На прошедшей в конце ноября ярмарке интеллектуальной литературы non/fiction независимый издатель Илья Бернштейн праздновал своеобразный юбилей: им подготовлены и изданы пятьдесят книг. Чем не повод поговорить?

Ксения Молдавская → Мы можем встретиться в пятницу?

Илья Бернштейн ← Только давай утром: шабаты нынче ранние.

КМ → Что для тебя соблюдение шабата? Вопрос веры? Самосознания? Чего‑то еще, что я не могу сформулировать?

ИБ ← Ну, веры, наверное, и самосознания, и чего‑то, что не можешь сформулировать, — тоже.

У меня есть сестра, старше меня на одиннадцать лет. В середине семидесятых, в пору «религиозного возрождения учеников матшкол», она стала соблюдающей еврейкой и, в общем, до сих пор ею остается. Сестра была для меня авторитетом во всех смыслах — и в моральном, и в интеллектуальном. Поэтому я с детства относился к ее убеждениям очень сочувственно и ходил в синагогу еще в нежном возрасте. Сначала «технически», потому что застал еще пожилых родственниц, которым надо было, например, помочь купить мацу. Потом стал ходить по праздникам, но не вовнутрь еще, а так, на улице потусоваться. Постепенный дрейф, вполне естественный: сначала — без свинины, потом без некошерного мяса и так далее. Не думаю, что когда‑нибудь приду к «датишному» варианту, но в синагогу я хожу и субботу соблюдаю.

КМ → Но кипу не носишь все же.

ИБ ← Нет такой заповеди — постоянно носить кипу. В обиходе ортодоксального еврея есть то, что «по Торе», а есть — «по мудрецам». Последнее для меня важно и интересно, но как бы не строго обязательно. Но, вообще, дома часто хожу в кипе.

КМ → Кстати, о мудрецах. Когда мы с тобой познакомились, ты работал в умном издательстве «Теревинф»…

ИБ ← Нет. Я с ними сотрудничал, причем и как фрилансер, и как болельщик и друг. «Теревинф» сначала был редакционно‑издательским отделом Центра лечебной педагогики, и до сих пор его основное направление — книги о детях с нарушениями развития. Когда я решил в 2009 году начать собственную издательскую деятельность, то предложил им расширить ассортимент. Так возникла серия книг «Для детей и взрослых», а мы с «Теревинфом» стали компаньонами.

Я много лет занимался за деньги редактированием книг. Начал в середине девяностых, выучился самостоятельно на книжного дизайнера и книжного редактора. Делал и текст, и оформление, и верстку. Мне хотелось стать издателем, но при этом я осознавал свой интеллектуальный потолок. Сложные взрослые книги мне и читать‑то трудно, а уж тем более — разбираться на таком уровне, чтобы их комментировать и замысел понимать не хуже автора. Вот детское, подростковое — в этом я достаточно разбираюсь: могу оценить, как это сделано, увидеть сильные и слабые стороны, уж точно могу прокомментировать. У меня, вообще, есть желание пояснять, рассказывать, «вводить в культурно‑исторический контекст» — такое занудство. Мне дети, когда садимся смотреть кино, говорят: «Только ни в коем случае не нажимай паузу, чтобы объяснять». То, что я люблю объяснять, и то, что я четко осознаю свои возможности, привело меня к выбору детской литературы как профессиональной и бизнес‑области.

КМ → Твои «теревинфовские» книжки явно из твоего детства. Сейчас видно, что твой выбор строится на чем‑то еще, кроме личного читательского опыта.

ИБ ← Я начал делать с «Самокатом» серию книг «Как это было», потому что история войны стала частью идеологической борьбы, стала приватизироваться «противоборствующими сторонами». И я попытался добиться объективности — начал издавать автобиографическую военную прозу, прокомментированную современными историками. Когда я сделал первые четыре книги, стало ясно, что это, вообще, ход, и теперь позиционирую эту серию как «Русский двадцатый век в автобиографической беллетристике и комментариях историков». Я сейчас стал делать вокруг художественного произведения большой продукт с медийным контентом — видеокомментарии, комментирующий книгу сайт, — все это в поисках способов «объяснить».

КМ → Комментарий к «Кондуиту и Швамбрании» тебе написал Олег Лекманов, и теперь читателя дрожь пробирает от того, насколько трагична книга Кассиля. В детстве такого ощущения не было, хотя было понятно, что последняя перекличка — это предвестник трагедии.

ИБ ← Ну, тут трудно говорить объективно, потому что мы знаем, чем все закончилось и для этих людей — литературных героев и их реальных прототипов. И про Оську, который, по сути, главный герой, — уж в эмоциональном отношении точно, — знаем, что сначала он стал ортодоксальным марксистом, а потом был расстрелян. Это настолько сильно эмоционально окрашивает текст, что невозможно его воспринять, абстрагировавшись. Но мне книжка не кажется трагической. Она достоверная, рассказывает о страшном времени, и наше знание об этом и дает ту глубину трагизма, которую ты ощутила. Основное отличие моего издания от привычных не в трагизме, а прежде всего — в национальной теме. Место действия — Покровск — будущая столица Республики немцев Поволжья, а тогда — центр колонистских земель. В 1914 году в России были очень сильны антинемецкие настроения и случались немецкие погромы, а книга как раз вся пронизана антиксенофобским пафосом. Герой сочувствует оскорбляемым немцам, и в 1941 году этот текст стал совершенно непечатным. Потребовалось изъять целые главы, а оставшихся героев‑немцев переименовать.

Довольно много изъято и еврейского. Эпизод про «нашу кошку, которая тоже еврей», — единственный оставшийся. В оригинальном издании много сказано об антисемитизме. У Кассиля была антисемитка бонна, его оскорбляли в классе… При подготовке издания сорок восьмого года это, естественно, тоже было убрано.

Интересно, что в процессе подготовки комментариев я узнал, что дедушка Льва Кассиля Гершон Менделевич был хасидским раввином из Паневежиса, что уже нетривиально, возглавлял хасидскую общину Казани.

КМ → По книге складывается впечатление, что семья была прогрессивная, если не атеистическая…

ИБ ← Ну, я подозреваю, что это не совсем правда, как и у Бруштейн. Сомневаюсь, что вот прямо атеистическая… Кассили выбрали светскую жизнь, но вряд ли отказались от еврейства. Наверное, медицинское образование сдвигает мышление в условно «позитивистскую» сторону, но чтоб он прямо начал ветчину лопать — большие сомнения. Хотя, конечно, у каждого своя история. Но и Анна Иосифовна, мать, была из традиционной еврейской семьи, и отец Абрам Григорьевич акушером был, что тоже традиционный (отчасти и вынужденный) выбор еврея‑врача. А дед был хасидом. Но это надо еще расследовать.

КМ → Будешь?

ИБ ← Я — нет. Мне при работе попадается много интересных, еще не исследованных вещей. Но я же не филолог и не историк. С «Республикой ШКИД» мы вообще нашли тему, которая может все поставить с ног на голову, но никто ею пока не занимался. Есть такая повесть, «Последняя гимназия», написанная другими шкидовцами, Ольховским и Евстафьевым, уважаемыми людьми и друзьями Пантелеева с Белых. В ней описана совсем другая реальность, гораздо страшней, намного больше похожая на ту, что отражена на страницах брошюр 1920‑х годов, вроде «О кокаинизме у детей» и «Сексуальная жизнь беспризорников». И дети, и учителя, и директор Викниксор никак не вписываюся в образы, созданные Белых с Пантелеевым, еще менее похожи на героев экранизации Геннадия Полоки.

КМ → Издашь?

ИБ ← Нет, она художественно несостоятельна. Это рапповская такая нелитературная литература. Зато я делаю «Дневник Кости Рябцева», с рассказом о педагогических экспериментах 1920‑х: и о педологии, и о дальтон‑плане, и о комплексном и бригадном методах обучения, и других нетривиальных идеях. У меня это личная история. Моя бабушка была педологом, Раиса Наумовна Гофман. Окончила педологический факультет 2‑го МГУ, училась, наверное, у Выготского и Эльконина. И в теревинфовском издании «Дневника Кости Рябцева» я поместил фотографию бабушки за работой.