Голос в тишине. След святости
Изготовить колесо для телеги непросто. Вроде вещь незамысловатая, но сколько скрывается за ней секретов и умения! К примеру, обод. Делают его только из плотного семидесятилетнего клена, режут ствол на чурбаки, распаривают, а потом начинают гнуть. Два работника жмут изо всех сил, а третий закрепляет свободный конец цепью. Надо знать, как правильно вырезать чурбаки, сколько парить их и в какую сторону загибать. Если гнуть в сторону заболони , треснет обод на беспощадных российских дорогах, не помогут ему ни железная обивка, ни ступицы из кряжей твердых лиственных пород. Хорошо, если есть запасное колесо, ведь в поле починку не произведешь. Застрянет человек посреди темного леса, и хоть кричи, хоть кукуй, хоть волкам подвывай.
Айзик на колесных премудростях собаку съел, не было ему равных во всем Пинске и окрестностях. Но когда при нем почтительно поминали ту самую собаку, Айзик свирепел:
— Даже в шутку, даже ради красного словца не желаю слышать, будто я осквернил свои уста нечистой тварью!
К сорока годам отяжелел Айзик, набрал имущества, завел работников, в пяти сараях трудились на него двадцать помощников. Сам он давно уже не пачкал ладоней, а только проверял работу и давал указания. Колеса Айзика служили дольше, чем другие, а стоили почти столько же, поэтому шли нарасхват, как горячие пирожки в стылый базарный день.
Дети подросли, старшие уже обзавелись собственными семьями, в доме остались только пятнадцатилетняя Ента и одиннадцатилетний Мойшик. Но не дал Бог Айзику спокойствия, не этого ждет Он от еврейской души, не для тишины и умиротворения бросает ее в грязь нашего мира. Работать должна душа, трудиться ежедневно и ежечасно.
Одним будничным утром, когда резкая прозрачность воздуха позволяла разглядеть каждую трещинку на крышах дальних домов, Шейна, жена Айзика, отправилась на рынок за покупками. Мойшик давно убежал в хейдер, дома осталась только Ента. Последние годы у Шейны частенько побаливала поясница, поэтому многочисленные работы по хозяйству свалились на плечи ее дочери. На первый взгляд Ента казалась хрупкой и тонкой, и только мать знала, какое гибкое и сильное тело скрывается под скромным платьем.
Барчук, юный сынок соседского помещика, проезжал мимо и через забор увидел красивую девушку возле колодца. Праздность и безнравственность — дурные советчики, поэтому барчук спешился, постучал в ворота и попросил напоить коня.
— Даю пятиалтынный! — воскликнул он, вытаскивая серебряную монету.
Немалая цена за ведро холодной воды из колодца. Ента быстро наполнила корыто, барчук подвел коня, и тот нехотя опустил в него черные шелковые губы.
— А меня не напоишь? — игриво спросил барчук. — Даю золотой!
— Не нужно денег, — ответила девушка. — Вода столько не стоит.
Она пошла в дом за кружкой, барчук двинулся следом и в сенях дал волю рукам. Ента оттолкнула его, но тот не унимался, тогда она схватила полупустой ушат с соленой капустой, надела его на голову барчуку и вытолкала вон из сеней.
Барчук сорвал с головы ушат, стряхнул капусту и рассвирепел.
— Сволочь, дрянь жидовская, прибью! — Он замахнулся нагайкой, но Ента, проворно схватив стоявшие у стены вилы, выставила их перед собой.
— Дрянь! — барчук вскочил на коня и выехал со двора. Глаза щипало от рассола. Проведя рукой по лицу, он увидел, что пальцы окровавлены — острые края ушата содрали кожу на лбу.
Вернувшись домой, Шейна застала дочь в смятении. Быстро выяснив, в чем дело, она побежала в мастерскую за мужем.
— Иди скорее к приставу, — велела Шейна. — Барчук захочет отомстить и придумает какую‑нибудь гадость. Подмажь, подмажь хорошенько.
Айзик давно усвоил, что жена быстрее его ориентируется в новых положениях. Когда требовалось взвешенное решение, он лучше справлялся с делом, но в таких вот заварушках Шейна внутренним женским чутьем мгновенно находила правильную дорожку.
— Что, прямо вместе с капустой и нахлобучила? — реготнул пристав. — Забавная у тебя девка выросла, Айзик, прямо скажу, не вашего роду‑племени. Уж не подкидыша ли приютил?
Пристав пригладил нафабренные усы и нахмурился. Он хорошо знал, как нужно окучивать вверенных его надзору еврейчиков.
— Смешно‑то смешно, — продолжил он, — но сам посуди, что выходит. Ежели каждая девка начнет дворянскому сыну на голову ушат с капустой пристраивать, бунт получится, сотрясение устоев государства! Юноша горячий, не сдержал порыва, бывает, особенно по молодости. Неужто себя таким не помнишь?
Нет, Айзик себя таким не помнил. Он никогда таким не был, с Шейной они встали под хупу в пятнадцать лет, в возрасте Енты, и никаких порывов у него сроду не бывало. Но на всякий случай он кивнул и, наклонившись, сделал вид, будто смахивает что‑то со стола.
Раздался звон, две золотые монеты заскакали по полу.
— Мятеж! — поднял указательный палец пристав. — Понимаешь, как дело может обернуться?
— Ох, простите, — кинулся поднимать монеты Айзик. — Я тут случайно рукой задел.
— Ничего, ничего, — добродушно заметил пристав, пряча в карман золотые. — Ты вели своей девке впредь поосторожнее с дворянским сословием обращаться. Даже если оно и руки сует, куда не надо. А с папашей барчука я поговорю, ежели случай представится.
Случай представился в тот же день. После обеда отец барчука приехал жаловаться на разбойное нападение.
— Голову разбили ребенку проклятые жиды! Кистенем орудовали! Прошу вас немедленно принять меры. Начать расследование, отыскать виноватых, и под суд, в острог, в Сибирь!
— Жиды, говорите? — хитровански улыбаясь, переспросил пристав. — Кистень? А по моим сведениям, вашего сынка околпачила пятнадцатилетняя жидовочка. И не кистенем, а ушатом с капустой.
— Что еще за жидовка? Вы посмотрите, как его отделали!
— Полиция государя императора не дремлет, — важно произнес пристав, проводя указательным пальцем по усам. — Полиции все известно. Расспросите получше барчука вашего. Если я начну официальное расследование, он же позору не оберется. И за то, что к девке пятнадцатилетней полез, и за то, что совладать с ней не сумел, и за то, что она ему ушат с капустой на голову нахлобучила. С какой стороны ни посмотри, лучше вам вернуться в имение и забыть про этот случай.
Помещик встал и, раздосадованный, вышел из участка. А пристав под вечер направился к Айзику похвастаться закрытием дела и намекнуть на дополнительного барашка в бумажке.
— Ох, не успокоится барчук, — всплеснула руками Шейна, когда пристав, получив подношение, вышел из дому. — Гордость его пострадала, мести требует. И как он мстить будет, один черт знает. Ума не приложу, что теперь делать!
— А поеду‑ка я в Карлин, к ребе Шлойме, — решительно произнес Айзик. — Вот прямо сейчас возьму и поеду.
До Карлина было всего верст двадцать, так что в приемную ребе Айзик попал тем же вечером. Увы, шамес решительно отказал ему в аудиенции.
— Люди по два дня дожидаются, — сурово отрезал он. — Напиши квитл, записку, да изложи все поподробнее. Квитл я занесу, если повезет, ребе сегодня ответит.
Квитл Айзик писал около часа. Надо было изложить дело так, чтобы слов было немного, ведь ребе некогда читать пространные послания, но суть дела была полностью изложена. Наверное, все равно вышло длинно, служка, принимая квитл, недовольно крутнул головой.
Айзик нашел местечко на длинной лавке у стены, втиснулся между двумя счастливчиками, дожидавшимися очереди на прием, открыл книгу Псалмов и углубился в чтение. Он любил это занятие; мерный ритм чтения, его важный, несмолкаемый рокот успокаивал душу. В каком бы смятенном состоянии ни открывал Айзик Псалмы, спустя полчаса буря внутри стихала, а мысленный взор прояснялся.
Он не заметил, сколько прошло времени, пока служка довольно бесцеремонно хлопнул его по плечу:
— Получай, счастливчик.
Айзик схватил квитл и сразу почувствовал неладное. Он написал свою записку на чистом листе желтоватой бумаги, а служка подал ему грязно‑серый скомканный листок. Развернув, Айзик сразу понял: произошла ошибка, это был не его квитл.
— Никакой ошибки, — возмутился служка. — Ребе только что дал мне этот квитл и велел передать Айзику‑колеснику. Это ты?
— Я, — ответил Айзик.
— Так какая тебе разница, на чьем квитле ребе написал ответ?
Айзик перевернул листок и на обратной стороне прочитал.
— «На всех сынов Израиля даже пес не залает» .
Спрашивать, что сие означает, было не у кого. Айзик поехал домой, мучительно размышляя, что имел в виду ребе Шлойме. Распухшая луна висела над Карлином, черные тени ветел ложились на дорогу, и с каждым оборотом колес телеги ошибка служки казалась Айзику единственным правильным объяснением случившегося. Но Шейна решила иначе. По своему обыкновению, она не ложилась спать, пока муж не поужинает и не напьется чаю. Подъезжая к дому в глухой середине ночи, Айзик с особенной радостью глядел на теплый свет, льющийся из окошка.
— Что же тут непонятного! — воскликнула Шейна, выслушав рассказ мужа. — Ребе велит завести нам сторожевого пса!
На следующий день Айзик привел здоровенную собаку. До вечера ее держали в сарае, а на ночь выпускали во двор. Засидевшаяся за день псина полночи бегала взад и вперед по двору, лая на редких прохожих, а под утро засыпала под крыльцом.
Через три недели Айзика разбудил истошный лай и отчаянные вопли. Выскочив во двор, он увидел, как собака треплет за ногу какого‑то незнакомца. Шейна засветила лампу, на крики сбежались разбуженные соседи. У незнакомца обнаружили бутылку керосина, трут и кресало. Поджигателя связали и утром отвели к приставу.
У Айзика не было никаких сомнений в том, кто его послал. Пристав выслушал, пригладил усы, а затем ударом в челюсть сбил поджигателя с ног. Не успел тот подняться, как получил затрещину, от которой голова чуть не слетела с плеч.
— Кто тебя нанял? — спросил пристав. — Отвечай, пока я из тебя дух не вышиб!
И поджигатель назвал имя барчука.
— Так‑так‑так, — пробормотал пристав. — Пойдем‑ка, дружок, посидишь в холодной, а я пока разберусь.
Айзику пристав велел отправляться домой и держать язык за зубами, а сам уселся на лошадь и отправился в имение. Дело пахло хорошими деньгами.
Спустя неделю барчук уехал в Москву, учиться в университете, пристав справил жене янтарные серьги в золоте, а Шейна начала спокойно спать по ночам.
— Айзик, — сказала она спустя несколько дней, — больше всего на свете мне ненавистна неблагодарность, Айзик. Ребе Шлойме спас нам имущество и жизнь. Мы обязаны преподнести ему подарок.
— Какой еще подарок? — удивился Айзик. — Ребе ни в чем не нуждается. Кроме святости, ему ничего не нужно.
— Вот я о том и толкую, — ответила Шейна. — Надо подарить что‑нибудь связанное с огнем, от которого он нас уберег.
— С огнем? — Айзик запустил пятерню в бороду. — Ну, это как раз просто. Скоро Ханука, давай подарим ему ханукальный подсвечник из чистого серебра.
— Какой же ты все‑таки у меня умница! — радостно воскликнула Шейна.
Ханукальный светильник в доме ребе Шлойме заменяла деревянная полка, прибитая к бревнам стены. К полке расплавленным воском прикреплялись свечи.
— Свечи лучше, чем масло и фитили, — объяснял ребе Шлойме. — Когда они догорают, на полке остаются выжженные следы. Благодаря им в доме целый год продолжает ощущаться святость ханукальных свечей.
Хасиды не чувствовали этой святости, но где хасиды и где ребе! Помимо пяти чувств, присущих обычному человеку, у праведника существует еще шестое, улавливающее святость. И если ребе говорит, что духовный след от свечей ощущается целый год, значит, так оно и есть.
Серебряный ханукальный светильник очень понравился ребе Шлойме. Не зря Айзик потратил целый день, рыская по всем лавкам Пинска в поисках подарка.
Ребе любовно провел пальцем по веточкам светильника и сказал служке:
— Тот, кто его делал, вложил сюда частицу своего сердца. А тот, кто его купил и привез, прилепил кусочек своей души. Используем этот светильник в ближайшую Хануку.
— Но ребе, — удивился служка, — вы же сами говорили, что предпочитаете свечи! А этот светильник предназначен для масла и фитилей.
— С Божьей помощью, — завершил разговор праведник.
И было: во время восьмой свечки пламя фитилей непонятным образом разгорелось намного больше обычного, и язычки опалили стену. Ребе Шлойме обрадовался — теперь в его доме появился особенный, чудесный след святости.
Сборник рассказов «Голос в тишине» можно приобрести на сайте издательства «Книжники» в Израиле, России и других странах