахматовой, и Гольдберг посвятила ей статью Элишева. Анна Ахматова // Ктувим. № 21, 22. 14 и 21 января 1927 г.; Гольдберг Л. Аль Анна Ахматова (Об Анне Ахматовой) // Аль а-мишмар. 11 октября 1961 г. . Обе они писали также о Блоке Элишева. Мешорер ве-адам (Поэт и человек). Тель-Авив: Томер, 1929. Гольдберг Л. Александр Блок ве-а-шира а-русит а-хадаша (Александр Блок и новая русская поэзия) // Она же. Ми-дор у ме-эвер (Современники и не только). Тель-Авив: Сифрият поалим, 1977. С. 242–259. , стараясь понять секрет его магического воздействия на их души. Перу каждой принадлежит роман о жизни творческой интеллигенции, в том числе и еврейской. Ареной действия обе избрали крупный европейский город в судьбоносный для него период: в романе Элишевы «Переулки» («Симтаот», 1929) это Москва времен окончания нэпа и установления советской диктатуры, в романе Леи Гольд­берг «Утраты» («Аведот», писался в конце 1930-х, издан по архивным материалам в 2010-м) — Берлин в 1932–1933 годах. Необходимо добавить, что Леа Гольдберг была также литературоведом и с 1952 года — профессором, преподавала русскую литературу в Еврейском университете в Иерусалиме. И первая критическая заметка Леи Гольд­берг была откликом на вторую книжку ивритских стихов Элишевы «Харузим» («Стихи», а возможно, и «Четки», 1928). Элишева тоже выступала как литературный критик, обозревая новинки ивритской литературы, а также посвятила несколько эссе русским писателям.

Цель настоящей статьи — показать, как калькирование русских хрестоматийных метафор и прочих тропов служило Элишеве и Гольдберг средством обогащения образного ряда в прозе и поэзии на иврите. Поскольку чтение на русском языке с детства формировало мышление и культурные представления обеих писательниц и продолжалось и в годы их жизни в Стране Израиля, неудивительно, что ощущение скудости ивритской образности, с одной стороны, и неисчерпаемости языка образов в русской словесности — с другой, побуждало их расцвечивать иврит собственного творчества кальками любимых фразеологизмов и поэтических строк.

Зависимость литературного произведения от круга чтения его создателя дважды декларируется Гольдберг на страницах романа «Утраты». В первый раз это делается, дабы пояснить выбор необычной метафоры для описания волос героини, метафоры, ставшей меткой образа на всем протяжении романа. При первом появлении Антонии повествователь сообщает: «Девушка с медными волосами — то была тяжелая медь, как шлем на голове воина, как тот блестящий таз, что увенчал голову Дон Кихота. По правде говоря, это второе сравнение ей подходило больше…» Гольдберг Л. Аведот (Утраты). Тель-Авив: Сифрият Поалим, 2010. С. 16. Ссылка на Сервантеса, как кажется, призвана была отчасти нейтрализовать странность авторского эпитета — «медный таз» (гигит а-нехошет). Другой пример — метапоэтический комментарий Гольдберг к описанию пейзажа: «Вот это утро и плывущая в нем лодка, как сказано в старинном японском стихотворении…» Там же. С. 38. Гольдберг словно хочет подчеркнуть, что модели мироздания в художественном произведении кочуют из литературы в литературу, и неизбежная при этой трансплантации новизна в случае удачи обогащает принимающую словесность.

Взгляд на действительность сквозь призму литературы отличает и роман Элишевы «Переулки». Так, главного героя, еврея Даниэля Ройтера, другие персонажи называют Петером Шлемилем, героем повести Шамиссо: «Вот и вы так же: крутитесь тут среди нас, словно что-то ищете, и места себе не находите…» — а повествователь сравнивает своих героев — декадента Витковского и поэтессу Вибин — с Пьеро и Коломбиной из «Балаганчика» Блока Элишева. Симтаот (Переулки). Тель-Авив: Хадар, 1977. С. 61, 66, см. тж. 278. .

Теперь обратимся к примерам, которые для четкости я распределила по группам, хотя некоторые случаи не очень поддаются сортировке.

Титульный лист сборника Элишевы «Тайные песни». Издательство «Гацида».
Москва, 1919 год

 

Калькирование языковых метафор и фразеологизмов

При таком калькировании банальное русское словосочетание на иврите обретает первозданную яркость и выразительность. Перевод здесь реализует то самое «остранение», о котором писал в 1919 году Виктор Шкловский. Это явление наблюдается широко и имеет свои курьезы. Например, библейское слово хермеш, «коса», то есть орудие с длинной палкой и насаженным на нее закругленным лезвием, в синодальном переводе под действием контекста ставшее серпом: «как по­явится серп на жатве» (Втор., 16:9), побудило Бялика со­здать кальку хермеш а-яреах, «серп луны». Поэт не мог не знать, что хермеш в европейской иконографии является атрибутом Смерти, но, видимо, эвфония нового словосочетания (а возможно, и его ритм, двустопный амфибрахий) оказалась сильнее буквализма. Элишева приняла эстафету и со­здала свой образ: «золотой серп на серебряном поле — / взо­шла весенняя луна» (хермеш заав би-сде а-кесеф — / ала йереах а-авив) Элишева. Ялькут ширим (Сборник стихотворений). Сост. Х. Торен. Тель-Авив: Яхдав, 1970. С. 103. .

Другим и более плодотворным новаторством Бялика стал перенос глаголов с семантикой «лить» на субстанцию света, то есть калькирование метафорики, присущей русскому языку. Интересно, что среди его поэтических метафор находим глагольные формы, заимствованные из Библии и хранящие память о своем изначально буквальном употреблении в связи с жидкостями, в первую очередь — водой. Так, в псалме читаем (я перевожу дословно, поскольку синодальный перевод вольный): «…я вошел в глубины вод, и водоворот затопил [возможно: смыл] меня» (бати бе-маамакей маим ве-шиболет штафатни; Теилим, 68:3), а у Бялика в стихотворении: «затопил меня свет!» (штафатни а-ора). Это стихотворение — «Бесенята утренней зари» (Цафририм), первое из написанных поэтом в Одессе летом 1900 года, объясняет читателю предпринятую автором смену контекста: «…в жидком свете, льющемся, изливающемся на мою спину». Собственно, Бялик рисует здесь солнечный свет утра и природу вообще в позитивном тоне, а не как было принято в религиозной традиции и воспитании детей Об этом свойстве традиции он подробно сказал в поэме «А-матмид» (1893–1895), в рус. пер. В. Жаботинского — «Подвижник». , отчего сатанинские бесы (цафририм) утренней зари (цфира) превратились у него в милых игривых бесенят. Бялик видит их игру на всем, что блестит и отражает свет и зовет их: «Очистите меня, омойте меня…»

Тему волшебных существ света Бялик разовьет в поэме «Зоар» («Сияние», или «Зори» в переводе В. Жаботинского; Одесса, февраль 1901), название которой повторяет название важнейшего корпуса еврейской мистики. Об этих существах (Жаботинский называет их «малютки-лучи солнечного света») поэт скажет: «Из плаванья в солнечном свете на пути к воде и ниве мимо меня <…> они прошли». Эта поэма закрепит и разовьет новое для иврита употребление «жидкостных глаголов» и их производных при описании света. Иврит, носителями и творцами которого в рассматриваемый период были в немалой степени люди с русскоязычным мышлением, усвоил эти поэтические новшества Бялика, и вскоре их метафорическая окраска стерлась от частого употребления, как то произошло и в русском языке. Неудивительно, что Элишева и Леа Гольдберг широко пользуются подобными словосочетаниями, каждое из которых можно счесть калькой с русского.

У Элишевы в романе «Переулки» множество подобных примеров, вот три на малом пространстве текста: «потоки света прорывались наружу», «лампа лила белый свет», «сад, затопленный солнечными лучами» Элишева. Симтаот. С. 35, 36, 69. . А вот пример из поэзии: «…свет лучей / затопил все…» Элишева. Ялькут ширим. С. 40. В двух последних случаях Элишева использует тот же глагол шатаф, который мы выше видели в псалме в применении к воде и у Бялика в применении к свету.

Фотопортрет Леи Гольдберг

Другие примеры калькирования фразеологизмов и метафор у Элишевы и Гольдберг:

1. «Страх заползает в душу» — фразеологизм Ср. у С. Н. Булгакова: «...страх жизни, смешанный со страхом смерти, заползает в душу...» (Интеллигенция и религия, 1908). , подсказавший Элишеве метафорический глагол: «страхи, которые <…> поползут к ней из темноты углов» Элишева. Симтаот. С. 64. .

2. Эпитет «вольный» применительно к существительному «ветер» у Элишевы калькируется многократно и вариативно: (а) а-руах а-хофши («вольный ветер», причем существительное «ветер» у нее, как у многих мыслящих по-русски, мужского рода, тогда как норма иврита требует женского); (б) с использованием конструкции смихут: руах хофеш аль-пней а-маим («ветер воли над водою») Элишева. Ялькут ширим. С. 19, 21. .

3. Фразеологизму «мысли теснятся», как кажется, не более двух столетий. «Словарь» Даля (1882) не дает возвратной формы глагола «теснить» (через «ять»), но в статье Белинского «Взгляд на русскую литературу 1847 года» читаем: «Эта повесть трогательная, по прочтении которой в голову невольно теснятся мысли грустные и важные».

Элишева калькирует выражение (меняя управление глагола: устаревший винительный падеж «в голову» на предложный — «в голове»): «…мысли, теснившиеся у него в голове и противоречившие одна другой» Элишева. Симтаот. С. 100. .

Глагол «тесниться» (нидхак) в современном языке получил значение «вытеснять», используемое в психологии, а потому в наши дни не знакомый с этим русским фразео­логизмом читатель, скорее всего, понял бы предложение Элишевы неверно либо не понял бы вообще О непонимании некоторых калькированных образов свидетельствует такое курьезное примечание израильского профессора Гилеля Барзеля, человека весьма образованного, но сабры. Барзель объясняет словосочетание симта арвит, которое у Элишевы однозначно расшифровывается как «вечерний переулок», а на классическом иврите может быть прочтено как «арабский / аравийский переулок», и пишет: «Имеется в виду переулок с восточным обликом, где жили китайцы и армяне и который отличался особой атмосферой» (Элишева. Симтаот. С. 41). Проведя первые 30 лет жизни вблизи Армянского переулка в Москве, свидетельствую: ничем ориентальным это место не отличалось. А китайцы в 20-х годах ХХ века в Москве, кажется, не проживали. .

4. Леа Гольдберг калькирует идиому «солнечный зайчик»: «И маленькая солнечная зайчиха (арневет а-шемеш а-ктана), лежащая на дверном пороге, была растоптана ее широкой туфлей» Гольдберг Л. Аведот. С. 30. . Однако даже при богатом воображении трудно понять смысл ивритской фразы, если не знаешь этой русской идиомы.

5. В том же романе калькируется идиома «печать бедности»: «Печать бедности, которая не сотрется никогда» Там же. С. 20. — а также сопряженный с нею глагол «стирать (написанное)».

6. Эпитет «угловатый» неоднократно используется Гольдберг при описании худеньких девочек и девушек. Этот эпитет содержит в себе намек как на внешние контуры еще не сложившейся фигуры, так и на некоторую неуклюжесть движений. Гольдберг образует его от ивритского слова завит («угол») — мезуват: «Крон пытался представить себе этого длинного человека с младенцем на угловатых руках» (бе-зероот мезуватот); «ее [девочки-подростка] острые, угловатые локти» (марпекейха а-хадим, а-мезуватим) Там же. С. 82, 98. . Слово не прижилось, лишь однажды я встретила его в романе Хаима Беэра.

7. Гольдберг калькирует фразеологизм «без пяти минут», смысл которого: «очень скоро станет кем-то» — «Без пяти минут герой из “Тысячи и одной ночи”» (бли хамиша регаим гибор) Там же. С. 80. .

Фотопортрет Хаима-Нахмана Бялика

 

Калькирование хрестоматийных поэтических образов

Здесь речь пойдет не о переписывании на иврите полюбившихся фрагментов русских стихов, но о тех образах, которые прочно вошли в речь русского человека со школьной скамьи, то есть в российской гимназии и прогимназии на рубеже XIX и XX столетий, а также из песен и романсов.

1. А. Пушкин: «Люблю я пышное природы увяданье, / В багрец и золото одетые леса» («Осень»), а в рассказе Элишевы читаем: «…рощи в окрестностях города, в великолепии лучших осенних своих одежд, расшитых золотом и багрецом» (а-хуршот ше-мисавив ла-ир, кулан бе-мейтав мальбушан а-стави, мерукам заав ве-шани) Элишева. А-шалшелет (Череда) // А-доар. Нью-Йорк, 1928. № 20. С. 313. .

2. А. Пушкин: «Морозной пылью серебрится / Его бобровый воротник» и романс «Калитка» (на слова А. Н. Будищева, 1867–1916): «И черемух серебряный иней…», а в рассказе Элишевы читаем: «аллея бульвара, серебрящаяся морозной оберткой» (сдерат а-булвар а-махсифа бе-атифат-а-кфор) Элишева. Малка ле-иврим (Царица евреев) // Малкат а-иврим. Хайфа: Сифрон, 1930. С. 8. .

3. А. Блок: «И ночи синие бездонные…» («Незнакомка», 1906) — здесь эпитет «бездонные» является однокоренным слову «бездна», этимология которого связана со словом «дно». Это родство двух слов зафиксировано в поэтическом высказывании Ломоносова: «Открылась бездна, звезд полна; / Звездам нет счета, бездне — дна» («Утреннее размышление о Божием величестве», 1740-е годы). Однако ивритское слово тъом («бездна») не имеет с «дном» ничего общего. Им пользуется Библия для описания картины, предшествующей акту Творения: «…и тьма над бездною» (Берешит, 1:2). А в стихотворении Элишевы именно эта тъом (комментаторы объясняют: заполненная водой глубина) избрана быть эпитетом: «Как знак печали в бездне очей» (би-тъом эйнаим) Элишева. Ялькут ширим. С. 96. .

4. А. Пушкин: «У Пелагеи Николавны / Всё тот же друг мосье Финмуш, / И тот же шпиц, и тот же муж…» («Евгений Онегин»). Леа Гольдберг пользуется этой синтаксической конструкцией и помещ ает ее в прямую речь, как у предтечи пушкинского Онегина — Чацкого Чацкий: «Ну что ваш батюшка? всё / Английского клоба / Старинный, верный член до гроба? <...> А тетушка? всё девушкой, Минервой?» (Грибоедов А. Горе от ума. Действие 1, явл. 7). . Ее герой, Эльханан Крон, после некоторого перерыва вновь попадает к приятелям и замечает: «А у вас, я вижу, всё тот же ландшафт и всё та же песня» (ото а-ноф ве-ото а-земер) Гольдберг Л. Аведот. С. 72. . И Грибоедов, и Пушкин стремились показать неизменяемость и застой светского бытия, и ту же мысль проводит Гольдберг, хотя у нее речь идет о жизни еврейско-немецкой интеллигенции, не желающей замечать перемен, дух которых начинает материализоваться в 1932 году в Германии.

 

Создание авторских образов в рамках парадигм образов русского поэтического языка

Н. В. Павлович в книге «Язык образов» приводит устоявшиеся сочетания реальных и метафорических категорий, используемые в русской художественной прозе и поэзии. Эти категории исследовательница называет парадигмами образов. Воспользуемся ими и к множеству вариаций внутри каждой парадигмы в русской словесности добавим образы, созданные Элишевой и Л. Гольд­берг на иврите.

1. «Отождествление времени и воды» Павлович Н. В. Язык образов: парадигмы образов в русском поэтическом языке. М.: Азбуковник, 2004. С. 43 и след. Ср., напр., у Мережковского: «Струится вечер надо мной...» («Вечер», 1884). Интересно, что эпитет «быстротечный» с понятием «время» находим еще в «Толковом словаре» В. Даля (см. «быстрый»).

Элишева: «Вечер — как водный поток / В спокойном роднике» (А-эрев ке-зерем а-маим / бе-мааян менухот) Элишева. Ялькут ширим. С. 34. .

2. Из парадигмы «Ткань → стихия» Эту и последующие парадигмы см.: Павлович Н. В. С. 413. :

Элишева: «Одеяло туманов синеватых…» (Ксут эдим кхалхалим) Элишева. Ялькут ширим. С. 33. .

3. Из парадигмы «Вода → стихия»:

Элишева: «В вышине плывут обрезки облаков» (Бе-маром шатим гизрей ананим) Там же. С. 46. — русская стертая метафора «облака плывут» в иврите и ныне является сугубо поэтическим образом. Этот пример иллюстрирует соединение двух парадигм (2) и (3), поскольку слово «обрезки» указывает на представление облаков тканью.

4. Из парадигмы «Звук → стихия»:

Элишева: «Унеси меня на волнах песни» (аль галей а-шира) Там же. С. 33. .

Гольдберг: «Мелодия фонарных огней (или света)» (мангинат орот а-панасим) Гольдберг. Мукдам у-меухар (Раннее и позднее). Тель-Авив: Сифрият Поалим, б/г. С. 9. .

 

Калька на стыке языкового фразеологизма и поэтического образа

1. У Элишевы метафора «свинцовые тучи» и ахматовский образ «сероглазого короля» (1911) соединились в следующий поэтический зачин: «Свинцовые глаза (эйней-оферет) были у предмета моей любви — / тяжелая темная туча над днем моей юности» Элишева. Ялькут ширим. С. 27. ; соединение дефисом слов «глаза» и «свинец» в конструкции смихут усиливает сходство с ахматовским сложным прилагательным.

Далее эта метафорическая картина развивается как лирическая тема и завершается так: «Порой спросят меня: отчего тебе осень мила / со свинцовым небом и грустью ее ветров? / И не знают они, не знают, что голос ветра — / голос возлюбленного моего. / Облачный небосвод для меня всегда — его глаза».

2. Идиома «время летит» в русском языке была разработана М. Лермонтовым в стихотворении «Пленный рыцарь» (1840). Поэт представил окружающие пленника реалии рыцарскими аксессуарами, и время превратилось в летящего под всадником верного коня:

 

Быстрое время — мой конь неизменный,

Шлема забрало — решетка бойницы,

Каменный панцирь — высокие стены,

Щит мой — чугунные двери темницы.

Мчись же быстрее, летучее время!..

 

В современном иврите метафорическая окраска сочетания «время летит» утрачена, но еще немногим более ста лет назад этот фразеологизм воспринимался как поэтический образ. И когда Элишева пишет: «Легок полет часов» (Каль маоф а-шаот) Там же. С. 98. , она соединяет характерный для иврита, когда речь идет о быстром движении, эпитет «легкий» Ср. «И легконогий не спасется бегством» (Амос, 2:15), «...не легким (в синодальном переводе: «не проворным») дается быстрый бег» (Коелет, 9:11), и часто в более поздних текстах, в т. ч. в Талмуде. с относительно свежим словом «полет» и создает новый образ. Возможно, на иврите ощущение новизны этого образа в те годы (стихотворение написано в 1928 году) усиливалось новизной и романтикой авиационных полетов. Насколько могу судить, этот образ не вошел в язык и остался авторской поэтической находкой.

3. В Словаре Даля прилагательное «девственный» объяснено так: «целомудренный, чистый, непорочный…» (см. «Дева»). А в Словаре русского языка С. И. Ожегова к слову добавляется переносное значение: «нетронутый, невозделанный» — и дается пример: «Девственная почва» Употребление эпитета на рубеже XIX–ХХ веков расширяется. У В. Брюсова: «Я не знаю других обязательств, / Кроме девственной веры в себя» («Обязательства», 1898); у А. Блока: «Они давно меня томили / В разгаре девственной мечты» («Сытые», 1905). .

У Л. Гольдберг в стихотворении, посвященном осеннему настроению и начинающемся строкой: «Есть запах сгнившего плода у этих дней…», читаем: «И к девственной бумаге (ве-эль бетулей-неяр) тянется карандаш / писать молитву о забвеньи…» Гольдберг Л. Мукдам у-меухар. С. 15. Семантическое единство поэтического образа бетулей-неяр (букв.: «девственность бумаги»), созданного сопряжением двух существительных, подчеркнуто дефисом.

Цитированные строки ивритского стихотворения родились слиянием привычного в русском языке выражения «девственно чистый лист бумаги» и слов Пушкина о поэтическом вдохновении из стихотворения «Осень» (1833): «И мысли в голове волнуются в отваге, / И рифмы легкие навстречу им бегут, / И пальцы просятся к перу, перо к бумаге, / Минута — и стихи свободно потекут».

 

Приведенные примеры не исчерпывают возможности рассматриваемых текстов. Они наглядно показывают, что в художественной прозе и поэзии на иврите в 20–30-х годах ХХ века имело место интересное культурное явление. Речь идет об определенном круге авторов, которые писали, по выражению Леи Гольдберг, «на иврите, а не на святом языке», то есть иврит они воспринимали не как язык Б-жественного Откровения, а как просто один из языков, верный законам грамматики и исторического развития. Отсутствие фундаментального знания религиозных еврейских источников стимулировало собственное языковое творчество Элишевы и Гольд­берг. Писательницы остро ощущали нехватку образности в возрожденном иврите, тогда как их культурное сознание тяготело к поэтизации высказывания, будь то стихи или проза. Не владея сокровищницей традиционной еврейской образности, они принялись — сознательно или нет, сказать трудно, — насыщать ткань своих произведений образами, заимствованными из русской устной и письменной речи. Элишева справлялась с этим с большим успехом, тогда как многие кальки Леи Гольдберг остались невнятными или нескладными. Вероятно поэтому, а также в силу юношеского увлечения русским символизмом и под влиянием символистской поэзии А. Шлионского Леа Гольдберг в 1940-х годах начала создавать свой сугубо индивидуальный поэтический язык, где русский подтекст привлекался все реже.

Рассмотренное явление позволяет заключить, что иврит поэзии и прозы в начале ХХ века стал текстовой диа­спорой русских поэтических образов. В этой диаспоре русские идиомы и хрестоматийные поэтические строки переоблачились, и их связь с дальнейшим развитием русского языка прервалась. Зато во многих случаях они не только сохранились как казусы в устаревшем ивритском стиле, но и получили новую жизнь. Их начали употреблять на письме и устно жители Страны Израиля, особенно те, кто был знаком с русским языком и потому чутко реагировал на совпадение образов по обе стороны языкового рубежа. И пусть сегодня трудно указать на первое появление того или иного ивритского образа-кальки, значение этого феномена в развитии иврита существенно.

(Опубликовано в №237, январь 2012)

КОММЕНТАРИИ
Поделиться

Реувен Намдар: «Я увлечен ивритом»

Однажды я проснулся и понял, что видел сон на английском языке, и это меня ужасно испугало, потому что я ощутил, что английский слишком глубоко проник в меня. Как еврейский писатель, я не мог этого допустить и с тех пор стараюсь не читать по‑английски, чтобы разделять мой язык ежедневного общения и язык моих мыслей, моей внутренней жизни. Иначе они смешаются, и я потеряю оба языка. А что это за писатель без языка?