А что сверх всего этого, сын мой, того берегись: составлять много книг — конца не будет, и много читать — утомительно для тела.

Екклесиаст, 12:12

Иногда мне снится Ленинка, обычно — на фоне ночной боли в кишках. Во сне я чувствую себя Акакием Акакиевичем в департаменте с паркетными полами, широкими столами и мраморной лестницей. За стенами департамента — пустые поля, смердящие овощные базы и страшные заводы, но в стенах относительно спокойно и безопасно.

В молодости в своих снах я пытался сбежать от жизни в уютный помпейский дворик, виденный мной на картинке: статуи богов, зелень травы, тень под портиком с мраморными колоннами. Как всегда, картинка не совпала с реальностью, которую я увидел воочию. Дворики оказались скучными и тесными, как и весь город, но его узкие улицы внезапно открывались на широкую площадь, где над алтарями богов грозно парил и сиял Везувий. Найти уют в истории вообще было трудно, повсюду меня настигало мое еврейство: дымились развалины сожженного Храма, местечковые евреи в грязных лапсердаках перепрыгивали через лужи, беседуя о погромах и ценах на хлеб…

С недавних пор история сама нагнала меня, она происходит здесь и сейчас при полном свете дня. Во мраке осталось только будущее. Но будущим занимаются не историки, а «аналитики», гадатели на куриных костях (курицу съели другие). Для меня экзамен по истории закончен, пора сдавать тетрадку. Вместе с тетрадками моих одноклассников она будет пылиться и желтеть в учительской, которая по сути дела и есть Ленинка.

Я попал в Ленинку через красную барочную церковь Климента Папы Римского, что в Климентовском переулке. По самые пять куполов храм был забит книгами, которые не числились в каталогах. Это была добыча, конфискат — из собрания князей Шаховских, из коллекции Московского патриархата, из библиотеки Кёнигсбергского университета. В алтарном пространстве я раскладывал книги по кучкам: классифицировал их для передачи в основное хранение. Там же, в алтаре, читал романы репрессированных писателей, книги неизвестных философов, статьи политиков, проигравших власть. Я нашел заткнутое за батарею первое описание помпейских древностей с золотыми лилиями неаполитанских Бурбонов на обложке из телячьей кожи. Эти сокровища никому были не нужны.

Зато из храма пропадали роскошные издания начала XX века с картинками, закрытыми папиросной бумагой, — милиция обнаруживала книги из Ленинки на черном рынке и узнавала по штампам. Крали, вероятно, мобилизованные сотрудники, их пригоняли в храм из Главного здания протирать книги мокрыми тряпками. Эта операция называлась «обеспыливание». Храм охранял сухощавый вахтер с армейской выправкой, которая не могла скрыть алкогольной интоксикации. В какой‑то момент он утонул в ванне и замену ему не нашли.

Летом в церковном дворике голуби суетились вокруг миски с водой. Пока главный голубь пил, второй по рангу отгонял прочих от миски. Если второй пробовал сам вскочить на бортик, главный бил его клювом по голове. Голубей поили и насыпали им корм пожилые муж и жена, ключник и уборщица. Когда ключник умер, уборщица пригласила всех на панихиду. Удивительным образом над храмом Климента Папы Римского, превращенным в депозитарий Ленинки, все еще витал дух святости.

Как‑то раз сюда залетел некто, похожий на шестикрылого серафима, — высокий, с глазами, горящими как угли, на прекрасном семитском лице. Его рассказы уже печатали в журналах, его уже приняли в профсоюз писателей, но диссидентство мешало ему жить литературным трудом. Приходилось время от времени устраиваться на завод лекальщиком (за это много платили) или в библиотеку библиотекарем (платили гроши). Вдобавок он был христианином — не на словах, а на деле. Например, в истерике бежал из столовки, когда я вступил в спор из‑за очереди. В начале девяностых я встретил его в Александровском саду — счастливого, дожившего до времени своей мечты. Не знаю, где он сейчас, в каком парижском или пражском кафе сидит на террасе, попивая коньяк и наблюдая за проходящими…

Остальные явления Духа были не столь симпатичны. Две душевнобольные женщины — постарше и помоложе. Та, что постарше, изводила ту, что помоложе, называя ее толстухой. «Толстуха» совсем не была толста, скорее одутловата и совершенно безобидна. Она изучала латынь и древнегреческий на классическом отделении филфака МГУ, пока болезнь не настигла ее. Юноша бледный с дипломом библиотечного техникума, любитель книг по истории Государства Российского. Каждую весну он покупал справочник для поступающих в МГУ и ножницами вырезал из него бланк рекомендации, которая давала льготу при поступлении. Начальство Ленинки отказывалось принимать бланк всерьез и ставить на него подпись с печатью. Тогда юноша объявлял забастовку и угрожал порвать свой библиотечный диплом. Родители и сослуживцы с трудом приводили его в чувство. Меня он встретил неприязненно: «Зачем Ковельмана пустили к книгам?»

И в самом деле, войдя в притвор, я норовил проникнуть под своды. Спустя год или два мне открылись двери Главного здания, и я был принят в Генеральный систематический каталог. Ежедневно с 9.30 до 18.15 я писал аннотации и ставил индексы библиотечно‑библиографической классификации. Особенно я любил индексировать рефераты диссертаций по истории КПСС. Они всегда содержали четыре блока: время, место, организация, род деятельности. Например: «Деятельность Запорожского обкома КПСС по развитию свекловодства в седьмой пятилетке». Или: «Деятельность профсоюзов по укреплению ударнического движения в шестой пятилетке».

Когда‑то каталог был пристанищем «бывших», которых никуда больше не брали. Я еще застал интеллигентную старушку, мужа которой расстреляли, а саму ее выгнали из партии, разжаловали из Института красной профессуры и сослали в Ленинку. Каждый год в день восстановления в КПСС она раздавала конфеты всему отделу. За одним из столов сидел изящный джентльмен, служивший некогда по дипломатической части. Не помню, что послужило причиной его падения. Он часто занимал деньги, но всегда отдавал, ведь его все еще звали переводить иностранцам, и эта работа хорошо оплачивалась. В такие дни он являлся в идеально сшитом костюме‑тройке с платочком в нагрудном кармане. Времена Сталина, когда семья его процветала, он называл «классическим периодом». Здесь не было любования, просто констатация факта. После сталинской классики наступила хрущевская эклектика, сменившаяся брежневским декадансом. На исходе правления Горбачева система начала стремительно рушиться и Ленинка выпустила меня на свободу, в большой и неожиданный мир.

Много лет спустя по здравом размышлении я признал свой долг перед Ленинкой. Она дала мне убежище в непростые времена, позволила прикоснуться к жизни за пределами академического круга, доставила радость общения с добрыми и умными людьми, работавшими бок о бок со мной. Почти всех их я потом растерял по лености и скупости душевной. Это грех на моей совести. Все же я не совсем был Акакием Акакиевичем, надо мной не издевались сослуживцы, меня не презирало начальство, не продувал насквозь ледяной петербургский ветер.

Я благодарен Ленинке, но хотел бы изгнать ее из своих снов, потому что во снах она похожа на Красный Дом из романа Стругацких «Град Обреченный». Как это сделать? Не знаю. Разве что последовать совету Иосифа Бродского: «<…> в ушную раковину Б‑га, // закрытую для шума дня, // шепни всего четыре слога: // — Прости меня» («Литовский дивертисмент», 1971).