Материал любезно предоставлен Mosaic

Письмо из недавно открытых архивов великого писателя дает понять, насколько серьезно он относился к языку, а следовательно, и к возможному переезду в Палестину.

На прошлой неделе в Национальной библиотеке в Иерусалиме состоялось долгожданное представление той части литературного наследия Франца Кафки, завещанного им другу Максу Броду, которая уцелела, несмотря на нелегальную распродажу множества рукописей после смерти Брода его секретарем Эстер Хофф. Судьба сохранившихся документов стала предметов длительной тяжбы между дочерью Хофф и Государством Израиль. В конце концов, в 2016 году суд вынес постановление в пользу государства. Теперь этот материал стал доступен публике, и несколько документов были опубликованы в интернете.

Самый интересный из представленных документов касается того, как Кафка изучал иврит. Никогда не было секретом, что за несколько лет до преждевременной смерти от туберкулеза в 1924 году Кафка занимался ивритом — частичнуо в силу интереса к еврейской культуре, а частично в силу того, что, поверив в сионистскую идею, он думал о том, чтобы поселиться в Палестине. Однако в давно идущем между литературоведами споре о том, до какой степени «еврейским» писателем был Кафка, скептики утверждали, что сионизм оказался лишь прихотью, интерес к ивриту был весьма поверхностным, а планы на Палестину — фантазиями умирающего.

Об интересе Кафки к ивриту исследователи знают уже достаточно, чтобы опровергнуть этот аргумент. Но теперь благодаря обнаружению ранее неизвестных тетрадей и писем на иврите становится ясно, до какой степени писатель все же смог овладеть этим языком. Его иврит был пусть и несовершенным, но вполне приличным.

Возможно, самое большое впечатление производит письмо, написанное Кафкой в 1923 году своей учительнице иврита, молодой женщине из Палестины по имени Пуа Бентовим. Кафка познакомился с Бентовим в конце 1922 года, когда она приехала в Прагу изучать математику; их уроки прекратились, когда меньше года спустя она переехала в Берлин, чтобы поступить в педагогическое училище. Они стали переписываться на иврите. Письмо, о котором идет речь (его наличие в документах Кафки указывает на то, что это черновик), по‑видимому, было написано в ответ на письмо Пуа, где она выражала беспокойство по поводу своих родителей, оставшихся в Иерусалиме. Она ждала от них весточки, полагая, что ей придется вернуться в Палестину.

Почерк Кафки на иврите разобрать нелегко. Некоторые буквы, например ей, мем и алеф, написаны очень мелко; другие буквы высокие и угловатые. Ниже предложена моя транскрипция рукописи с добавлением знаков для гласных:

אינני מבין כליל את דאגותיך משום איזו התנגדות של הוריך ללמודך. אני חשבתי כי כבר קבוע כי את תשבי באורפ (אל צחקי) עוד שנה אחת וחצי. הזה אינו עוד קבוע? ודוקא עכשיו יכריעו את השאלה הזאת? אגב אי אדלה שאת קיבלת מכתב מהוריך אשר בו תמצאי את תוצאת‑שיחה של הוגו אם הוריך. אשת הוגו אשר אתה אני דיברתי היום לא קיבלה עד עתה מכתב מאישו מירושלים. אבל אני מבין היטב את הבהלה אשר בה מחכים מכתב חשוב. [. . .] כמה פעמים בחיי בערתי בחרדה כזאת. פלא, שאיש לא יהיה לאפר מאד קודם, כלה יהיה במציאות. צר לא מאד כי צריך גם לך לסבול ככה, פועה מסכנת, חביבתי. אבל בינתיים בא כבר המכתב והכל טוב

А вот и перевод письма с парой моих догадок. (Упомянутый в письме Хуго — это философ Хуго Бергман, уроженец Праги и однокашник Кафки, который поселился в Иерусалиме и подружился с родителями Пуа. Очевидно, они советовались с ним по поводу ее планов.) Ни приветствия, ни прощания в письме нет.

Я совсем не понимаю вашего беспокойства по поводу того, что родители возражают против вашего обучения. Я полагал, что уже решено, что вы останетесь в Уроп (не смейтесь!) еще на полтора года. Разве это не решено? Или этот вопрос решается только сейчас? Потому что я не понял, получили ли вы письмо от родителей о результатах разговора с Хуго. Жена Хуго, с которой я беседовал сегодня, не получала письма от мужа из Иерусалима. Но я прекрасно понимаю, с каким страхом ждут важного письма. [Далее идет предложение из трех слов, которое я не смог расшифровать.] Несколько раз в жизни я сгорал от беспокойства такого рода. Удивительно, как человек не рассыпается в прах тут же. Мне очень жаль, что вам тоже приходится так страдать, дорогая моя Пуа. Но в конце концов письмо придет, и все будет хорошо.

Проблему представляет не только почерк Кафки. Периодически он допускает грамматические ошибки. Язык у него напряженный и лишенный идиоматики. Кое‑где проглядывает его родной немецкий, а в некоторых местах он, похоже, заглядывал в немецко‑ивритский словарь (где ему не удалось найти, как правильно пишется слово «Европа»), и некоторые конструкции звучат архаично.

Например, когда он пишет «агав и эдле», которое я перевожу «Потому что я не понял», современному ивритоязычному человеку это кажется чем‑то вроде «Кстати, не могу выделю». Он пишет «ишо», «его муж», вместо «иша», «ее муж», забывая, что посессивный артикль к слову «иш» («человек» или «муж») должен стоять в женском роде.

Но все это не так важно. Примечательно то, что Кафка, который занимался с Пуа Бентовим меньше года, пока она не уехала из Праги в Берлин, научился изъясняться на иврите на таком уровне, который я бы назвал недостижимым для большинства выпускников еврейских школ в Америке. Нет никаких свидетельств о том, чтобы он обладал выдающимися способностями к языкам. Конечно, он свободно говорил по‑чешски, но этим языком владело большинство пражских евреев. Он мог выучить иврит на таком высоком уровне за такое короткое время только ценой упорного труда. И если до сих пор существуют сомнения, что он относился к этому языку (а значит, и к возможной перспективе жизни в Палестине) весьма серьезно, то это письмо Пуа Бентовим должно их развеять.

Добавлю небольшой постскриптум.

Однажды в конце 1970‑х или начале 1980‑х в Иерусалиме после конференции, посвященной Кафке и польско‑еврейскому писателю Бруно Шульцу, в которой я участвовал, ко мне подошла хрупкая старушка и представилась как Пуа Менцель. Ее девичья фамилия, по ее словам, была Бентовим. Когда она поняла, что это имя мне ничего не говорит, она добавила, что давным‑давно в Праге учила Кафку ивриту. «Я была прототипом Жозефины», — призналась она, имея в виду рассказ «Певица Жозефина, или Мышиный народ». Пуа предложила мне встретиться, чтобы она могла рассказать подробности.

Сомневаюсь, что Кафка списал Жозефину с кого бы то ни было, хотя представление о «мышином [по‑немецки Maus] народе» в его сознании, вполне возможно, было связано с немецким глаголом mauscheln, «говорить с еврейскими интонациями». Сейчас я не могу взять в толк, почему так и не связался с Пуа Бентовим.

Да, у меня были другие дела. Я писал книгу. Кафка не особенно занимал меня. Если искать причины, их можно найти. Но учительница иврита Кафки? Я допускал в жизни ошибки и побольше, чем то, что не принял ее предложение, но мало о чем сожалею до такой степени.

Оригинальная публикация: Kafka Knew Much More Hebrew than Previously Realized