Материал любезно предоставлен Tablet
Одно из самых необычных и ярких воспоминаний о моей первой поездке в Израиль, а мне было тогда девять лет, это как я в Музее диаспоры в Тель‑Авиве смотрю мультфильм. Коротенький рисованный мультик о путешествии Вениамина Тудельского — этот еврей, купец, живший в XII веке в Испании, за шесть лет объехал, как представлялось тогда, целый свет: пересек из конца в конец все Средиземноморье, добрался до Малой Азии, побывал в Земле Израиля, Египте, Вавилонии и Персии, собрал даже сведения об Индии и Китае, добираясь из одного пункта в другой на кораблях или в повозках, вместе с толпами других пассажиров. Музей диаспоры с тех пор был переоборудован и переименован — теперь он называется Музеем еврейского народа, но в 1986 году это было унылое и откровенно тоскливое место, мрачные ряды витрин вели вас в атриум под названием «Огненные скрижали», экспозиция которого была посвящена тому, как несчастных евреев изгоняли или сжигали заживо.
Однако мультик был красочный и интересный. Вениамин — забавный персонаж, напоминающий пучеглазую кеглю, скакал по экрану и восторженно рассказывал о рассеянных по миру процветающих еврейских общинах: о французских евреях, которые почему‑то жили в замке, евреях Вавилонии, у которых был свой пучеглазый правитель , евреях Йемена, которые влились в местное арабское войско и ускакали прочь в тучах пыли; евреях Сирии, которые усмирили поигрывающих бровями разбойников, отдав им задаром шелковые платки . Я смотрела на экран как завороженная, хотя тогда, в девять лет, не понимала, почему.
Так же завороженно я и сейчас смотрю на мир, который рисует мне расчетливая туриндустрия, — мир, где все люди добры и по сути своей одинаковы. Мой личный опыт туристки, объехавшей 50 стран, никак не соответствует этой заманчивой картине — на самом деле, стоило мне задержаться в том или ином месте чуть подольше, разница между его обитателями и мной становилась все заметнее, я все острее ощущала свою обособленность, нарастало чувство одиночества и тревоги. И тем не менее красочные виды экзотических мест в «Трипадвизоре» соблазняли меня снова и снова.
Поэтому неудивительно, что я рискнула отправиться в далекий город Харбин на северо‑востоке Китая, южнее Сибири и севернее КНДР, где зимой 30‑градусные морозы и раз в год более 10 тыс. рабочих заново возводят целый город из ледяных глыб. Я видела фотографии и видео Харбинского фестиваля льда, по организации и масштабам он намного превосходит схожие мероприятия в Канаде и Японии: огромные, подсвеченные светодиодами сооружения изо льда представляют собой уменьшенные, а иногда и точные копии памятников мировой архитектуры. Ежегодно на фестиваль съезжаются более 2 млн туристов, потому что в такие вещи трудно поверить, пока не увидишь своими глазами. Еще не решив окончательно, стоит ли ехать в Харбин, я наугад просматривала соответствующие интернет‑страницы, и внимание мое привлекли еще несколько достопримечательностей, в том числе синагоги.
Да, именно синагоги. Их много. А затем я обнаружила нечто очень странное: оказывается, город Харбин построили евреи.
И лишь позже я пойму, что ледяной город и еврейский город — на самом деле одно и то же и что меня в равной степени манили оба. И, повинуясь этому зову, я, как тот пучеглазый Вениамин Тудельский, отправилась в путь.
Евреи живут в Китае более тысячи с лишним лет — примерно столько же, сколько в Польше. Но Харбин — особый случай. История харбинских евреев, да и самого Харбина начинается с железной дороги. До появления железной дороги Харбина не существовало.
Как большинство китайских городов, о которых мало кто слышал, сегодняшний Харбин с его 10‑миллионным населением больше Нью‑Йорка. Но в далеком 1896 году никакого Харбина еще не было — лишь кучка маленьких рыбацких деревушек у излучины реки. В тот год Россия заключила с Китаем концессию о строительстве участка Транссибирской железной дороги через Маньчжурию — так традиционно называлась обширная, с холодным климатом и тогда еще малонаселенная область на северо‑востоке Китая. Строительство этого участка позволило бы на две недели сократить путь из Москвы во Владивосток, так что каждая железнодорожная шпала ценилась на вес золота. Предполагалось также проложить железнодорожную ветку в глубинный Китай, поэтому возникла необходимость создать на месте развилки крупный административный центр, то есть город. Место для будущего города Харбина выбрал Михаил Грулев, еврей, ради военной карьеры в российской армии перешедший в православие и дослужившийся до генеральского чина.
Учитывая огромные капиталовложения в проект, железнодорожные чиновники быстро сообразили, что построить город вполне можно и без помощи местных военных чинов или сибирских крестьян. Нужны лишь опытные русскоязычные предприниматели. Но кто по доброй воле поедет в далекую Маньчжурию? И тогда начальник Южно‑Уссурийской железной дороги генерал Дмитрий Хорват подал гениальную идею: евреи.
Суровые антисемитские законы Российской империи и чудовищные погромы уже привели к тому, что тысячи евреев эмигрировали в Америку, как это сделали, в частности, мои предки. Хорват полагал, что приманить ум и капитал в Маньчжурию проще простого. Достаточно лишь пообещать евреям, что они будут там свободны он антисемитских ограничений, говорил он властям в Санкт‑Петербурге, и при этом переселенцам не придется учить новый язык или горбатиться на нью‑йоркских потогонках. Единственное, что от них требуется, — переехать в Маньчжурию.
Власти скрепя сердце согласились. Согласились и сотни, а затем и тысячи русских евреев.
Первые евреи прибыли на место в 1898 году, а в 1903‑м официально учредили общину — к тому времени план уже оправдал все ожидания. В 1904 году в журнале «Нэшнл джиогрэфик» выходит статья, автор которой, американский консул в Маньчжурии, не скрывая удивления, сообщает: «Мы становимся свидетелями одного из величайших, доселе невиданных градостроительных достижений, и происходит это в центре Маньчжурии», и что «капитал для большинства частных предприятий предоставлен сибирскими евреями». Евреи‑предприниматели основали первые харбинские гостиницы, банки, аптеки, страховые компании, универсальные магазины, издательства, и т. д., и т. п.; к 1909 году среди 40 членов городского совета Харбина 12 были евреи. К этим предпринимателям‑первопроходцам добавились затем евреи‑беженцы, спасавшиеся от погромов 1905 года, затем, с началом Первой мировой и Гражданской войны — новые беженцы, их поток все ширился.
Во времена своего расцвета еврейское землячество Харбина насчитывало около 20 тыс. человек. В 1909 году была построена Старая синагога, а к 1921‑му по необходимости появилась и вторая, в нескольких кварталах от первой, а также бойня для кошерного забоя скота, миква, булочная для выпекания мацы, а еще еврейская начальная и средняя школа, больница, благотворительная столовая, общество по выдаче беспроцентных ссуд, дом престарелых; в городе выходило множество журналов и газет, выступали еврейские музыкальные и драматические коллективы, действовали сионистские клубы, в которые особенно тянулась молодежь. В Харбине проводились крупные международные сионистские конференции, на них съезжались евреи со всей Азии. На улицах проходили сионистские парады.
Вы уже знаете, что у этой истории печальный конец. Как почти все места, где доводилось жить евреям, Харбин был всем хорош лишь до поры до времени. Разве что в Харбине период от взлета до падения, обычно растягивавшийся на столетия, оказался спрессован в считанные 30 лет. В потоке эмигрантов, бежавших из России после революции 1917 года, было много русских белогвардейцев, их неприкрытый антисемитизм вскоре получил официальное подкрепление в виде фашистской партии, которая в 1931 году инициировала поджог Старой синагоги. В тот же год Маньчжурию оккупировали японцы — они приметили богатых местных евреев и захотели прибрать к рукам их деньги. Белогвардейские погромщики охотно им в этом помогали.
Японская жандармерия вступила в сговор с преступными элементами из числа бывших белогвардейцев, натравливая их на евреев‑предпринимателей: людей шантажировали, конфисковывали имущество, похищали, убивали. Позже японцы стали манипулировать еврейской общиной в собственных интересах — так, под их нажимом Абрам Кауфман, почтенный врач и избранный глава общины, дважды побывал на аудиенции у японского императора и был вынужден от имени еврейской общины опубликовать официальное заявление, в котором говорилось о симпатиях к Японии — союзнице нацистской Германии. Не улучшилась ситуация и в 1945 году, когда в Харбин вошли советские войска. Первое, что они сделали, — арестовали остававшихся в городе еврейских видных деятелей (в их числе был и доктор Кауфман) и отправили их в лагеря. Кауфман 11 лет провел в лагерях и еще пять лет в ссылке в Казахстане, прежде чем ему разрешили воссоединиться со своей семьей в Израиле. Ему повезло. Остальные не дожили до освобождения. Но все же участь некоторых евреев при японских захватчиках оказалась пострашнее смерти в ГУЛАГе. При отступлении от маньчжурского Хайлара японские военные обезглавливали еврейское население этого городка.
В 1949 году Харбин уже контролировали китайцы‑маоисты. У евреев, а их в городе к тому времени насчитывалось более 1 тыс., постепенно отбирали бизнес и имущество. Тем временем правительство Израиля вело тайные переговоры с остававшимися в Харбине евреями и готовило все необходимое для их отъезда, причем часто отъезжающие сталкивались с вымогательством. Как писал один израильский чиновник, «очевидно, что коммунистическое правительство радо очистить страну от иностранных элементов. Однако <…> власти затягивали процесс, если желающий уехать все еще был человеком состоятельным, и выпускали его, лишь убедившись, что денег у него не осталось». Последняя еврейская семья уехала из Харбина в 1962 году. После этого там оставалась лишь одна еврейская женщина — Ханна Агре, она уезжать отказалась. Говорила, мол, слишком стара и оставьте меня в покое. Она перебралась в комнатушку в Старой синагоге (к тому времени здание разделили перегородками и использовали как госучреждение), где и умерла в 1985 году — последняя еврейка в Харбине.
Хотя нет, не совсем последняя. Сегодня в Харбине живет еще один еврей, израильтянин лет семидесяти, Дан Бен‑Канаан. Он раньше сотрудничал с израильскими СМИ, освещал события на Дальнем Востоке, а потом решил остаться в этих краях, нашел работу в местном университете и в 2002 году окончательно обосновался в Харбине. Бен‑Канаан — человек занятой, не только потому, что преподает в университете и редактирует местные англоязычные программы новостей. Помимо этого он ведет серьезные изыскания о еврейском прошлом Харбина, и местные власти, восстанавливая еврейские достопримечательности, неизменно обращаются к нему за советом — так что он, можно сказать, неофициально работает единственным евреем Харбина.
Этой части своей деятельности Бен‑Канаан уделяет довольно много внимания. Когда я беседовала с ним по скайпу, он сразу же отшутился: «Я председатель местной общины, которая состоит из меня одного. Оно и здóрово, поскольку со мной никто не спорит». Интерес Бен‑Канаана к еврейской истории Харбина, возникший еще во времена его журналистской работы, только удвоился, когда он узнал, что в администрации Харбина хранятся официальные архивы еврейской общины — причем строго под замком. «Я просил вернуть эти архивы в открытый доступ, но мне было отказано, — рассказывает он мне. — Назвали две причины. Одна — что там содержится щекотливый с политической точки зрения материал, а вторая — опасаются судебных исков по реституции собственности. Состояние некоторых местных евреев оценивалось в миллионы».
Не получив доступа к архивам, Бен‑Канаан решил сам воссоздать историю — стал собирать старые фотографии, предметы быта и воспоминания более 800 бывших харбинских евреев и их потомков, проживающих теперь в разных странах. И в результате, как он выразился, «стал главным адресом» для еврейской истории Харбина. Когда власти провинции решили — по причинам, которые мне стали понятны чуть позже, — выделить 30 млн долларов на восстановление, реновацию или реконструкцию городских синагог и других зданий, ранее принадлежавших евреям, они наняли его.
Единственный еврей Харбина проговорил со мной почти два часа — именно столько времени понадобилось, чтобы рассказать о еврейских достопримечательностях, за ходом восстановления которых он сейчас присматривает. И таких мест, похоже, много. Единственный еврей Харбина себе не враг и зимние месяцы предпочитает проводить на юге Китая. Но обещает свести меня со своим бывшим студентом, который работает экскурсоводом, он и покажет мне все достопримечательности.
Есть в туриндустрии такое понятие, чаще всего его используют там, где евреев почти не осталось: «памятник еврейского наследия». И это очень тонкий маркетинговый ход. «Еврейское наследие» — звучит совершенно безобидно, а для евреев с их чувством долга это еще и настоятельная рекомендация: в конце концов, вы же такой долгий путь проделали, так почему бы не зайти? Выглядит куда лучше, чем «собственность, отнятая у убитых или изгнанных евреев». Но стоит назвать это «памятником еврейского наследия», все досадные моральные вопросы — начиная хотя бы с такого, откуда эти «памятники» вообще взялись, — как по волшебству растворяются в облаке доброжелательности. И не просто доброжелательности, но доброжелательности, адресованной непосредственно тебе, туристу‑еврею. Чтобы ты проникся мыслью: все эти граждане‑неевреи и их великодушное правительство решили содержать в порядке это кладбище, реконструировать эту синагогу или создать этот музей исключительно из глубокого уважения к евреям, которые здесь когда‑то жили (но по каким‑то неназванным причинам больше не живут), в надежде, что ты, еврей‑турист, возможно, когда‑нибудь заедешь в эти края. Но все равно невольно возникает чувство неловкости и даже беспомощности, по мере того как странствие по миру становится обратным тому, что некогда предпринял Вениамин Тудельский: ты встречаешь не евреев, а их могилы.
К моему приезду Харбин накрыла волна потепления, благодатные –10, что с учетом ветра ощущается как –18. Термобелье, рубашка, свитер, фуфайка, куртка, балаклава, шарф‑труба, шапка, варежки, три пары носков и три пары брюк — и я готова к выходу.
Первый пункт моего маршрута — городское еврейское кладбище, турфирмы преподносят это как самое большое еврейское кладбище на Дальнем Востоке, — с одной лишь оговоркой, что это не кладбище, ведь на кладбищах должны быть мертвецы, а на этом нет ни одного. В 1958 году проводилась перепланировка города, и приняли решение, что еврейское кладбище, на котором покоились останки 2,3 тыс. человек, придется убрать. Городские власти предложили родственникам умерших перезахоронить их близких на большем по размерам китайском кладбище Хуаншань, в часе езды от города, по цене примерно 50 долларов за могилу. Многие еврейские семьи к тому времени уже уехали из страны, так что было перенесено только 700 могил, причем, как выяснилось, переехали лишь надгробия, поскольку чиновники не видели причин трогать тела. Человеческие останки со старого кладбища сейчас находятся в «глубинном захоронении» (так называют его китайцы), то есть место погребения закатали в асфальт и построили сверху парк развлечений. «Им там хорошо, — говорит о мертвых евреях под каруселями мой экскурсовод — назову его, чтобы не навлечь на него неприятности, Дерек. — Вокруг них теперь всегда счастливые люди».
До Хуаншаня ехать примерно час — по обе стороны дороги унылые промзоны и стылые поля, затем впереди вырастает высоченный пункт сбора пошлины с огромными луковицами куполов в русском стиле, потом еще несколько километров вдоль заброшенных складов, вдоль дороги укутанные люди продают всякую всячину вроде сувенирных банкнот, которые надлежит сжигать в качестве подношения, потому что Хуаншань на самом деле — это обширное китайское кладбище с бесконечными рядами одинаковых сверкающе белых надгробий, под которыми на крошечных пятачках земли покоятся кремированные останки. Проехав мимо десятков тысяч мертвых китайцев, мы находим вход на еврейскую часть кладбища, платим, сколько положено, и входим в ворота.
Еврейская часть — маленькая, но внушительная, надгробия с искусно выгравированными надписями на иврите и на русском, достаточно много и современных металлических табличек — за их установку заплатили родственники тех, чьи останки были перезахоронены без переноса надгробий. На многих надгробиях прежде имелись фотокерамические портреты — любопытно было бы на них посмотреть, но сейчас нет ни одного целого: все с трещинами либо вовсе разбиты. Ущерб наносился явно намеренно, возможно, поэтому за нами по пятам ходит кладбищенский сторож. Мысль о том, что в современном Харбине спокойно относятся к осквернению еврейского кладбища, огорчает, но, к моему удивлению, этот заснеженный «памятник еврейского наследия» вовсе не выглядит забытым и заброшенным. На самом деле он довольно гламурный.
На площадке у ворот — массивный гранитный монумент в виде звезды Давида, рядом — двухэтажная синагога с куполом, украшенная опять же звездами Давида. Дверь синагоги на замке, но я заглядываю в окно и вижу, что внутри пусто, лишь разбросанные инструменты и мусор. На мой вопрос, почему так, Дерек отвечает с улыбкой: «Ее строили к визиту Ольмерта. А сейчас там кладбищенские работники греются». Эхуд Ольмерт, бывший премьер‑министр Израиля, осужденный за коррупцию, из семьи харбинцев. Его отец родился в Харбине , а в Хуаншане — могилы его дедушки и бабушки, по крайней мере надгробия. Сейчас над ними маячит черный мраморный обелиск высотой чуть не в четыре метра. На этом обелиске, увенчанном еще одной еврейской звездой, сияют позолотой высеченные в камне слова самого Ольмерта, факсимильно воспроизводящие написанное им от руки по‑английски: «Благодарю вас за то, что сохраняете память о нашей семье, защищаете достоинство [sic!] тех, кто принадлежал к этой общине, и… [неразборчиво] напоминание о прекрасной жизни евреев, когда‑то бывшей частью Харбина». Буквы корявые, похоже, Ольмерт не рассчитывал, что его слова увековечат в камне. Надгробия его предков заменили на черные с позолотой, под стать обелиску, не то что у плебеев с их треснувшей фотокерамикой. Возле надгробий — урна для мусора в виде футбольного мяча.
Приезд Ольмерта, в то время в чине заместителя премьер‑министра, в Харбин в 2004 году — знаменательное событие, но синагога (фальшивая), построенная в его честь возле кладбища (тоже фальшивого), — лишь часть предпринятого провинциальными властями огромного и затратного проекта по восстановлению памятников еврейского наследия. Его подлинная цель — привлечь еврейские деньги, будь то туризм или инвестиции от евреев‑иностранцев.
В разговоре со мной единственный еврей Харбина весьма одобрительно высказался о подобных мероприятиях, в которых непосредственно участвует. «На реставрацию выделено 30 млн долларов — невероятная по местным масштабам сумма. Все было самого высочайшего качества», — отметил он и добавил, что памятники еврейского наследия в Харбине официально приравниваются к таким культурным памятникам Китая, как Запретный город. Среди множества источников информации о Харбине, которыми он со мной поделился, — большая новостная статья в китайском журнале, написанная журналистом Си Лунем, которого он назвал одним из немногочисленных в Китае мастеров журналистского расследования. В статье под заголовком «Харбинские евреи: вся правда» прослеживается весьма специфическая история: не о «еврейском наследии Харбина», но о попытках местных властей провинции Хэйлунцзян нажиться на этом «наследии».
История эта начинается довольно невинно, с того, как социолог, а по совместительству агент по продаже недвижимости Чжан Тецзян узнал, что часть исторических зданий, предназначенных к сносу в рамках градостроительного проекта 1992 года, прежде принадлежала евреям. Заинтересовавшись, он стал изучать еврейские надгробия на хуаншаньском кладбище, переводя русский текст на китайский с помощью компьютерной программы. Время было самое подходящее: в 1992 году КНР установила дипломатические отношения с Израилем, а в 1999‑м премьер‑министр Китая впервые с официальным визитом посетил Иерусалим. На руку было и то, что провинция Хэйлунцзян, долгое время зависевшая от неперспективных отраслей промышленности, вроде угледобычи, переживала экономический спад. В 1999 году Чжан Тецзян воспользовался случаем и подал блестящую идею в статье для государственного агентства новостей — статья называлась «К вопросу об изучении харбинских евреев для ускорения экономического развития Хэйлунцзяна».
История эта быстро дошла до высшего руководства провинции, которое направило в хэйлунцзянскую Академию общественных наук официального представителя — для «более глубокого изучения истории харбинских евреев». Был организован Центр еврейских исследований, под него выделили солидный бюджет. «Развитие туристического бизнеса и привлечение предпринимательского капитала, — говорилось на первоначальном веб‑сайте центра, — вот суть наших целей и задач». Бюджетные средства тратились с размахом: не имеющие профессиональной подготовки специалисты проводили минимум исследований, но катались за рубеж. За последующие годы государственные 30 млн принесли и более вещественные плоды: обновилось кладбище, Новая синагога превратилась в Еврейский музей, произведена реставрация Старой синагоги и еврейской средней школы, а на принадлежавших когда‑то евреям зданиях в исторической части города появились памятные таблички.
Попытка «привлечь предпринимательский капитал» за счет изучения еврейской истории выглядит, мягко говоря, статистически нерациональной. Среди десятков миллионов туристов, ежегодно приезжающих в Китай, 40 тыс. израильтян и еще меньше туристов‑евреев из других стран, — капля в море. И то, что израильские или какие‑то другие принадлежащие евреям компании кинутся инвестировать в провинцию Хэйлунцзян из ностальгии по ее еврейскому прошлому, кажется маловероятным. Объяснить подобный ход мыслей можно лишь с учетом той роли, которой евреев наделяло китайское воображение.
Большинство китайцев практически ничего не знают ни о евреях, ни об иудаизме. Но в 2009 году в статье о новейших тенденциях в изучении иудаизма в Китае профессор Лихун Сун, преподаватель иудаики из Нанкинского университета, в общих чертах обрисовал существующие стереотипы. «Первые ассоциации, которые приходят в голову моим студентам, когда речь заходит о евреях, что они “богатые и ушлые”», — замечает он. Но не сами же студенты выдумали это! «Полки книжных магазинов в Китае, — объясняет Сун, — заставлены бестселлерами на еврейские темы». Что же это за еврейские темы? Вот о чем, например, говорят названия некоторых бестселлеров: «Секреты успеха евреев в мировой экономике», «Почему евреи всегда первые?», «Финансовая империя Ротшильдов», «Премудрости Талмуда в управлении бизнесом» и, разумеется, «Талмуд: величайшая еврейская Библия о том, как делать деньги». По мнению Суна, в этом нет ни капли антисемитизма, а даже наоборот, «некая доля иудофилии».
В 2007 году на проходившем в Харбине Международном форуме по экономическому сотрудничеству между Харбином и евреями всего мира, гостями которого были десятки самых разных представителей евреев, от посла Израиля до группы евреев‑стоматологов из Венгрии, мэр Харбина в приветственном слове цитировал таких выдающихся представителей еврейского народа, как Дж. П. Морган и Джон Д. Рокфеллер (ни тот, ни другой не евреи). Затем он объявил, что «мировые деньги в кармане у американцев, а американские — в кармане у евреев. Это знак высочайшего признания еврейской мудрости».
Бывшие харбинские евреи часто вспоминают о Харбине как о некоем утраченном рае. «Они чувствовали себя хозяевами города», — рассказывала мне Ирина Клурман, дочь бывшего харбинского еврея. По ее словам, многие харбинцы с ностальгией говорили о своем любимом городе: «У них был почти колониальный быт: слуги‑китайцы, прекрасные школы, роскошные шубы». А ее бабушка Роза (впоследствии Этель) Клурман, та прямо заявила в интервью 1986 года: «Харбин был не город, а мечта».
Здесь стоит отметить, что мужа Розы Клурман — деда Ирины Клурман — похитили, пытали и убили в Харбине в период развязанного японцами антисемитского террора, после чего его успешный бизнес (он первым начал проводить водопровод в Маньчжурии) и роскошный доходный дом конфисковали, оставив семью ни с чем. Но давайте сосредоточимся на позитивном: в Одессе во время погрома 1905 года пятилетняя Роза Клурман несколько дней пряталась на чердаке, пока в квартале орудовали мародеры и насильники, убившие ее соседей. Конечно, ее муж тоже умер не своей смертью, и все же Ирина Клурман считает: «Моя бабушка явно испытывала ностальгию по Харбину». В своем интервью Роза Клурман признает, что в Харбине «все изменилось», но при этом долго и с упоением описывает его златые дни: бифштексы, прислугу, частные уроки для детей.
Погромы — и частные уроки, неудивительно, что такой резкий скачок затмил по впечатлениям столь же быстрый закат счастливой жизни общины. Одна из потомков харбинцев, Джин Испа, рассказывала мне, как ее отец, будучи сиротой, в одиночку дошел до Харбина, чтобы учиться там музыке: в России евреев не принимали в консерваторию. «Ему тогда было шестнадцать лет, — с восхищением рассказывает мне Испа. — Он концертировал в Харбине. У меня даже сохранились программки его выступлений». Еще один бывший харбинец, Александр Галацкий, запомнил погромы на Украине в 1919–1920‑м, во время Гражданской войны. Ему было восемь лет, они с матерью забаррикадировались в своей квартире и с ужасом прислушивались к крикам и стонам соседей, которых убивали или насиловали, — и такое случалось не раз. Когда у них украли деньги, которые отец прислал им из Нью‑Йорка на переезд через Атлантику, единственной их надеждой было вырваться на восток, в Маньчжурию. В воспоминаниях — Галацкий писал их для своих близких — он подробно рассказал, как они уезжали с Украины в товарном вагоне для перевозки скота: «У мамы был при себе узелок со старой одеждой. Солдат, стороживший вагон, стал этот узелок отбирать. Она вцепилась в него, плакала, целовала солдату руку. У нас не было денег, вообще ничего ценного, а старую одежду можно было по пути выменять на еду. Иначе мы бы умерли с голоду». После такой жизни Маньчжурия действительно казалась раем.
Разумеется, похожие истории могли бы рассказать и евреи, эмигрировавшие из России в Нью‑Йорк. Но в Харбине, где эмигрантам удалось создать свой собственный процветающий русско‑еврейский мирок, они этим обретением больше дорожили и гордились — но именно их гордыня привела к тому, что история общины прервалась, умалившись до подстрочного примечания. Когда я опрашивала потомков харбинцев, большинство моих собеседников упоминали родственников и знакомых, которые были похищены, замучены или убиты в период японской оккупации. И у всех до одного нажитое тяжким трудом имущество отобрали при том или ином маньчжурском режиме. Но они все равно твердили, что жизнь в Харбине была «золотым веком». В Израиле есть даже организация — Игуд Йоцей Син (Ассоциация выходцев из Китая), созданная с тем, чтобы ностальгирующие «китайские евреи» из разных стран могли общаться в социальных сетях и участвовать в совместных мероприятиях, организация выдает студенческие стипендии и издает информационный бюллетень на трех языках, объемом в сотни страниц. До недавнего времени члены этой ассоциации раз в неделю собирались в Тель‑Авиве поиграть в маджонг, выпить чаю и предаться воспоминаниям. Тедди Кауфман, возглавлявший эту организацию до конца своих дней, до 2012 года, издал книгу мемуаров «Евреи Харбина в моем сердце», где в самых восторженных тонах описал еврейский рай. Его отец, председатель Харбинской еврейской общины, был арестован и много лет провел в сталинских лагерях.
«Золотого века» харбинских евреев едва хватило на одно поколение. Еще до японской оккупации общая обстановка ухудшилась настолько, что многие подумывали об отъезде. Александр Галацкий, мать которого выменивала старую одежду на еду, чтобы прокормить сына во время поездки по Транссибирской магистрали, в 1925–1929 годах вел дневник — его не так давно перевела его дочь Бонни Галат. Среди дневниковых записей есть и такие, которые не очень вяжутся со счастливым отрочеством: «Все считают, что пора уезжать, — пишет он, — вопрос только, куда». Рассказывая о том, как один за другим его товарищи уезжают кто в Палестину, кто в Россию, кто в Австралию, кто в Америку, он и сам мечтает уехать (и записывает это большими буквами) «НАВСЕГДА».
Многие вспоминали о последних днях жизни общины так, будто это было почти ожидаемо, вроде как дождь или снег. Алекс Наумсон родился в Харбине и уехал вместе с родителями в 1950 году, когда ему было всего три года. Как и многие другие харбинцы, которых я опрашивала, он уверяет, что у его родителей остались о Харбине «очень счастливые воспоминания». Мы с ним беседуем на иврите. «Китайцы ничего плохого нам не сделали, в отличие от русских и японцев», — говорит он мне по телефону, сидя у себя дома в Израиле, и это замечание тем поразительнее, что маоисты буквально ограбили его семью, отняв все имущество. «Когда речь заходила о Харбине, мои родители обычно рассказывали про свою дачу, про театр или оперу», — утверждает он. Воспоминания его родителей затрагивают и период японской оккупации, и это не менее поразительно. Когда я напоминаю ему о похищениях людей, он — я буквально вижу это на расстоянии — пожимает плечами: «Это бандитизм. Бандиты всюду встречаются». Позже в той же беседе он, как бы между прочим, упоминает, что японцы похитили и пытали его бабушку.
Трудно объяснить, что именно не так с Харбинским еврейским музеем в Новой синагоге — или, как значится на моем входном билете, с Музеем реконструкции. Надо бы порадоваться уже хотя бы тому, что этот еврейский (по большей части) музей вообще существует, подробно расписать все его достоинства, поблагодарить местных жителей за жест доброй воли. Потому что достоинств действительно не счесть, и добрая воля присутствует. И все же с первых минут, как только я подхожу к высокому, увенчанному куполом зданию и оказываюсь в просторном помещении с огромной звездой Давида, украшающей пол, — позже я сообразила, до чего же нелепа эта деталь, ведь в те времена, когда синагога использовалась по назначению, пол было не видно под скамьями, — нарастает смутная тревога, как всегда в связи с «еврейским наследием». Но мое реальное еврейское наследие тут же дает о себе знать: выработанные за века эпигенетические инстинкты подсказывают мне, что я всего лишь гостья. Я улыбаюсь и делаю снимки.
Экспозиция, посвященная истории евреев, на втором этаже, раньше это была женская галерея синагоги. Здесь представлено множество фотографий: улыбающиеся, хорошо одетые люди строят синагоги, справляют свадьбы, участвуют в сионистских собраниях, патронируют библиотеку, позируют в скаутской форме, работают в больнице, спасают соседей во время наводнения и катаются на коньках по замерзшей реке. Выставка довольно информативная, даже при том, что английский перевод некоторых подписей выглядит какой‑то абракадаброй. Под одним портретом мужчины в талите и в традиционной шляпе с высокой тульей, например, надпись по‑английски гласит: «Иудейское сборочная метка харбин солист хора грамм пользы максвелл министр радикал». Я спрашиваю у Дерека, как там в оригинале по‑китайски. Он смущенно улыбается: «Сам толком не пойму».
Но в целом все замечательно, хотя немножко сумбурно. А ближе к дальнему концу галереи, расположенному прямо над нишей, где когда‑то находился ковчег со свитком Торы (на том месте, где прежде была ниша, теперь фойе перед туалетами), я попадаю в ряд маленьких залов, и экспонаты меня озадачивают. В первом зале почетное место занимает широкий деревянный письменный стол, а за этим столом — гипсовая, в натуральную величину, фигура: лысый бородатый человек, судя по внешности, европеец, печатает на старинной пишущей машинке. Перед ним — медная табличка с надписью: «Реальное рабочее место харбинского еврея‑промышленника в Харбине». Меня смутило слово «реальное», и я спрашиваю у Дерека, правильно ли я поняла, что изображен какой‑то конкретный человек. Поглядев на табличку, он поясняет: «Здесь представлен еврей в Харбине. Он занимается бизнесом».
В следующих помещениях — другие «живые картины». Гипсовая, в натуральную величину, еврейка за фортепиано, в кресле — застывшая гипсовая еврейка с вязальными спицами в руках, на кровати — двое гипсовых еврейских детишек, навеки застывшие перед кучей гипсовых кубиков. Это, как гласит медная табличка, «еврейская семья в Харбине». И далее следует пояснение: «В первой половине XX века быт еврейской семьи был не только простым, но и практичным, а у детей была очень яркая жизнь». Но кубики, как и сами дети, бесцветные. Позже я поняла, что послужило источником вдохновения для этой экспозиции: ежегодный Харбинский фестиваль льда, когда из блоков искусственного снега вырезают множество подобных фигур.
Но гипсовыми фигурами показ неживых евреев не ограничивается, в следующем зале — фотографии «реальных еврейских промышленников», свершивших в Харбине «множество экономических чудес»: среди них владельцы первого в Харбине сахарного завода, первого предприятия по экспорту соевых бобов, первой кондитерской фабрики и первого в Китае пивного завода. В сопроводительном тексте на стене говорится о том, что в Харбине «евреи получили возможность создать новые предприятия и таким образом заложить основы для дальнейшей экономической деятельности в Европе и Америке». Может, и правда так думают те, кто считает Харбин этакой бизнес‑школой для раскачки, а не местом, где реальные евреи создавали реальный капитал, который затем у них отобрали, оставив их в одночасье без гроша, и это в лучшем случае.
Взять хотя бы предприятие, которому в музее уделяется довольно много внимания, Углепромышленное товарищество Скидельского . Скидельские были из тех «сибирских евреев», которые привлекли в Харбин изначальный капитал, хотя «изначальный капитал» — еще мягко сказано. Рассказывая в журнале «Проспект» об активах своей семьи, Роберт Скидельский, член британской палаты лордов и уроженец Харбина, упоминает, что его прадед Леон Скидельский еще до основания Харбина получил подряд на строительство участка Транссибирской железной дороги из Маньчжурии до Владивостока. Скидельские были в числе десяти еврейских семейств, которым разрешили жить во Владивостоке, поскольку на них держалось строительство железной дороги. Взяв в концессию свыше 300 тыс. гектаров леса в Сибири и Маньчжурии и угольные разработки, Скидельские были крупнейшими работодателями региона. Благодаря им железная дорога функционировала и после того, как перешла от России к Китаю, а затем к Японии. В 1924 году сын Леона Соломон получил от местного военачальника в концессию на 30 лет Мулинские копи — он неоднократно намеренно проигрывал ему в покер.
В 1945 году, когда до истечении срока концессии оставалось еще девять лет, советские власти отправили Соломона Скидельского в ГУЛАГ, и угольные копи перешли к коммунистам — сначала к советским, потом к китайским. Несколько десятилетий спустя лорд Скидельский подал иск. «В 1984 году, — вспоминает лорд Скидельский, — я получил чек на 24 тыс. британских фунтов в качестве полной компенсации за то, что оценивалось в 11 млн фунтов». Когда же в 2005 году он посетил Харбин, местные телевизионщики выследили его и подарили цветы, ценой опять же меньше 11 млн фунтов.
Когда я говорю Дереку, что, мне кажется, музей рассказывает лишь часть истории, тот в ответ говорит примерно то же, что и Бен‑Канаан: мол, музей посвящен богатым людям, то есть подчеркивается мысль, что евреи богатые. «Конечно, здесь жили и бедные евреи, — говорит Дерек. — Вон в том здании через дорогу была бесплатная еврейская столовая».
И лишь на выходе, миновав громадную дверь без мезузы, я оглядываюсь на некогда священное место и понимаю, что на самом деле не так с этим музеем. На первом этаже над картинами, изображающими русские церкви, висит огромная, во много раз увеличенная фотография прощального ужина 1930‑х годов: множество харбинских евреев в смокингах пришли попрощаться с очередным еврейским семейством, отъезжающим, как выразился Александр Галацкий, «НАВСЕГДА». Внезапно миазмы «еврейского наследия» улетучиваются, и открывается горькая правда: музей не дает никаких объяснений, почему такой процветающей общины больше не существует.
Харбин в целом довольно неприглядный город: бесконечные ряды многоэтажек в советском стиле тянутся до горизонта. Но исторический центр так тщательно реконструирован, что, если бы не толпы китайцев и не уличные знаки, можно даже вообразить, что ты в Европе. Исторический трехрядный Центральный проспект превращен в пешеходную зону, одновременно это и архитектурный музей под открытым небом: на сохранившихся зданиях — а из них 80% принадлежало когда‑то евреям — таблички, рассказывающие историю домов. Помимо всего прочего, в ходе реставрации вдоль улицы разместили громкоговорители, бесперебойно транслирующие громкую западную музыку — кому‑то показалось, что это добавляет аутентичности. При мне звучит «Эдельвейс» — «…эдельвейс, край родной мой храни». Мелодия мешает думать.
Дерек указывает на разные отреставрированные здания на главной и улице рядом с ней: еврейская аптека, еврейская бесплатная столовая, еврейский народный банк, множество частных домов, все эти помещения используются сейчас в другом качестве. Информация на плашках «архитектурное наследие», которыми снабжено каждое историческое здание, на редкость прямолинейна. «Этот особняк, — гласит типичная надпись, — построил еврей».
Самое впечатляющее здание на центральной улице, «построенное евреем», — отель «Модерн», история которого наглядно иллюстрирует «американские горки» еврейской общины в Харбине: ее взлет и падение. Отель «Модерн», построенный евреем‑предпринимателем Иосифом Каспе, с момента открытия в 1906 году считался образцом маньчжурского шика. «Модерн» — не просто роскошный отель, где часто останавливались знаменитости и дипломаты. Под его крышей располагался первый в Китае кинотеатр. Марку «Модерн» носили и предметы роскоши, производимые Каспе: ювелирные изделия и высококлассные продукты. Другими словами, «Модерн» был брендом.
Японцы, оккупировав Харбин, первым делом нацелились на «Модерн». Но Иосиф Каспе к этому подготовился. Его жена и двое сыновей еще раньше уехали в Париж и получили французское гражданство. Так что Каспе переписал «Модерн» на своего сына и водрузил над гостиницей французский флаг. Он полагал, что японцы не решатся на международный скандал ради того лишь, чтобы отобрать у него бизнес. Но он заблуждался.
В 1932 году Каспе пригласил своего старшего сына Семена, известного пианиста , выступить в Маньчжурии с концертами. В последнюю ночь концертного турне Семена похитили. Вместо того чтобы заплатить вымогателям огромный разорительный выкуп, Иосиф Каспе обратился за помощью во французское консульство. Это не помогло, вымогатели удвоили ставки, прислав Каспе по почте ухо сына. Через три месяца за городом было обнаружено тело Семена. Увидев обезображенное гангреной тело сына, Каспе лишился рассудка. Друзья увезли его в Париж, где он и скончался в 1938 году. Его жену депортировали, и она через три года погибла в Освенциме. Младший сын бежал в Мексику, где и умер в 1996 году. Говорить о Харбине он решительно отказывался.
Отель «Модерн» и сегодня принимает постояльцев, хотя звезд у него поменьше, чем у «Холидей инн» на той же улице — гостиницы, в которой остановилась я. Большое розовое здание с гламурными сводчатыми окнами и башенками все еще доминирует над Центральным проспектом, раскинувшись на целый квартал. Надпись «Модерн» кириллицей идет сверху вниз по углу фасада. Возле здания длинная очередь до следующего угла, и это в десятиградусный мороз. Очередь, объясняет мне Дерек, за знаменитым мороженым «Модерн». «Мы в Харбине любим поесть холодного на холоде», — усмехается он. И действительно, на улицах Харбина полно киосков, где продаются замороженные фрукты на шпажках. В семье Каспе смекнули и первыми в Китае наладили массовое производство мороженого. Не соблазнившись холодным лакомством, я захожу внутрь.
Холл современного «Модерна» обшарпанный и неприглядный, если не считать выставки, посвященной блистательной истории отеля. Начинает экспозицию бронзовый бюст Иосифа Каспе, тут же на стене — текст на китайском и английском, рассказывающий о достижениях корпорации «Модерн» и ее основателя — «еврея русской национальности господина Александра Петровича Каспе». (С какой стати «Александр» — загадка, ведь на бюсте по‑русски четко выведено: «Иосиф Каспе».) Как явствует из пояснения на стене, этот импозантный еврей создал в Харбине «передовой бизнес, включающий в себя отель, кинотеатр, ювелирный магазин и т. п.». «В последние годы, — говорится далее в тексте, — культурный бренд “Модерн” неуклонно консолидируется и развивается». Далее перечислены разные другие направления, которыми занимается легендарная компания, в частности именно корпорация «Модерн» долгое время отвечала за Харбинский фестиваль льда, и лишь несколько лет назад он перешел в ведение местных властей. «В настоящее время, — гласит текст, — группа “Модерн” <…> удерживает набранные темпы, создавая совершенно новую международную культурно‑производственную инновационную платформу». Потомки господина Каспе могли бы гордиться подобным «наследием», если бы хоть кому‑то из них довелось его унаследовать.
Но не будем придираться. Ведь отель «Модерн» явно гордится своим «еврейским наследием»! На его стенах красуются большие фотографии членов семьи Иосифа Каспе, есть и фото убитого сына — очаровательный юноша в тройке с белым галстуком позирует перед роялем. В витринах под стеклом «подлинные исторические предметы» из дома Каспе: серебряный канделябр, старинный телефон и даже самовар! А там, в довольно пыльной витрине почти у самого пола, — «принадлежавший семье Каспе набор иудейских ритуальных предметов домашнего обихода», и в их числе настоящее блюдо для седера!
Присев на корточки, чтобы лучше разглядеть экспонаты, я вижу в витрине два блюда. Блюдо для седера украшено по краю еврейским узором с бронзовым отливом, таким знакомым, словно из моего американского детства. Скептик во мне временно умолкает, пока я не обнаруживаю, что выгравированные на блюде надписи — английские. Второе блюдо керамическое, в ацтекском стиле, с намалеванной надписью «Мехико» — сувенир из 1980‑х, купленный в аэропорте. В эту минуту мне становится ясно, что экспозиция набиралась на eBay .
Я натягиваю балаклаву и снова выхожу на мороз, мимо сотни китайцев, требующих мороженого от Каспе, — я направляюсь в Старую синагогу, ныне концертный зал. В результате реставрации стоимостью немало миллионов долларов, проходившей под присмотром единственного еврея Харбина, здание стало частью целого Еврейского квартала, включающего в себя присоседившуюся музыкальную школу, когда‑то она называлась еврейской средней школой. Занимаясь этим проектом, Бен‑Канаан проявил дотошность: собирал и изучал старые фотографии и описания, чтобы как можно более точно воспроизвести ковчег с гранитной резьбой, символизирующей Десять заповедей, каменные колонны, галерею — когда‑то женскую часть здания, и скамьи с подставками для молитвенников. Единственная его уступка, признается он мне, заключалась в том, что он позволил сделать биму (возвышение перед ковчегом) пошире, чтобы на ней мог уместиться камерный оркестр. Билетер в будке не разрешает мне заглянуть внутрь, приходится купить билет на концерт: вечером играет струнный квартет.
Интерьер Старой синагоги меня поражает. Не знаю, чего я ждала, но уж точно не рассчитывала, что окажусь в синагоге, совершенно неотличимой от других городских синагог всего мира начала XX века, в которых я побывала, начиная от моего бывшего шула в Нью‑Йорке до более отдаленных — в Лондоне и Москве, Кейптауне, Буэнос‑Айресе и Мельбурне, — ведь, в какой бы части мира вы ни оказались, войдя в такое здание (как правило, для этого нужно пройти мимо вооруженного охранника), вы ступаете в священное место, как и в любой другой синагоге. Единственный еврей Харбина проделал потрясающую работу — такую потрясающую, что, войдя в большой зал и увидев впереди огромный ковчег со знакомой надписью на иврите: «Знай, перед Кем стоишь», — я по привычке прислушиваюсь: давно ли началась служба и не слишком ли я опоздала, вдруг уже приступили к чтению Торы? Не лучше ли мне сесть подальше? Однако включается логика, и я смотрю, какой номер места указан на моем билете.
Но стоило мне сесть в третьем ряду, как руки сами потянулись к углублению в передней скамье, нашаривая молитвенник, которого нет. И в памяти сами собой всплывают все те слова, которые я произносила в таких же залах всю сознательную жизнь, те самые слова, которые твердили люди, собиравшиеся в таких залах на протяжении последних двадцати столетий, в Явне и Пумбедите , в Алеппо и в Риме, в Марракеше и Нью‑Йорке, в Кейптауне, Буэнос‑Айресе и Харбине, обратившись в сторону Иерусалима. Я трепещу, таращу глаза. В этот миг я знаю — это ощущение выше пространства и времени, — перед Кем стою.
Потом на биму перед ковчегом поднимается китайский струнный квартет, и, вместо того чтобы поклониться ковчегу, музыканты кланяются мне. Свет гаснет, квартет играет, причем очень хорошо, «Пятый венгерский танец» Брамса, «Ромео и Джульетту» Чайковского, а затем почему‑то «Хлопкоглазого Джо» .
И вдруг я понимаю, что страшно устала.
А в промежутке между двумя синагогами, книжным магазином в стиле Belle Époque , названным в честь Николая Гоголя, полыньей, где купаются в 30‑градусный мороз, и сотнями мертвых евреев, я побывала в Парке уссурийского тигра: 700 тигров этого редкого вида сидят и лежат в вальяжных позах за высокой сетчатой оградой или расхаживают туда‑сюда в отдельных клетках, как будто в зверином исправительном лагере. Здесь, покатавшись на автобусе в тигровую полоску по голым холодным площадкам с осоловело глядящими тиграми, я поддаюсь на уговоры и покупаю куски сырого мяса — поскольку, как объясняет Дерек, тигров здесь держат впроголодь в расчете на то, что их подкормят туристы. Со странным чувством неловкости и любопытства, которое возникало у меня при осмотре различных «памятников еврейского наследия», я подхожу к женщине, продающей ведрами свежую свинину, которую посетители скармливают тиграм, поддевая щипцами и просовывая сквозь ограду. Как вариант, продавщица предлагает мне купить живую курицу и спустить ее в вольер к тиграм через специальный куропровод. В первый раз в жизни я покупаю свинину.
Пока я силюсь подцепить щипцами скользкие куски мяса, мне приходит на память одна история из Талмуда («Величайшей еврейской книги о том, как делать деньги»): некий раввин утверждает, что последнее, что создано за семь дней творения, — первые в мире щипцы, потому что выковать щипцы возможно лишь с помощью других щипцов, и эта история о человеческой ограниченности так озадачивает, что ее нелогичности просто не замечаешь. Когда же мне наконец удалось справиться с куском мяса, пребывавшие в прострации тигры вдруг, как в мультике, злобно ощерились, кинулись в мою сторону — и стали драться за ошметки мяса, сотрясая стальную советскую ограду. Я смотрела на этих полумифических пленников с тем же странным чувством, уже знакомым мне по этой поездке: когда с виноватым видом бросаешь подачки чему‑то прекрасному, запертому под витринным стеклом. Чуть позже я наткнулась на статью в «Нэшнл джиогрэфик», где говорилось о том, что «зоопарк» на самом деле — тигриная ферма, и этих занесенных в Красную книгу животных (в дикой природе на северо‑востоке Китая их насчитывается всего семь особей, что превышает численность евреев в данном регионе на 700%), разводят для охоты и производства традиционных лекарств. Все это смахивает на ловкий развод. Ну, или на показуху.
Харбинский фестиваль льда — самая впечатляющая из всех показух — превзошел все мои ожидания. Он больше и по масштабам, и по изобретательности, чем я себе представляла по фотографиям и видео, из‑за которых и поддалась соблазну съездить в Харбин. Разные люди в сети предупреждали, что выдержать это мероприятие непросто, поскольку много времени придется проводить на трескучем морозе, да еще ночью. Но я сама удивляюсь, как легко мне все это дается. Из экипировки нужны всего лишь термобелье, три свитера, одна флисовая толстовка, одна куртка, шарф, шапка, балаклава, две пары варежек, три пары треников, лыжные штаны, три пары шерстяных носков, грелки для рук, которые я засунула в варежки, и ботинки, и шипы на ботинках — и можно гулять смело. Мне говорили, что я не выдержу на морозе больше 40 минут. Я хожу тут уже три часа, а со мной еще примерно 10 тыс. товарищей, тоже решивших в этот вечер посетить фестиваль, но толкучки на почти бескрайних пространствах парка даже и близко нет.
Среди ледяных замков и ледяных крепостей, окружающих снежного Будду размером со школьное здание, я узнаю безвкусно подсвеченные неоном версии мест, которые повидала в реальности, и в уме начинаю вести им учет, как Вениамин Тудельский: Большая пагода диких гусей в Чанъане, Летний императорский дворец на окраине Пекина, ворота Запретного города, Шартрский собор, кампанила собора Святого Марка, что возле первого еврейского гетто в Венеции, Колизей, построенный рабами‑евреями, вывезенными из Иерусалима в Рим. Я брожу среди светящихся конструкций, то и дело меняющих цвет — в каждом куске льда мигают светодиоды, — мимо мостов и круглых «лунных» ворот, поднимаюсь по лесенкам и спускаюсь с горок, огибающих ледяные замки. В Китае множество громадных, аляповатых, экстравагантно безликих памятников, построить которые можно, только имея дешевую рабочая силу, — будь то 2000‑летняя гробница с 10 тыс. терракотовых воинов в Сиане, или средневековая Великая китайская стена возле Пекина, или башня «Восточная жемчужина» в Шанхае. Харбинский фестиваль льда — колоссальная флуоресцентная противоположность камерному и утонченному. Поражающая воображение и бессмысленная. Более поразительной рукотворной вещи мне видеть не довелось.
Но самое удивительное то, что все тут временное. Пройдет месяц, и эти громоздкие конструкции начнут таять. Однако вопреки моим предположениям ледяной город исчезает не сам по себе. На самом деле с наступлением оттепели снова приходят 10 тыс. рабочих — они разбивают миллионы ледяных блоков, вынимают из них электрогирлянды, а потом увозят и сбрасывают в реку. И начало, и конец фестиваля абсолютно неестественны.
Ничто не исчезает просто так. Покидая Харбин, я вспоминаю Ханну Агре, последнюю еврейку Харбина, — безумная старушка отказывалась уезжать из города, когда все остальные евреи уехали, и умерла в одиночестве в 1985 году в переделанном в квартиру казенном помещении на втором этаже Старой синагоги, через 23 года после того как город оставила последняя еврейская семья. И пока я еду по заброшенным промзонам и бесконечным эстакадам в аэропорт, меня вдруг осеняет мысль: а может, никакая она не безумная. Может, ей просто не хотелось уезжать по чьей‑то указке. Может, она в действительности делала то, к чему остальные харбинцы тщетно стремились всю оставшуюся жизнь, когда собирались в Сан‑Франциско или Тель‑Авиве поиграть в маджонг или поделиться фотографиями самоваров и меховых шуб. Может, она хотела сохранить замок, построенный ее семьей, пусть и закованный в лед.
Когда я подъезжаю к аэропорту, утренний шведский стол в «Холидей инн» с питахайей и личи кажется далеким воспоминанием, я проголодалась. По счастью, прямо рядом с моим выходом на посадку — современная на вид закусочная, из тех, где на стильных кирпичных стенах старые черно‑белые фотографии в рамочках. Читаю название: «Модерн 1906».
Верится с трудом, но нет, это снова он: бизнес Иосифа Каспе. И, словно в ответ на мои сомнения, огромный плоский экран на кирпичной стене загорается — всплывает фотография семейства Каспе, затем лицо одного из Каспе. Я, не отрываясь, смотрю на фотографии, пока они, мигнув, не исчезают, смотрю на эту убитую семью, потом на Каспе — человека, который построил город, а в результате потерял и сына, и имущество, и рассудок. И меня коробит от «успеха» этого бизнеса, который каким‑то чудом перенесся в наше время из 1906 года благодаря запредельно наглым разглагольствованиям насчет корпоративного «наследия», благодаря долговечности и прекрасному качеству наворованного. Снаружи –20, но я покупаю себе мороженое, выбрав из всех сортов «Оригинальное». Холодное лакомство тает на языке, и когда я прячу сдачу — китайскими монетами, — уже успело растаять.
Сижу в последнем ряду на борту рейса «Эйр Чайна» из Харбина — единственная пассажирка с Запада. Пахнет жареной свининой. Мысленно вижу, как Александр Галацкий уезжает из Харбина «НАВСЕГДА»: на поезде до Шанхая, оттуда морем — до Цейлона и далее по Суэцкому каналу, спустя всего девять лет после того как вместе с матерью, прижимавшей к груди узелок с одеждой, начал свое путешествие на восток по Транссибирской магистрали. Жизнерадостная мультяшная панда на экране передо мной рассказывает о правилах безопасности в самолете, в том числе, как вести себя в случае «аварийного окапывания» — погрешность перевода с китайского. Я представляю себе Клурманов, Каспе, Наумсонов, которые, чтобы не пропасть, окапываются и окапываются, как им и положено, ведь этого от них ждут. Я смотрю мультик и вспоминаю другой, простенький, про отважного путешественника Вениамина Тудельского, как он подробно и с восхищением описывал встреченные им на пути еврейские общины — бодрых и жизнерадостных людей: им не приходилось окапываться, и города их не растворялись бесследно.
Через две минуты после взлета Харбин пропадает из иллюминаторов. Внизу лишь заснеженные поля и сверкающий на солнце льдистый ободок реки. Земля обширна и пуста. Огромный город исчез. 
Оригинальная публикация: Cities of Ice
The New York Times: Китайские евреи древнего происхождения объединяются под давлением извне
Образ еврея в Китае
