Литературные штудии

Немецко-еврейская Прага: взгляд из Палестины

Леонид Кацис 28 октября 2022
Поделиться

23 октября на 64 году жизни скончался автор журнала «Лехаим», литературный критик Леонид Кацис. В память о коллеге мы публикуем подборку его материалов, выходивших в нашем журнале в разные годы. Сегодняшняя публикация – о Максе Броде, писателе и философе, представителе «пражской школы», ближайшем друге Франца Кафки.

Макс Брод. 1937 год.

В 2007 году на русском языке вышел перевод книги Макса Брода «Пражский круг» Макс Брод. Пражский круг / Пер. с нем. Н.Н. Федоровой. СПб.: Изд-во им. Н.И. Новикова, 2007. . Книга продолжила знакомство российского читателя с той стороной творчества этого летописца немецко-еврейской межвоенной Праги, которая практически полностью заслонила его собственные художественные, философские и музыкальные произведения. Что, впрочем, немудрено. Ведь именно Брод сохранил и издал творческое наследие своего ближайшего друга, Франца Кафки, и написал его биографию, напечатанную практически на всех мировых языках, в том числе дважды на русском.

Книга о пражском круге, куда входили и Кафка, и Брод, – это взгляд на свою центрально-европейскую юность из далекого Израиля. Такую возможность автор получил, покинув Прагу буквально в день начала ее немецкой оккупации, унесшей впоследствии жизни слишком многих его друзей. Отчасти позиция Брода напоминает позицию Ильи Эренбурга в книге «Люди. Годы. Жизнь». Тот буквально забросал советского читателя, изголодавшегося за годы «борьбы с космополитизмом» по европейской культуре, незнакомыми именами и названиями.

«Пражский круг» производит такое же впечатление. Ведь по огромному, занимающему треть книги библиографическому указателю, в том числе по списку книг о самом Броде и его литературном окружении, ясно видно: русскому читателю знакома едва ли десятая часть не произведений даже, а просто имен упоминаемых писателей, издателей, журналистов, деятелей культуры. Казалось бы, книга эта – сугубо для читателя немецкоязычного.

Однако в статье-послесловии израильского исследователя Андреаса Брахера «Макс Брод между культурой немецкой Праги и сионистским национал-гуманизмом» отмечается:

«Как самостоятельный автор Брод исчез не только из общественного сознания <…> но также и из сознания сугубо литературной общественности. Он сошел на нет вместе с Центральной Европой, симптоматический образ которой он собой представлял. Ее политическое устройство <…> было разрушено первой мировой войной, ее культурная жизнь погибла во вторую мировую, а тлеющие останки были окончательно погребены во время «холодной войны» и под игом коммунистических режимов <…> будучи немецким (немецкоязычным) писателем, живущим в славянском окружении, он (Брод. – Л. К.) принадлежал к той немецкой культурной стихии, которая вплоть до 1945 года действовала на пространстве между Германией и Россией, но после ужасов второй мировой войны была почти полностью истреблена с помощью ряда насильственных мер…»

Именно специфическое положение славяно-германо-еврейской Праги – точно посередине между Россией и Германией – и периодическое нахождение ряда районов Австро-Венгрии в составе России создает особую оптику восприятия работы Брода и позволяет одновременно увидеть в проблемах евреев Австро-Венгрии отражение аналогичных проблем хорошо нам знакомых русских евреев, ставших непререкаемыми классиками русской культуры ХХ века. Это Осип Мандельштам, Борис Пастернак, Илья Эренбург, или философы Арон Штейнберг, Лев Шестов и их современники, или прозаик, публицист и сионистский мыслитель Владимир (Зеэв) Жаботинский. Ни завершать, ни продолжать этот список мы не будем. Он у каждого свой.

Что же касается собственно членов пражского круга, то сегодня, не зная Кафку или Майринка, считать себя европейцем невозможно. Впрочем, у нас вполне допустимо различать еврейскую или каббалистическую составляющую в творчестве европейских писателей. А вот искать потенциальную связь с еврейской культурой, мистикой у их российских ровесников и писателей, питавшихся из этих же духовных источников, или ориентироваться на соответствующие синхронные европейские образцы – если не предосудительно, то, по крайней мере, не принято.

Именно поэтому так важно читать книгу Макса Брода по-русски. Ведь в ней чуть ли не походя решаются вопросы, до сих пор мучающие исследователей русской и русско-еврейской литературы: проблемы бикультурности, национального творчества на ненациональном языке, места и удельного веса еврейской и иудейской составляющих в творчестве писателя или поэта, степени осознанности именно национально-религиозной проблематики, отношения к сионизму и т. д.

Прежде всего Брод довольно подробно рассказывает, как формировалась та особая духовная среда, которая дала миру будущих немецкоязычных классиков-евреев.

И начинает он с круга Генриха Гейне. Жена поэта, госпожа Матильда, долго не могла поверить, что окружавшие ее остроумцы – евреи. В то время как друг Гейне Альфред Мейснер (причем его самого считали в этой компании евреем, хотя он-то им как раз не был) со смехом относился к рассуждениям о том, насколько можно судить по этому кругу остроумцев о характере немецкого юмора, и раскрывал Матильде происхождение одного за другим Вейлей, Конов и прочих: «“О нет, вы ошибаетесь, они не евреи! – вскричала госпожа Матильда. – Вам меня не обмануть. Чего доброго, вы еще скажете, что Кон [Коэн] тоже еврей? Но Кон в родстве с Анри (Гейне. – Л. К.), а ведь Анри протестант…” Я вдруг замолчал <…> Совершенно случайно я обнаружил нечто, казалось бы, невероятное, а именно: что касается своего происхождения, Гейне ничего жене не сообщил и что она, наивная, как дитя, ничегошеньки об этом не знает».

Такова была первая стадия – внешне полный уход от еврейства. Однако мы хорошо знаем: Гейне в итоге счел, что крещение не дало ему билета в европейскую культуру, для которой он так и остался евреем.

Пражское объединение Брода – «группа из четырех связанных тесной дружбой писателей», «узкий кружок», как называет его Брод. Туда входили он сам, Франц Кафка, Феликс Вельч, Оскар Баум, а после смерти Кафки – Людвиг Виндер. Следует отметить: Вельч и Брод учились в пиаристской монастырской школе, где для мальчиков-евреев были организованы специальные уроки религии, которые вел раввин. Остальные присоединились к «кружку» позднее и шли к сионизму своими путями.

И еще двое учеников пиаристской школы, в будущем – важнейшие фигуры межвоенной европейской культуры. Это, во-первых, все дальше уходивший от еврейства Франц Верфель, который практически предсказал Катастрофу в романе «Сорок дней Муса-Дага», посвященному турецкому геноциду армян. В СССР это произведение было опубликовано лишь в начале 1980-х годов, да и то в Ереване. И не случайно. Параллели, и не только с турецким или немецким режимами, приходили в голову читателя без всякого труда…

Второй персонаж – Макс Штайнер, ставший символом еврейской самоненависти, или, проще говоря, еврейского антисемитизма. Он в итоге обратился в католицизм и покончил с собой. А всего за три года до прихода Гитлера к власти и до начала конца той культуры, о которой мы ведем речь, вышла в свет знаменитая книга Теодора Лессинга «Еврейская ненависть к себе», одна из глав которой посвящена Штайнеру.

Скрывавший даже от жены свое происхождение Генрих Гейне и самоубийца католик еврей-самоненавистник Штайнер представляют собой два полюса ухода из еврейства. А вот Макс Брод и Франц Кафка – уже другая крайность, на сей раз – еврейская. Оба они были сионистами. А этот полюс противостоит тем ассимилированным евреям, которые готовы таковыми оставаться, однако ни культурной, ни политической связи с еврейством поддерживать не желают. Подобное многообразие не только потенциальных, но и реализованных жизненных позиций позволяет Максу Броду со всей решительностью заявить, что каким-то специфическим гетто, отгороженным от мира тройной стеной (иудейской религией, немецким языком и принадлежностью к буржуазии), пражский круг не был.

Рассматривая старшее литературное окружение, Брод касается фигур типа Фрица Маутнера, которые «не раздумывая, почти без всякого усилия причислили себя к немцам и фанатично утверждали немецкий национализм». Вершину этого периода Брод видит в поколении 1819 года, захваченном жаждой ассимиляции: «Это была вершина пути, на который в 1819 г. в Берлине ступила молодежь – студенты и выпускники университетов, интеллигенты, – создав “Общество еврейской культуры и науки”. Среди них были Цунц, Генрих Гейне, Эдуард Ганс и др. Дерзкая молодежь желала объединить еврейство и ассимиляцию. <…> Из двух задач… одна – еврейство – осталась за флагом. Историк Залман Рубашов (З. Шазар, третий президент Государства Израиль) совершенно справедливо спрашивает: “Не кроется ли причина неуспеха в двойственном характере самой задачи, который делает ее неразрешимой?” (1918)».

Нетрудно видеть, что аналогичные процессы начались в России лет через 80–85 после германской вершины ассимиляции. Маутнер в 1919 году отказался участвовать в создании памятника убитому в Мюнхене Густаву Ландауэру, социалисту и сионисту. Итоги не менее болезненного процесса на русской почве: призыв к евреям раствориться в других народах и христианстве, прозвучавший в «Докторе Живаго», и жесткое неприятие создания Государства Израиль. Однако этот путь радикальных русских ассимиляторов был на три четверти века короче, чем у их немецких предшественников. Поэтому неудивительно, что именно немецко-австрийский пример стал базой и образцом для Пастернака.

Эта глобальная перверсия привела к тому, что некоторые евреи и в Советской России были готовы приветствовать победу Гитлера над Сталиным и СССР. Естественно, таких людей порождали и Прага, и другие города. Брод вспоминает: «Облик ассимиляции карикатурно исказился. Когда нацистские войска заняли Париж и все мы в Тель-Авиве горевали, тревожились о будущем планеты, я на улице, случайно оказавшись за спиною двух иммигрантов (судя по выговору, оба они были берлинцы), услыхал, как один радостно и гордо сказал другому: “Здорово наши ребята провернули это дельце”. Затертое выражение “не поверить своим ушам” стало для меня непостижимой реальностью». Это явление автор объясняет боязнью, паническим ужасом у таких людей перед всем еврейским и еврейством, к ценностям которого они не причастны.

Сам Брод сформулировал иной, очень интересный принцип отношения между народами и культурами. Он называл его «любовью на расстоянии». Это, с одной стороны, позволяло сохранять еврейскую самость и в писаниях на немецком языке в Германии или Австро-Венгрии, а с другой – уже в Израиле, в разного рода Мошава Германит («Немецких деревнях», как назывался район немецких евреев в Иерусалиме), по-прежнему симпатизировать немецкой культуре и осознавать свое место в мире после Катастрофы, не исключая полностью немецкий элемент из еврейского и уже израильского культурно-национального сознания в первом поколении немцев-олим.

Книга Брода была издана в 1966 г., то есть почти через 10 лет после выхода в свет «Доктора Живаго» Пастернака. Романа, который вызвал острый скандал в Израиле Кацис Л. «Доктор Живаго» Б. Пастернака: от Гершензона до Бен-Гуриона // Еврейский книгоноша. 2005. № 8. С. 63–74. . В нем писатель сравнил еврейский народ с пустой оболочкой, лишенной сердцевины (выделено мной. – Л. К.).

В чисто религиозной традиции соотношение сердцевины и оболочки представляется Рамбаму или Йеуде Галеви соотношением между пророческим ядром Израиля и оболочкой народа. Сионист Хаим-Нахман Бялик говорил о создании новой еврейской нации из языка иврита, назвав свою статью «В оболочке языка» (выделено мной. – Л. К.). Эта терминология вообще была довольно развита в еврейских идеологиях второй половины ХIХ – начала ХХ века.

Тем интереснее, как описал это соотношение Брод, ссылаясь на еврейского просветителя и религиозного реформатора Мозеса Мендельсона, который пытался разделить еврейскую религию на две части. «Он полагал, что разделил их объективно на ядро и оболочку. Ядро носило общечеловеческий характер, являло собой кладезь философских познаний, который демонстрировал заметное, но в известном смысле и настораживающее, то есть обусловленное эпохой рационалистическое сходство с тем, что выявила современная Мендельсону философия <…> По мнению Мендельсона, этого “ядра” было достаточно, чтобы оправдать почетный прием во всеевропейское сообщество. Остаток иудаизма как жизненного уклада – оболочка (выделено автором. – Л. К.), от которой можно постепенно, в течение лет или веков, освободиться, хотя сам Мендельсон в частной своей жизни держался за древние обычаи, вполне осознанно и всерьез. Тем не менее объявлял он их (по крайней мере, в теории, а не на практике) второстепенными, и последствия этого проявились в его же собственной семье, в его детях. (Которые, напомним, поголовно крестились. А Мозес Мендельсон Младший в специальном письме приветствовал крещение своей дочери, специально им воспитанной в христианском духе. – Л. К.) Ведь “оболочка”, сравнимая с оболочкой плода, содержала жизненно важные витамины, национальное, историческое, мистическое наследие еврейского народа, то, что “не именем хранимо”, что “зреет молчаливо”».

Важно для нас и рассуждение Брода о грани между (в его случае) немецким и еврейским, а в нашем – между русским и еврейским. Точнее – по крайней мере для Осипа Мандельштама и Бориса Пастернака – между русским, немецким, немецко- и русско-еврейским. «Я упомянул столько еврейских авторов не затем, чтобы вынести каждому в отдельности хорошую или плохую нравственную оценку. Эти авторы важны для меня скорее как представители многих, как символы еврейского отношения к немецкому духу и характеру».

В сущности, в России еще не проведены анализ и типологизация разного рода еврейских позиций по отношению к русской и европейской культуре. И эта статья, естественно, не ставит перед собой подобной задачи. Мы лишь обращаем внимание всех заинтересованных читателей на то, как подобная работа была проделана нашими предшественниками. Хотя надо отметить: оценить соотношение Москвы или Петербурга с Прагой не всегда просто. Ведь среди несколькосоттысячной чешской Праги было около 20–25 000 так называемых немцев. А евреев среди них – чуть больше половины. Поэтому они в любом случае ощущали себя меньшинством в славянском городе, с одной стороны, и, да будет нам это прощено, провинцией немецкого культурного мира – с другой.

В то же самое время Петербург и Москва были однозначными центрами русской культуры, куда из немецких интеллектуальных центров возвращались русские евреи, создатели того русско-еврейского наследия, которое привлекает сейчас к себе все большее внимание. Другое дело, что далеко не все творцы русской культуры ощущали себя находящимися в центре событий, поэтому стремились в Париж, Вену и Берлин. Но не в Прагу. А знаменитый «Голем» Майринка стал одним из культовых текстов в России лишь в конце 1920-х, то есть когда родившиеся в 1890-х уже прошли первый этап становления и национально-культурного самоопределения.

Трудно сказать, насколько объективен Брод в следующем воспоминании, ведь он знал и итоги Катастрофы, и судьбы, свою и своих пражских друзей. Однако слова его о предвоенной Праге звучат подобно громовым, но никем не услышанным призывам Зеэва Жаботинского к срочной эвакуации польских евреев в Палестину в самом преддверии Холокоста. Брод пишет: «Я видел приближение беды. <…> У меня оставалось все меньше времени на споры, так как я работал в первую очередь ради того, чтобы спасти все возможное, иными словами, все, что желало быть спасенным в Страну Израиля. Думаю, я словом и примером помог многим тысячам».

Отсюда и острота споров Брода с теми, кто утверждал (да и утверждает сегодня), что друг и биограф Кафки «фальсифицировал» его сионизм. Между тем, Брод спокойно парирует: в письмах к возлюбленной писатель предлагал ей в 1912 году отправиться в Палестину, но то была не страна туризма 1960-х, а место, куда ездили только сионисты. И чуть ниже приводит свою речь о Кафке, произнесенную в Праге 23 июня 1964 года по случаю открытия выставки, посвященной покойному другу: «Истинный сын города Праги, Кафка был глубоко укоренен в пражской почве. Его поэтическая душа была околдована магией старой Праги и многоликости ее обитателей. Истинный сын Праги, он был укоренен в чешской и немецкой культуре, но равным образом – и в древней культуре евреев».

Брод продолжает: «За долгие века изгнания и еще более долгие – полудобровольного полуизгнания евреи достаточно хлебнули и боли, и противоестественных вывихов отверженного бытия. <…> Как справедливо отмечает Гейне в своих “Признаниях”, загнанный еврей, скиталец и бродяга, “сражался на всех полях духовных битв” и всегда (если был преисполнен подлинной идеей еврейства) испытывал солидарность с бесправными, угнетенными, страждущими. И никогда не терял мессианской перспективы на вселенское человечество, на службе которого полагал себя состоящим.

Вот в чем значимость религиозного социализма Кафки, огромного региона его гуманистического еврейского духа, заявляющего о себе со всей искренностью, в исконном смысле – как требование справедливости. Стремиться к этому исконному смыслу в полную силу может лишь еврей, внутренне цельный, нашедший свою родину, свой “замок”; ущербный, ассимилированный еврей на это не способен».

В рассказе о друге Брод завершает сюжет о трагических предчувствиях сионистов перед второй мировой войной, до которой Кафка не дожил: «…интеллект его странствовал сложнейшими путями, нередко запутанными и загадочными. Мой добрый незабвенный друг Георг Мордехай Лангер, автор бессмертной книги “Девять врат” (Devet bran), преподавал ему (и мне) древнееврейский язык, обычаи хасидского мира, и от этого учения тянется нить прямиком к вечным поискам справедливости, что мы обнаруживаем и у Кафки, и в знаменательной пьесе “Окраина” Франтишека Лангера, брата Георга. Мир Кафки простирается далеко, мы только-только начинаем его познавать. Он был пророк. Чуткой своей душой он предощущал кошмар нацистских зверств».

Титульный лист издания теоретического труда М. Брода «По ту и по сю сторону» (1942–1947) с автографом.

Образ хасидского учителя двух пражских писателей требует особого внимания, какое и уделил его фантастической фигуре сам Брод. Послушаем же благодарного ученика, минимально вторгаясь в его рассказ: «Еще одно яркое пятно в шумной, бурлящей жизнью Праге: Георг (или Иржи Мордехай) Лангер, брат знаменитого драматурга; среди нас он был фигурой броской, нередко вызывающей протест, но для того, кто смотрит глубже, приглашающей к волнительным исследованиям. Коренной пражанин и тем не менее приверженец восточноеврейского хасидизма, он не довольствовался одним лишь книжным знанием. Много лет он провел среди хасидов в Венгрии, при “дворе” галицийского цадика-чудотворца. Вернувшись домой, он, к ужасу давно ассимилированной среди чехов солидной буржуазной семьи, некоторое время ходил в хасидской одежде – шелковом кафтане и широкополой меховой шапке, вроде тех, какие на оперной сцене носят мейстерзингеры <…> В этом наряде Лангер, словно пережиток Средневековья, бродил по улицам современной Праги…»

Читаем дальше: «Лангер писал на чешском, немецком, древнееврейском – подлинный сын Праги и соединяющихся здесь культур трех народов. Слегка беспомощный немецкий язык его книги “Эротика Каббалы” я стилистически подправил, а затем передал книгу в печать <…> Позднее на чешском языке вышла основополагающая работа “Девять врат” (о жизни и обычаях хасидов), которая имеется теперь в немецком переводе Тибергера, а также по-английски. Она займет свое место в ряду посвященных той же теме работ Дубнова, Бубера, Шолема и др.»

Здесь можно с радостью отметить: к сегодняшнему дню хотя бы основные произведения всех трех авторов переведены на русский. А характеристика Лангера поразительно совпадает с уже упомянутыми словами Брода о Кафке. Но судьба учителя сделала еще один кульбит: «Георг Лангер являет собой историческую веху: по всей видимости, он последний (или надолго останется таковым) пражский поэт, который писал и публиковал стихи на древнееврейском… За слиток чистого золота он купил себе место на нелегальном корабле и тайно пробрался в Палестину. После немыслимых перипетий этого путешествия, уже в Тель-Авиве, он в скором времени смертельно захворал. Одно из последних его стихотворений (на древнееврейском) посвящено смерти Кафки, бракосочетанию чистой души с бесконечностью».

Однако советские евреи – и хасиды, и сами коммунисты, – даже за слиток золота не имели возможности сесть на корабль, плывущий в Палестину…

И это еще одно отличие еврейской судьбы в Чехии от советской. Брод то тут, то там цитирует чешские газеты середины 1960-х годов. И по этим отрывкам видно, что у чешских читателей уже в те годы была удивительная возможность слушать доклады, подобные бродовским, и читать о еврейских судьбах своих классиков. А в СССР имена убитых Гитлером и Сталиным писателей возвращались к нам вплоть до перестройки.

Кроме того, советский читатель был лишен возможности полноценного чтения Кафки. И не имел такого проводника, как Макс Брод, по еврейскому культурному миру первой половины ХХ века в России. Если бы такой проводник был, у ценителей творчества Пастернака, Мандельштама, Бабеля и многих других писателей и художников-евреев не возникало бы вопроса о том, что знал или не знал о еврействе, иудаизме, хасидизме, сионизме и т. д. их любимый автор, чей духовный опыт они могли сопоставлять лишь со словами насмерть запуганных старших родных или с собственным опытом тотальной ассимиляции.

А теперь мы хотя бы представляем себе ту литературную германоязычную Европу, на которую ориентировался, к примеру, рецензент иностранных редакций советских издательств, прозаик и переводчик, поэт и теоретик Осип Мандельштам. Теперь мы видим, как на этом фоне выглядит список любимых европейских авторов Бориса Пастернака, начиная с героя «Пражского круга» – Райнера Марии Рильке (которого, как и Густава Майринка, Брод называет «пражанином в изгнании») и до Якоба Вассермана или норвежского писателя Якобсена. Становятся понятными литературные предпочтения и отталкивания у названных выше антиподов, казавшиеся раньше загадочным и невосстановимыми в своей духовной глубине. Вот откуда любовь к еврейской прозе у Мандельштама и презрение к Гейне-поэту у обоих авторов.

Казалось бы, можно лишь порадоваться рассказам чешских мемуаристов, которые были недоступны советским читателям, однако этому мешает одно очень грустное обстоятельство. До входа советских войск в Чехословакию со времени издания «Пражского круга» оставалось чуть менее трех лет. И неудивительно, что просоветские идеологи незамедлительно стали выпускать в СССР книги о сионистских происках антисоциалистических сил в ЧССР. К тому же живущий в Израиле с 1939 года Брод, который явно хотел поддерживать связь со своей бывшей страной, все же не стремился сопоставлять свои впечатления от произведений Кафки с антисемитскими процессами в Чехословакии, которые шли параллельно или последовательно за кампаниями по борьбе с космополитизмом или «делом врачей» в СССР.

Такая жесткая ориентация предчувствий, и своих, и Кафки, исключительно на нацистские зверства понятна и исторически оправданна. Тем более если помнить, что Брод написал свою книгу до Шестидневной войны, когда отношение социалистического лагеря к Израилю еще не претерпело необратимо антисемитских изменений. Однако этого контекста в книге нет. А жаль.

Между тем, в статье преподавателя Еврейского университета в Иерусалиме Лоры Найдич (недавно завершившей издание двухтомника о Пауле Целане) перед читателем открывается богатейший идейный мир самого Брода, отражающий и мир пражского еврейства, о котором, к сожалению, мы по-прежнему мало знаем. Вообще удивительно, что такой писатель даже в три предвоенных десятилетия не привлек к себе внимания советских издательств. Мы говорим именно о первой половине творческого пути Брода. Ибо живущего в Тель-Авиве сиониста и еврейского философа никакой советский читатель и знать не должен был. Не забудем, что в год бегства Брода из Праги в Советском Союзе после подписания пакта Молотова–Риббентропа начались запреты на книги писателей-антифашистов – а к их числу относились и многие герои «Пражского круга». По-видимому, сегодня стоит обратиться наконец и к собственному художественному творчеству Брода: романам и философским трактатам, мемуарам и публицистике.

И еще один момент. Максу Броду действительно повезло прожить так долго (кстати, почти столько же, сколько и упомянутому в начале нашей статьи Илье Эренбургу), сохранить в памяти и передать читателям будущих поколений духовный опыт ушедшей от нас эпохи. Подобные слова в еврейском мире обычно обращают к писателям на идише, которых сегодня без перевода практически никто не читает. Однако «мир, который исчез», как говорил о мире европейского еврейства прокурор на процессе Адольфа Эйхмана, – это еще и высокая еврейская, а порой и космополитическая культура Центральной Европы. Отделить одно от другого очень трудно – настолько часто эти миры пересекались. Как в случае Кафки, национальному самоопределению которого во многом способствовали артисты небольшого идишского театрика, который гастролировал в дни его взросления в Праге.

Вряд ли сегодня кто-то из молодых израильтян, российских или американских евреев вздрогнет, услышав идишскую речь, как Брод – ощущая, что это чем-то похожий на его родной немецкий, но еврейский язык. И вряд ли сегодня вообще возможна тяга к германскому культурно-языковому самоопределению. Хотя, вероятно, для детей тех евреев, что живут в германском мире и ищут себя, опыт писателей типа Брода и его друзей может оказаться важным. Впрочем, рассуждая о том, что в его доме в Тель-Авиве заканчиваются последние немецкие литературные чтения, начатые в предвоенной Праге, Брод, безусловно, надеялся на то, что книги пражского круга, и его собственные в том числе, найдут свое место в будущем. И это время приходит даже в России.

(Опубликовано в №192, апрель 2008)

КОММЕНТАРИИ
Поделиться

The Atlantic: Кто получит права на Кафку?

В ХХ столетии состояние оторванности от традиции, ощущение, что тобой манипулируют враждебно настроенные институты, и постоянный риск внезапно стать жертвой насилия преследуют практически каждого. Писатель, чье имя впоследствии станет описывать целый феномен, выступает как пророк, дающий имя опыту, который ждет каждого из нас. Поэтому на самом деле не так уж важно, где будут храниться рукописи Кафки: в Германии или в Израиле. Важно то, что мы все живем в кафкианском мире. 

Кафка: введение

Писатель Грэм Грин заметил: «каждый писатель, заслуживающий внимания, каждый писатель, которого можно назвать в широком смысле слова поэтом, — жертва: человек, отдавшийся наваждению». Наваждением Кафки было непомерное чувство несостоятельности, неудачи, греховности — греховности, никак не соотносившейся с тем, что он сделал или не сумел сделать, а засевшей в самых глухих глубинах его существа. «Грешно состояние, в котором мы пребываем, независимо от вины», — писал он в записной книжке.

Еврейский Кафка: рассказ «Сельский врач»

Как известно, только малая часть произведений Франца Кафки (1883–1924) была опубликована при жизни писателя. Среди них и сборник рассказов «Сельский врач», где интересующий нас рассказ стоит на втором месте. Этот сборник Кафка посвятил отцу...