Для хасидов Хабада день 19 кислева Кислев — третий месяц еврейского года (при отсчете согласно Торе — девятый). Соответствует ноябрю‑декабрю. — Здесь и далее примечания Якова Шехтера.
вдвойне важен: весь хасидский мир отмечает йорцайт Талмуд предписывает чтить родителей и после их кончины, это предписание реализовалось в особом соблюдении годовщины смерти, «йорцайт» на идише. Уже в Вавилоне было принято наряду с родителями отмечать годовщину ухода выдающихся законоучителей. Считается, что праведник после смерти более активно влияет на дела земные, ведь его душа теперь не ограничена бренной оболочкой плоти. Поэтому существует древний обычай в этот день молиться на его могиле. Среди хасидов йорцайту цадика, дню вознесения его души, придается особое значение: этот день считается праздником.
Великого Магида, ребе Дов‑Бера из Межерича; хабадники добавляют к этому годовщину освобождения из царской тюрьмы Алтер Ребе, ученика Магида, автора книги «Танья» и основателя движения Хабад. Помимо 19 кислева, они празднуют и ночь 20 кислева.

События, предшествующие аресту Алтер Ребе, а также история его заключения подробно описаны во многих книгах. Самые известные из них: «Дом Ребе», «Ребе из Ляд и движение Хабад», «Восхваление Ребе». Однако существует целый пласт историй, не попавших в эти книги. Ребе Йосеф‑Ицхок, Раяц, шестой глава династии Любавичских цадиков, собрал предания, передаваемые в его семье от ребе к ребе, и записал беседы старых хасидов. Все эти сказания можно отыскать в его мемуарах и памятных записках.

*  *  *

Летом 1771 года Великий Магид попросил своего ученика Зусю:

— Напиши нашему гаону Гений (иврит).
, раввину Залменке‑литваку Местечко Лиозно, где проживал Алтер Ребе, находилось в княжестве Литовском, поэтому Великий Магид и назвал Шнеура‑Залмана литваком.
, пусть срочно приедет.

Зуся передал слова учителя «святому братству» его учеников, и с тех пор Залменке‑литвака стали называть раввином. Сын Магида, именуемый за особую святость Ангелом, спросил отца:

— Нет ли в такой кличке оттенка насмешки или пренебрежения?

— Нет, — очень серьезно ответил Магид. — Мои праведные ученики говорят чистую правду. «Шулхан орух» Свод законов; букв. «накрытый стол» (иврит).
, который пишет Залменке, будет принят во всем еврейском мире.

Когда Алтер Ребе приехал в Аннополь, где Магид провел последние годы своей жизни, Зуся рассказал, что учитель назвал его нашим гаоном. Алтер Ребе закрыл глаза и упал в обморок. Когда его с большим трудом привели в чувство, он ощутил такой упадок сил, что едва добрался до постели и не вставал несколько дней.

Менахем‑Мендл Один из самых близких учеников Магида, глава хасидского движения в Белоруссии и Литве. После отъезда Менахема‑Мендла на Святую землю Алтер Ребе стал его преемником на этом посту.
из Витебска попросил учеников из «святого братства» не рассказывать Магиду о случившемся:

— Не нужно огорчать Ребе дурным известием. Мы сами должны отыскать лечение для «раввина» Залмана.

— Ни в коем случае! — возразил Лейви‑Ицхок из Бердичева. — Ребе пригласил «раввина», он хочет его видеть. Мы не должны скрывать это от Учителя — наоборот, необходимо как можно быстрее рассказать ему обо всем.

Ученики приняли сторону Лейви‑Ицхока. Тотчас он сам, Менахем‑Мендл и Зуся направились к Магиду, чтобы сообщить о болезни «раввина». Выслушав учеников, тот с горечью воскликнул:

— И Всевышний скрыл это от меня! А ведь Залменке переживает, словно сын за отца. Точно так, как я волновался за моего учителя Бааль‑Шем‑Това.

Ученики не поняли, что имеет в виду ребе, какой намек скрыт в его словах. Прошел год, и в декабре 1772 года Магид окончательно слег. Преисполненные горя ученики не отходили от его ложа.

— То, что вы чувствуете сейчас, — сказал им Магид, — Залменке почувствовал еще прошлым летом.

За несколько минут до смерти он сжал обеими руками ладонь «раввина» и едва слышно прошептал:

— Девятнадцатое кислева станет нашим с тобой праздником.

Во вторник той недели, когда читают главу «Ваяшев», 19 кислева (декабрь 1772 года), душа Великого Магида оставила этот мир. Ровно двадцать шесть лет спустя, во вторник той недели, когда читают главу «Ваяшев» 19 кислева (декабрь 1798 года), Алтер Ребе вышел на свободу из казематов Петропавловской крепости. С той поры этот день стал праздником для всех хасидов Хабада, праздником Освобождения Ребе Йосеф‑Ицхок записал этот рассказ со слов своего отца, ребе Рашаба (ребе Шолома‑Дов‑Бера, пятого цадика Любавичской династии, основателя ешивы «Томхей тмимим»), который слышал ее от своего тестя, ребе из Овруча, которому ее рассказал его родной дед, знаменитый праведник ребе Мордехай из Чернобыля, входивший в «святое братство» учеников Магида и лично присутствовавший при всех перипетиях этой истории.
.

*  *  *

В Рош а‑Шоне 1798 года.
хасиды заметили перемену в служении Алтер Ребе. Горькие нотки звучали в его голосе и во время проповедей, и во время чтения Торы. Даже в Симхас Тойре Симхат Тора («Радость Торы», иврит) — праздник, наступающий после Суккот; в Израиле — на следующий день после Суккот, в странах рассеяния — на девятый день. В этот день завершается годичный цикл чтения Торы и начинается новый цикл. горестное расположение духа не оставило ребе. Его настроение передалось хасидам, но никто не мог понять, что послужило тому причиной. Судили и рядили вполголоса, намеками, недоговаривая слова, боясь дать привязку Сатану.

Поздним вечером на исходе праздника тревога и недобрые предчувстия подтвердились: к дому ребе в Лиозно подкатила черная карета с вооруженными жандармами. В такой перевозили только осужденных к смерти или опасных государственных преступников. Ее корпус был окован железными полосами, исключавшими возможность побега, черный цвет был предназначен для устрашения всех, кто смотрел на нее со стороны, и подавления духа несчастных, оказавшихся внутри.

Жандармский офицер соскочил с козел и грозно заколотил в ворота. Ребе, как видно, давно ожидавший подобного развития событий, немедленно вышел через заднюю дверь вместе с хасидом реб Шмуэлем Мункесом и скрылся. Карета отбыла несолоно хлебавши.

— Они вернутся, — сказал Алтер Ребе. — Завтра или послезавтра, обязательно вернутся.

Так и вышло: спустя два дня жандармский офицер требовательно застучал рукояткой сабли по створке ворот. До этого Алтер Ребе обсудил с реб Шмуэлем Мункесом свое положение и пришел к выводу, что скрываться бессмысленно. Через два часа черная карета укатила в направлении Санкт‑Петербурга, увозя надежно охраняемого узника.

Хасиды были потрясены, но не впали в отчаяние.

*  *  *

Той же ночью созвали хасидское собрание. Пригласили раввинов, старых хасидов, зажиточных людей, представителей всех слоев общины. Обсуждался один‑единственный вопрос: что делать?

Собрание предписало группе хасидов немедленно отложить в сторону все свои занятия и дела, включая домашние заботы, и полностью посвятить себя освобождению Алтер Ребе. Была выбрана специальная комиссия, которой предстояло координировать действия по спасению ребе и управлять общиной. Все хасиды, а также их семьи от мала до велика были обязаны беспрекословно выполнять любые указания этой комиссии. Того, кто откажется, предлагалось немедленно удалить из общины.

К утру комиссия выпустила первое постановление:

1. До тех пор пока ребе пребывает в заключении, все хасиды Хабада должны поститься каждый понедельник и четверг, кроме тех, кто не может этого делать по состоянию здоровья.

2. Во все остальные дни недели разрешается есть только черный хлеб и пить простую горячую воду. В субботние трапезы подавать на стол лишь одно блюдо.

3. Запрещается договариваться о помолвках и свадьбах. Свадьбы, день которых уже назначен, состоятся, но без музыки, с числом приглашенных, не превышающим десять человек, и без мясных блюд.

4. Каждый меламед ежедневно перед началом занятий соберет учеников хейдера и прочтет дневной раздел Псалмов. Ученикам следует объяснить, что праведник страдает не за свои грехи, а за провинности поколения.

5. Каждый хасид расскажет своей жене, детям и всем, живущим в его доме, про арест ребе и объяснит остроту его страданий и тяжесть греха доносчиков, по чьей вине цадик оказался в темнице, а также величину заслуги тех, кто своими поступками и молитвами будет содействовать освобождению праведника.

6. Каждый хасид обязуется ежемесячно передавать деньги на содержание дома Ребе и для фонда помощи братьям, проживающим на Святой земле.

7. Каждый хасид составит подробный список золотых и серебряных вещей, имеющихся в его распоряжении.

8. Каждая группа хасидов выберет по месту своего проживания доверенного человека, которому передадут эти списки и который будет ежемесячно собирать деньги в соответствии с пунктом 6 данного постановления.

9. И если, не приведи Господь, кто‑нибудь из хасидов завершит свой жизненный путь, все хабадники, живущие в том городе или деревне, соберутся в его доме, предварительно окунувшись в микву. И заклянут душу умершего страшной клятвой, и сделают ее посланцем общины, дабы, поднявшись на небо, она поспешила в чертоги Великого Магида и Бааль‑Шем‑Това и объявила им, что праведник нашего поколения в тюрьме, а учение хасидизма в опасности. И пусть заклянут душу покойного три раза: после облачения тела в саван, по прибытию на кладбище и после того, как зароют могилу. И вся община в тот день будет поститься.

В ту же ночь комиссия сформировала три отряда «армии Всевышнего».

В первый вошли хасиды, которым надлежало заниматься только делами, связанными с вызволением Алтер Ребе из темницы. Второй составили те, кто собирал необходимые для этого деньги, а также средства на содержание дома Ребе и для фонда помощи братьям на Святой земле. Третьи предпринимали все необходимое для продолжения деятельности общины, осуществляли оперативное руководство движением и поддерживали настроение хасидов.

Из группы, занимающейся спасением Ребе, выбрали трех лазутчиков. Первый отправился в Петербург, в его задачу входил сбор информации. Любой слух, любое самое маленькое известие, касающееся Ребе, предписывалось немедленно переправить комиссии. Второй проник в Вильну и, притворяясь обычным литваком, чутко прислушивался ко всему, что происходило у миснагедов. Третий с такой же целью отбыл в Шклов. Лазутчикам запрещалось писать письма, все добытые сведения должны были быть доставлены только с посланником из верных хасидов.

Вторая группа собирала деньги. Ее посланцы разъехались по всем хабадским общинам. Выбирали двух доверенных хасидов, как правило, из самых старых. Вместе с посланцем второй группы старики вызывали одного за другим членов общины. Вызванный говорил, сколько в состоянии дать. Тройка оценивала его возможности и, как правило, уменьшала сумму.

Затем составляли купчую на весь список украшений, серебряных и золотых вещей, представленный хасидом. Все они считались проданными доверенным лицам, и если, не дай Бог, заключение Ребе продлится и для его вызволения понадобятся деньги, хасид по условленному сигналу должен передать их доверенным лицам.

Тогда же общественные казначеи, хранившие у себя деньги, отложенные на приданое для дочерей хасидов, представили списки, указав, кто и сколько отложил. Доверенные лица взяли у хозяев письменные обязательства, что те жертвуют эти деньги на дело вызволения ребе и общественные казначеи должны передать их доверенным лицам по первому же требованию.

Собранные деньги, списки, купчие и обязательства со всех городов и местечек, где проживали хасиды Алтер Ребе, были переправлены комиссии в Лиозно.

Хасиды третьей группы немедленно отправились в дорогу. Они объезжали город за городом, местечко за местечком, деревню за деревней, давая уроки по хасидизму, рассказывая, устраивая фарбренгены Хасидское собрание, на котором едят и пьют, слушают рассуждения на тему хасидизма и поют нигуны. Нигун — напев, мелодия, часто без слов. Как правило, нигун сочиняли праведники, вкладывая в мелодию определенный святой смысл. Однако существуют нигуны на фразы из Торы или Псалмов.
и всяческим образом укрепляя дух хасидов Все эти подробности ребе Нохум, сын ребе Дов‑Бера, второго цадика Любавичской династии, рассказал ребе Залману‑Аарону, сыну ребе Шмуэля, четвертого цадика династии. Ребе Нохум лично присутствовал на заседаниях комиссии и запомнил все до последней мелочи. Ребе Залман‑Аарон записал его рассказ, а ребе Йосеф‑Ицхок привел его в своих мемуарах. .

*  *  *

Черная карета выехала из Лиозно под вечер четверга. С короткими остановками ехали всю ночь и все утро пятницы.

В одиннадцать тридцать, за шесть часов до зажигания свечей, Алтер Ребе попросил остановить карету, чтобы он мог приготовиться к субботнему покою. Карета как раз проезжала через деревню неподалеку от постоялого двора.

Жандармы не поверили своим ушам.

— Что‑что? — переспросил офицер, наклоняясь к зарешеченному окошку.

— Я никогда не пускаюсь в путь за шесть часов до начала субботы, — пояснил Алтер Ребе.

— Это раньше ты мог сам решать, когда и куда пускаться, — с усмешкой ответил офицер. — Теперь ты государственный преступник и подчиняешься не собственному распорядку, а предписаниям начальства. А предписания велят доставить тебя в Санкт‑Петербург как можно быстрее. Поэтому мы продолжим путь и сегодня, и завтра, и послезавтра, пока не достигнем цели.

Ребе ничего не ответил. Карета выехала за околицу, прогрохотала по мостку через речку и покатила среди полей. Прошло четверть часа, жандармы уже забыли о странной просьбе узника, как вдруг со звоном лопнула передняя ось. Кляня на чем свет стоит бездорожье, кучер принялся за ремонт. В большом ящике на крыше кареты хранились разные запасные части, включая колеса и оси, а к ее задку были привязаны две запасные лошади.

Черная карета не какая‑нибудь почтовая повозка, ямщик которой может терять на починку полдня, а то и больше. Приказы начальства требуют безотлагательного исполнения, любое промедление может быть рассмотрено как злостное нарушение устава или преступная халатность. Вовремя не управишься — сам загремишь в каталажку.

С помощью жандармов и громогласных проклятий ось была заменена, и карета снова двинулась в путь. Возле березового колка коренник испуганно заржал, попытался встать на дыбы и рухнул на землю. Кучер соскочил с козел, быстро осмотрел коня и с досадой хлопнул шапкой о землю.

— Да что же это деется?! — досада в его голосе мешалась с недоумением и даже испугом. — Как такой конь мог пасть? Да и с чего? Дорога ровная, отдыхали недавно, кормил вовремя! Не с чего ему падать! Перст Божий, не иначе!

— Ах ты пагубщик! — закричал офицер. — Заморил казенное животное, а теперь на Бога киваешь! Доберемся до столицы, там разберутся, что это за перст Божий. А ну, живо меняй упряжку!

Коренника освободили от постромков и оттащили за обочину, подвели запасную лошадь, запрягли, расселись по местам, и кучер легонько хлопнул вожжами по лошадиным спинам. Кони резво взялись, натянули постромки и… карета стояла как вкопанная, не двигаясь ни на аршин. Кучер свистнул пару раз, а затем угостил лошадок кнутом. Те рыли землю копытами, тянули что было сил, но никакого толку.

— Я же говорю — перст Божий! — вскричал кучер. — Где это видано, чтоб тройка добрых коняг карету не могла сдвинуть!

— Знаю я, где этот перст! — злобно вскричал офицер. — В угол забился, делает вид, будто ни при чем. Сейчас я его угощу как следует! — Он выразительно помахал кулаком и принялся отпирать дверь кареты.

— Ваше благородие! — воскликнул один из жандармов. — Прошу вас, не трогайте рабина!

— Это почему еще? — удивился офицер.

— Если он коня уложить может, что ему стоит с человеком расправиться? В Лиозно его все святым считают.

— Жид — святой? Быть такого не может, — огрызнулся офицер. — Какая святость без креста?!

— Я своих коней знаю, — вмешался кучер. — Сроду такого с ними не бывало. Святой он или колдун, но связываться не стоит.

Офицер подумал и опустил руку с ключом от дверцы кареты.

— Ладно, говори, чего хочешь, — произнес он в зарешеченное окошко.

— Я хочу провести субботу там, где мы сейчас стоим.

— В чистом поле? Да ты с ума сошел! Давай вернемся в деревню.

Ребе ничего не ответил.

— Поворачивай оглобли, — приказал офицер кучеру. — Там, на выезде, был постоялый двор, в нем и проведем его субботу.

Но лошади опять не смогли сдвинуть карету. Они покрылись пеной и мелко дрожали, испуганно храпя.

— Ваше благородие! — вскричал кучер. — Пожалейте лошадок! Они дрожат, точно стаю волков увидели.

— Так что, мы так и будем торчать посреди дороги? Давай, правь в колок, под большую березу.

— Я коней зазря тиранить не стану, — ответил кучер. — Вы рабина спросите, если он позволит, тогда поедем.

— Да вы все точно с ума посходили! — заорал офицер, топая ногами. — Какой‑то жид станет тут распоряжаться! Да я его… — Он вдруг поперхнулся и закашлялся, хватаясь за грудь.

Успокоившись, показал жандарму на окошко кареты. Тот приблизился и почтительно спросил:

— Можно перебраться в колок? На дороге мы мешать будем.

— Можно, — ответил Алтер Ребе.

Кучер свистнул, и лошади легко взяли с места. Через минуту карета оказалась в тени большой березы. Там она и простояла до исхода субботы.

Этот колок находится в трех верстах от деревни Рудня, примыкающей к Невелю. Старые хасиды Невеля хорошо помнили его расположение. Один из них поведал о нем ребе Раяцу.

«Дорога была обсажена старыми, расщепленными ветлами, — записал ребе рассказ хасида. — Я подошел к березовому колку, полному узорчатой тени и прохлады, и встал на то самое место, где когда‑то всю субботу простояла черная карета. Надо мной возвышалась огромная береза, ее раскидистые ветви, усеянные серебряными листьями, шумели под порывами ветра. Я почувствовал необычайный прилив сил, страх перед Небесами охватил меня с головы до ног. Это дерево за одно мгновение научило меня хасидизму больше, чем десятки слышанных проповедей».

*  *  *

Черная карета привезла Алтер Ребе прямо в Петропавловскую крепость. Его поместили под строгий надзор, как и полагается подозреваемому в государственной измене. В доносе, посланном на высочайшее имя, указывалось, что раввин Залман Борухович собирает со своей паствы огромные суммы и тайно переправляет их в Турцию, султану. Алтер Ребе действительно собирал деньги и действительно переправлял их в Турцию, только не султану, а в общественную кассу ребе Меира‑чудотворца для поддержки евреев, живущих на Святой земле.

Результат первой проверки, устроенной властями, показал, что большая часть сведений, указанных в доносе, подтверждается. Раввина Залмана Боруховича немедленно обвинили в государственной измене, а дело передали в Тайную экспедицию. Этим объяснялись и черная карета, и строгие условия содержания в темнице.

Следствие продолжалось шесть недель. Спустя три недели, когда чиновники начали понимать, что доносы ложные, Алтер Ребе перевели в камеру обычного режима. Тайная экспедиция располагалась в здании Сената, поэтому для проведения допросов узника каждый раз препровождали из Петропавловской крепости на Сенатскую площадь. Путь лежал через Неву, шлюпка с двумя караульными, сопровождающим чиновником и восемью гребцами доставляла конвоируемого на противоположную сторону реки, где его поджидала черная карета.

Месяц хешван Обычно выпадает на конец октября — ноябрь. в Петербурге — ненастное время. Светает поздно, темнеет рано, сыро, промозгло, ветрено. Допросы начинались в восемь часов утра, и, когда Алтер Ребе усаживался в шлюпку, на небе еще светил месяц. Как‑то раз, когда шлюпка достигла середины Невы, Ребе попросил чиновника остановить гребцов.

— Я должен освятить луну.

Чиновник лишь пожал плечами: просьба узника показалась ему неуместной и дикой.

— Если вы этого не сделаете, — мягко произнес Алтер Ребе, — мне придется задержать шлюпку своими силами.

— Своими силами? — переспросил чиновник.

Ребе кивнул.

— Ну‑ну, — усмехнулся чиновник. — Что ж, попробуйте.

Прошла минута, и вдруг он почувствовал неладное. Гребцы продолжали так же мерно взмахивать веслами, но бурун под носом шлюпки, на котором сидел чиновник, исчез. Бросив взгляд на фарватерные буйки, он понял, что шлюпка стоит на месте.

Алтер Ребе прочитал псалом, открывающий порядок освящения луны, и замолк, а шлюпка тут же сорвалась с места и полетела стрелой. Не успел чиновник прийти в себя от изумления, как узник вновь попросил остановиться.

— А что я получу, если выполню твою просьбу? — спросил чиновник.

— Мое благословение.

— Так и быть. Но только в письменном виде.

— Хорошо, — согласился Алтер Ребе.

Чиновник немедленно раскрыл портфель, достал чистый лист бумаги, остро заточенный карандаш и протянул ребе. Тот написал на нем несколько слов и вернул чиновнику.

Он аккуратно сложил лист, спрятал его в портфель и скомандовал:

— Суши весла!

Прошли годы, чиновник сделал блестящую карьеру и очень разбогател. Лист с благословением Алтер Ребе, забранный в золотую рамку и прикрытый стеклом, висел в его кабинете на самом видном месте.

— И богатство, и продвижение по службе, и удачный брак, и семейное счастье — все, абсолютно все в жизни принесла мне записка, начертанная рукой святого человека! — не уставал он повторять своим детям.

Знаменитый хабадский раввин Дов‑Зеэв из Екатеринослава собственными глазами видел эту записку в доме у сына чиновника и прочитал, что там было написано. А дело было так…

До того как стать раввином хасидов Екатеринослава, Дов‑Зеэв жил в городке Стародуб неподалеку от Брянска. Среди пожилых хасидов были двое, почти потерявшие слух, и, для того чтобы они понимали уроки по хасидизму, Дов‑Зеэву приходилось почти кричать. Хасиды видели, как он старается, и в знак благодарности после каждого урока один из стариков рассказывал Дов‑Зеэву хасидскую историю. Ему было о чем поведать — еще юношей он встречался с Алтер Ребе, потом сиживал на уроках его сына, Дов‑Бера, и много лет приезжал на осенние праздники к его внуку, ребе Цемаху Цедеку.

Старик и рассказал Дов‑Зеэву о богатом барине, имение которого располагалось в двух десятках верст от Стародуба. Этот барин приходился сыном тому самому чиновнику, который возил Алтер Ребе на допросы в Тайную экспедицию и в доме которого хранился обрамленный в золото лист бумаги с благословением праведника. Выслушав рассказ хасида, Дов‑Зеэв следующим же утром отправился в имение и сумел уговорить барина показать ему домашнюю реликвию.

На одном из фарбренгенов 19 кислева ребе Раяц и рассказал эту историю.

— Когда я был еще мальчиком, — завершил он свой рассказ, — меня удивляло, почему Алтер Ребе не прочитал до конца освящение луны, когда шлюпка остановилась в первый раз? Для чего ему понадобилось упрашивать чиновника да еще покупать его расположение письменным благословением? С годами, углубившись в хасидизм, я понял, что исполнение заповеди должно происходить естественным, нормальным образом, а не с помощью чудес и сверхъестественных явлений.

Ребе немного помолчал и добавил:

— Впрочем, то, что в семье иноверцев с таким почтением и благодарностью хранили благословление, написанное евреем, иначе как чудо невозможно определить.

*  *  *

Двадцать два вопроса задали Алтер Ребе следователи Тайной экспедиции. Их интересовали и сложные аспекты учения хасидизма, изложенные в его трудах, и почему он изменил порядок молитвы (нусах), и нет ли унижения земного царя, а именно самодержца всея Руси, в утверждении, что царственность — самое низкое по уровню из качеств Всевышнего, и не связана ли отправка денег султану, как это утверждали доносчики, с подготовкой восстания против законной власти, и многое другое.

Последний вопрос следователей касался первой главы книги «Танья».

— Животная душа евреев относится к «клипат нога» («сияющей оболочке»), способной обратиться к добру или злу в зависимости от поступков человека. Души иноверцев связаны с полностью нечистыми оболочками, поэтому им не дано соединиться с добром.

На двадцать вопросов Алтер Ребе ответил устно. Он говорил не спеша, подробно объясняя каждый поворот мысли, задерживаясь на мелочах. Его ответы полностью удовлетворили следователей.

Отвечая на вопрос о царственности и качествах Всевышнего, Алтер Ребе исписал несколько десятков листов. Два цензора перевели их на русский язык, и следователи долго изучали написанное, пытаясь отыскать скрытую крамолу или признаки непочтительного отношения к государю‑императору. В конце концов все подозрения рассеялись, обвинения были сняты, и непроясненным остался только вопрос из книги «Танья» — о душах иноверцев.

Ребе ничего не ответил. На его губах играла улыбка, глаза чуть прищурились, щеки порозовели. Следователи задали вопрос во второй и в третий раз, но Алтер Ребе продолжал улыбаться и молчать.

«Приветливое выражение лица, — решили следователи, — свидетельствует в пользу обвиняемого. Поскольку вопрос относится к теологии и расширенный ответ на него никоим образом не может ни отвести, ни усилить подозрение в государственной измене, нет смысла на нем настаивать».

После освобождения Алтер Ребе рассказал хасидам:

— Я хотел объяснить следователям следующее: на двадцать один вопрос вы получили исчерпывающие ответы и убедились, что я говорю правду. Ответ на двадцать второй вопрос тоже будет исчерпывающим, и вам придется признать, что души иноверцев исходят из нечистых оболочек. Но это знание не принесет вам радость, скорее, наоборот, огорчит и обидит. Пусть лучше этот вопрос останется неразъясненным. Следователи Тайной экспедиции умные люди, они поняли меня без слов.

Вернувшись домой в Лиозно, Алтер Ребе произнес проповедь о том, как радость способна облегчить В оригинале — «подсластить». вынесенный Небесами приговор.

— На последнем допросе в Тайной экспедиции, — пояснил он, — я лично убедился в справедливости этого утверждения.

*  *  *

День 19 кислева, когда Алтер Ребе вышел из темницы, пришелся на вторник. Тюремщики по ошибке доставили освобожденного праведника на квартиру к одному из ярых противников учения хасидизма, миснагеду. В их глазах один еврей мало чем отличался от другого, а уж до их теологических споров жандармерии совсем не было дела.

Хозяин квартиры, изрядно удивившись столь нежданному посетителю, впустил гостя, но тут же принялся осыпать его упреками и каверзными вопросами. Алтер Ребе еще долго вспоминал те три часа, проведенные в квартире миснагеда.

Наконец хасидам удалось выяснить, куда отвезли праведника, и его немедленно переправили в другое место. Радость, с какой встречали ребе, не поддается описанию. На улице, перед входом в дом, десятки людей танцевали и пели, словно в Симхас Тойре. Увидев все расширяющийся круг танцующих, услышав их громкое пение, Алтер Ребе забеспокоился. Его пугало и громогласное празднование победы, и чересчур быстрое распространение известия о ней.

Речь не шла о нарушении земного порядка вещей — Тайная экспедиция оправдала его по всем пунктам и полностью сняла обвинение. Ребе видел скрытую духовную сущность процесса. Обвинение на Небесах было предъявлено ему за распространение хасидизма и открытие сокровенных тайн бытия. Победа земная была продолжением победы Небесной, но границы дозволенного пока еще не определились, и чересчур широкое празднование могло привести к новым упрекам со стороны небесных ревнителей.

Следующим утром, в среду, после завершения утренней молитвы Алтер Ребе произнес небольшую проповедь:

— Про четвертый день творения (среду) свидетельствует Тора: сказал Всевышний: «Пусть на небесном своде будут светила». Слово «светила» написано «неполным» вариантом написания, и Рамбан объясняет, что их свет пришел на смену первоначальному Свету, созданному в первый день. Первоначальный Свет, озаряющий мироздание из конца в конец, был скрыт от взоров людских и теперь доступен только праведникам. Свет хасидизма открылся с Бааль‑Шем‑Товом и светил три поколения: ему, Великому Магиду и… — тут Алтер Ребе смолк и не назвал имя Он имел в виду самого себя, но скромность не позволила ему произнести это вслух.
. — В четвертый день первоначальный Свет был скрыт Душа Бааль‑Шем‑Това покинула мир в среду.
, и одновременно зажглись светила, видимые простым глазом. Теперь все зависит от того, кто смотрит. Зависит от вас.

Весть про освобождение Алтер Ребе облетела Петербург, и к дому, где он остановился, стали съезжаться евреи со всего города. Скоро в квартире яблоку было негде упасть, многие просили его сказать хасидскую проповедь, но он отказывался. Вдруг Алтер Ребе заметил, как сквозь толпу пробиваются двое плотных незнакомцев, бесцеремонно работая локтями.

— Ребе! — воскликнул один из них. — Ребе, мы из самой глубинки России! Саратовская губерния, глушь, до ближайшего миньяна десятки верст! Зарабатываем хорошо, но духовно живем от одного проезжего хасида до другого, бывает, месяцами о хасидизме поговорить не с кем. В Петербург мы по делам торговым попали, и вдруг такая удача — Ребе увидеть. Пожалуйста, скажите проповедь, дайте воздуха на ближайшие месяцы!

Ребе вышел во двор дома, хасиды окружили его плотным кольцом. Мороз щипал уши, но от каждого слова праведника людям становилось теплее, и вскоре все позабыли о холоде.

— Сказано в Псалмах: это поколение ищущих Его, желающих предстать пред ликом Твоим, это Яаков вовек!

Когда главы поколения, раввины, руководители и богачи ищут Его и желают предстать пред Его ликом, тогда простые евреи, именуемые «Яаков», где бы они ни находились, пребывают в состоянии «вовек», то есть им всегда и во всем сопутствует удача — как на пути духа, так и в земных, материальных делах.

*  *  *

По дороге из Петербурга в Лиозно Алтер Ребе сопровождали несколько тысяч хасидов. В Витебске навстречу праведнику вышло столько народу, что лошади не смогли двинуться дальше. Стоял второй день Хануки, и руководители общины упросили ребе остаться в городе до конца праздника.

В Лиозно собрались хасиды всех окрестных городов и деревень. В порыве общего воодушевления было решено написать свиток «19 кислева», оформив его по образу и подобию «Свитка Эстер» «Свиток Эстер» («Мегилат Эстер»), в русской традиции книга Есфири, — одна из книг Танаха.
. Дело не закончилось общими словами. Была выбрана группа наиболее достойных и знающих хасидов, которым предстояло составить этот свиток, и они сразу начали работу по подбору точных формулировок. Составители, жившие в разных местечках, договорились после Пейсаха собраться в Лиозно и попросить согласия Алтер Ребе на публикацию свитка. До той поры его содержание было решено держать в тайне.

Работа продолжалась всю зиму, составители передавали друг другу варианты текста через верных людей. К назначенному сроку все было готово, группа собралась в Лиозно и объявила Алтер Ребе о желании его хасидов явить миру свиток «19 кислева».

Ко всеобщему изумлению, праведник наотрез отказался:

— Свиток ни к чему. Эта дата и без него войдет в еврейский календарь как день прославления имени Всевышнего и пробуждения тысяч сердец для чистого служения. Потому что событие, случившееся девятнадцатого кислева, уже высечено на Небе и записано в сердцах евреев на земле.

В таком виде история о свитке сохранилась в памяти старых хасидов Хабада. Вместе с ней передается и другой вариант ответа Алтер Ребе:

— Свиток ни к чему. Эта дата и без него войдет в еврейский календарь, как день прославления имени Всевышнего и пробуждения тысяч сердец для чистого служения. Если событие, случившееся девятнадцатого кислева, будет высечено в сердце поколений народа Израиля, оно само собой навсегда уляжется и в сердцах простых евреев.

*  *  *

Ребе Нохум, сын ребе Дов‑Бера, был свидетелем этих событий, и каждый год 19 кислева со всеми подробностями рассказывал историю ареста и освобождения Алтер Ребе:

— Мой дед учился у Магида из Межерича десять лет. Пять из них он был главой «святого братства» учеников Магида, а затем стал известен как ребе из Лиозно. После этого двадцать лет дед посвятил работе в трех «хейдерах», домах изучения хасидизма. Первый он основал в 1777 году и пять лет учил и учился в нем вместе с воспитанниками. Попасть в хейдер деда было очень непросто, требовалось отличное знание всего Талмуда, мидрашей, книги «Кузари» и знакомство с «Зоар». Второй хейдер начал работу в 1779 году, а третий в 1801‑м, срок учебы в них сократился до трех лет.

Все силы и все свое время дед тратил на работу с хасидами. Традиция Бааль‑Шем‑Това и Магида требовала разговора с глазу на глаз с каждым. Недостаточно общих уроков и проповедей, чтобы еврей стал хасидом, идущим по духовному пути Бааль‑Шем‑Това. Он должен встретиться с ребе, получить от него точные указания, а спустя какое‑то время вернуться для проверки и отчета. У деда были тысячи последователей, ему не хватало двадцати четырех часов в сутках, у него не было ни дней отдыха, ни часов отдохновения, ни даже спокойных минут. Он целиком и полностью принадлежал хасидам.

Количество его последователей росло с каждым годом. Уже многие мудрецы, главы общин и председатели раввинских судов стали трактовать законы о микве и проверке ножа для забоя скота в соответствии с галахическими постановлениями Алтер Ребе. Его кунтресы Так называли брошюры по вопросам хасидизма, которые впоследствии составили книгу «Танья». разошлись по всему еврейскому миру, на Дни Трепета в Лиозно не оставалось ни одной свободной скамейки для сна, тысячи хасидов хотели провести праздники рядом с Наставником. И тут грянул донос…

После этого ребе Нохум рассказывал во всех подробностях о содержании доноса и радости миснагедов:

— Когда весть об аресте достигла Вильны, Минска и Шклова, советы общин постановили, чтобы на следующий день во всех синагогах читали благодарственную молитву «Алель» Особая молитва, торжественное восхваление Творца, читаемая по праздникам. и в каждом доме устроили праздничную трапезу.

Из уст в уста с восторгом передавали подробности: в черной карете смертников, под конвоем жандармов с шашками наголо, прямо в Санкт‑Петербург!

Однако раввины и мудрецы литваков решительно воспротивились этому постановлению. К тому времени многие из них успели ознакомиться с учением Алтер Ребе и почтительно именовали его «Аграз» — А‑гаон рабби Залман. Благодаря их усилиям в большинстве синагог благодарственное чтение молитвы «Алель» и праздничная трапеза не состоялись.

Затем ребе Нохум рассказывал о заключении Алтер Ребе, об условиях, в которых его содержали, излагал подробности допросов, живописал все этапы освобождения, радостную встречу в Петербурге, и, наконец, перед слушателями разворачивалась яркая картина возвращения Ребе в Лиозно через Витебск в сопровождении тысяч ликующих хасидов.

Ребе Нохум был замечательным рассказчиком. Его язык был точен и понятен; когда речь шла о печальных подробностях, голос снижался до скорбного шепота, когда же он доходил до освобождения из темницы, голос взмывал вверх, подобно звуку трубы, возвещающей о победе.

Ребе Нохум относился к повествованию о 19 кислева словно к чтению «Свитка Эстер», повторяя его слово в слово из года в год. И если кто‑либо из уважаемых раввинов или старых хасидов приходил с опозданием, он, не раздумывая, возвращался к самому началу.

*  *  *

Ребе Ицхок‑Айзик из Гомеля, раввин, мудрец, хасид Хабада, спросил как‑то на фарбренгене 19 кислева:

— Для кого было спасение? Для Алтер Ребе? Вовсе нет! Праведнику все равно где пребывать. Для него любые места хороши, он везде не испытает ни в чем недостатка. В темнице Петропавловской крепости Алтер Ребе ощущал себя точно так же, как в своей синагоге в Лиозно.

Вы скажете, ему не хватало субботней одежды! Опять нет! Ребе сворачивал жгутом белый носовой платок и подвязывал им один чулок. Эта специальная подвязка символизировала особую одежду для субботы.

Так для кого же было спасение? Для Всевышнего! Как сказано в Псалмах, «Всевышнему — спасение». Алтер Ребе получил возможность еще шире распространять хасидизм, и это привело к дополнительному открытию Божественности в нашем мире. А раз так, пойдемте танцевать во славу Всевышнего!

И ребе Айзик с необыкновенным воодушевлением пустился в хасидский пляс.

*  *  *

Среди хасидов Хабада было принято в день 19 кислева делить для учения весь Талмуд. Кто‑то брал на себя десять страниц, кто‑то главу, кто‑то целый трактат. Этот обычай завел Алтер Ребе, написавший в одном из писем (в конце книги «Танья»), что необходимо в течение каждого года полностью изучить все тридцать семь трактатов. И хотя ребе не указал, что начинать изучение нужно именно 19 кислева, старые хасиды самостоятельно завели такой порядок, вскоре ставший традицией.

В Гомеле дележку Талмуда обычно вел ребе Ицхок‑Айзик. Он стоял на биме и провозглашал имя хасида, затем переводил на него вопрошающий взор и ждал. Деваться было некуда, хасид говорил, а ребе Ицхок‑Айзик громко повторял его обязательство. А после всегда добавлял (память у ребе Ицхок‑Айзика была феноменальная):

— Реб Шмиль, в прошлом году ты обязался выучить тридцать два листа из трактата «Бава мециа», с десятого по сорок второй. Ну, ты сдержал свое обещание?

Не дай Бог, отвечающий начинал лукавить! Кроме выдающегося ума, уникальной памяти и доброго сердца Всевышний наделил ребе Ицхока‑Айзика даром удивительной проницательности.

Про него рассказывали немало историй, вот одна из них.

— Мотл, — провозгласил ребе Ицхок‑Айзик, — в прошлом году ты взялся выучить трактат «Сукка». Выучил?

— Выучил! — с гордостью ответил Мотл.

— От первой до последней страницы?

— От первой до последней!

— Начиная с девятнадцатого кислева прошлого года до сегодняшнего?

Мотл покраснел.

— Э‑э‑э, — замямлил он, — понимаете, когда я перед прошлым девятнадцатым кислева решил, что возьму на себя «Сукка», я принялся за учение уже за несколько дней до…

— И сколько страниц ты успел пройти?

— Четыре, — виновато потупился Мотл.

— Алтер Ребе велел учить весь Талмуд каждый год, — пояснил ребе Ицхок‑Айзик. — Значит, этих четырех страниц нам не хватает.

Он быстро разделил между присутствующими хасидами четыре страницы. Каждому досталось выучить несколько строк, и спустя десять минут недостаток был восполнен.

*  *  *

За окном стоял серый петербургский день. Семен Павлович побарабанил пальцами по оконному стеклу. Внизу на улице чернели мокрые верха извозчичьих пролеток, окна домов напротив светились ярким желтым светом.

«Всего час дня, а уже включили электричество, — подумал Семен Павлович. Он не очень любил все эти новомодные штучки: электрические лампы, газовые рожки, телефоны, воняющие гарью авто. Что может быть лучше теплого уюта стеариновых свечей и крепкого запаха доброй лошади? — В Могилеве климат лучше, нечего даже сравнивать. — Он снова побарабанил пальцами по стеклу. — Чем старше становлюсь, тем чаще вспоминаю родные места».

Шимон попал в Петербург мальчиком четырнадцати лет. Случайно, на несколько дней. Сыну известного на всю Белоруссию любавичского хасида Файвла, внуку знаменитого святого дедушки из Могилева, нечего было делать в чужом городе. А вот поди ж ты, недавно ему исполнилось пятьдесят, и холодный Петербург стал для него родным домом.

Семен Павлович притворил покрепче форточку, из которой несло сыростью, прошел в библиотеку, уселся в глубокое кожаное кресло и принялся рассматривать портреты на стене.

«Нет, я не забыл, откуда родом, не отрекся от корней, не сменил веру. Хотя, что говорить, насколько было бы проще вести дела православному купцу первой гильдии. И если разобраться по существу, что во мне, Семене Павловиче, осталось от еврейства? Все мои друзья — русские люди, кошерное я перестал есть больше тридцати лет назад, давно полюбил свинину и черную икру. А суббота — я даже не задумываюсь про ее нарушение! Нарушение, ха‑ха‑ха, да вся моя жизнь одно сплошное нарушение. Но креститься… нет, пусть я плохой еврей, но всегда оставался верным своему Богу и памяти своих праведных предков».

Семен Павлович ласково провел ладонью по гладкой поверхности кожаного подлокотника.

«И вот так же гладко складывалась моя жизнь в Петербурге. Одна удача хватала за хвост другую, та цеплялась за третью, ловила четвертую. Бог вел меня, Бог помогал мне, а иначе как бы нищий мальчишка, с трудом изъяснявшийся по‑русски, стал миллионером?

Женился на еврейке, двум сыновьям дал университетское образование. Старший — врач, младший — инженер‑путеец, оба уже стоят на ногах, даст Бог, скоро приведут в дом невест. Вот, правда, каких — большой вопрос: ведь все их друзья русские. Спору нет, хорошие молодые люди, интеллигентные, воспитанные, и девушки у них замечательные, курсистки с горящими глазами, но… Увидел бы их дед, цадик из Могилева, ой, даже страшно подумать».

Семен Павлович перевел взгляд на картины. Он заказал их у лучшего художника, заплатил немало денег. Художник сделал копии с портретов Алтер Ребе и Цемаха Цедека. И отец, и дед, и прадед Семена Павловича были хасидами и два‑три раза в год отправлялись в Любавичи на встречу с ребе.

Он хорошо помнил их возвращения. Бабушка готовила роскошный обед, словно на сейдер Пейсаха, приходили десятки гостей, и дед, сидя во главе стола, пересказывал хасидское поучение, услышанное от Ребе.

А еще он помнил бесконечные субботы в синагоге. Ему, мальчишке, было так скучно дожидаться, пока взрослые завершат молитву. Когда дед с бимы, возвышения посреди синагоги, читал проповедь, он забирался к нему под талес и дергал за ниточки цицес. Однажды он даже привязал их к столбикам, ограждающим биму, и, когда дед стал спускаться по ступенькам, талес птицей упорхнул с его плеч. Ох, как хохотал Шимон, но дед ничего не сказал, не отругал, не разозлился, просто развязал ниточки, надел талес и вернулся на свое место.

Какое же огромное расстояние отделяет того смеющегося мальчишку от нынешнего столичного купца, завсегдатая театров, любителя актрис, карточной игры, устриц и беговых лошадей. Не зря Алтер Ребе смотрит на него с такой укоризной, ох не зря!

Семен Павлович прикрыл глаза и начал, просто так, ради забавы, повторять про себя первую главу «Танья». Чтобы порадовать деда, он когда‑то выучил наизусть почти половину книги. Конечно, многое давно стерлось из памяти, но кое‑что он еще помнил — выученное в детстве запоминается на всю жизнь…

В дверь кабинета постучали. Семен Павлович оторвался от своих мыслей и с досадой спросил:

— Что там еще?

Вошел слуга и подал записку на серебряном подносе. Семен Павлович внимательно прочел ее и сразу разорвал на клочки.

«Да, дело сложное. Никому не поручишь, нужно ехать самому».

— Вели закладывать, — велел он слуге. — Сразу после обеда я уезжаю. И с обедом поторопи.

— Сообщить хозяйке? — осведомился слуга.

— Нет, я пообедаю один, пусть немедля накрывают.

На улице стемнело. Экипаж затрясся по булыжной мостовой, загремел железными подножками. Сумерки, с Невы клочьями несло туман, дождь шумел по трубам водостока.

«Чужое место, все‑таки чужое холодное место, неужели в моей жизни уже ничего не случится?» — почему‑то подумал Семен Павлович.

Ему захотелось вернуться в Могилев. Он вдруг понял, что скучает по этому городу, вернее, любит его взрослой любовью пожившего и уже кое‑что понявшего человека.

«Ты просто заскучал по молодости, — сказал сам себе Семен Павлович. — И это признак того, что начинаешь стареть. Не сдавайся, возьми себя в руки, еще столько надо успеть».

А что успеть? Заработать еще один миллион? Увидеть, как его сыновья для того, чтобы взять за себя русских барышень, пойдут с ними в церковь — сначала креститься, а потом под венец? Прожить еще несколько лет с давно ставшей ему чужой женщиной, которую он когда‑то любил? А любил ли? И почему вопросы любви стали его так занимать? Может, он что‑то пропустил в своей успешной жизни? Ох, вопросам не было конца, слава Богу, что экипаж остановился перед крыльцом богатого особняка.

С хозяином особняка, Ициком, Семен Павлович сталкивался почти каждую неделю. Их интересы лежали в смежных областях, и два богатых купца иногда оказывались вовлеченными в совместные сделки. Ицик носил окладистую бороду, всегда ходил с покрытой головой и вроде бы — Семен Павлович этого точно не знал — был любавичским хасидом. Как‑то раз он попытался завести разговор на тему религии, упомянув святого дедушку из Могилева, но Семен Павлович быстро скомкал беседу, попрощался и ушел.

Он никогда бы не приехал к Ицику домой, да еще без приглашения, но вышло так, что на кону оказались большие тысячи и дело надо было срочно закрыть, причем без лишних ушей и глаз.

Дверь отворил лакей в роскошной ливрее с золотыми позументами. Семен Павлович небрежно бросил на поднос визитку.

— Доложи немедленно, у меня срочное дело.

«Ишь, какие ливреи завел уважаемый Ицик, — подумал он, дожидаясь возвращения слуги. — Надо и мне своим позументы нашить, чтоб не хуже смотрелись».

Дверь скрипнула, и на пороге возник сам хозяин дома.

— Дорогой Шимон! Вот кого не ожидал увидеть сегодня. Прошу, прошу!

Семен Павлович поморщился. Он не любил, когда его называли местечковым именем.

— Нам нужно поговорить по делу, не терпящему отлагательств, — вежливо, но холодно произнес он.

— По делу? — удивился Ицик. — Так вы ради дела сегодня приехали?

— Разумеется, — подтвердил Семен Павлович и в двух словах объяснил, о чем идет речь.

— Пожалуйста, пройдемте в кабинет, — пригласил хозяин.

Кабинет находился в самом конце анфилады комнат, битком набитых веселящимися евреями. Столы ломились от блюд со всевозможнейшими закусками и от бутылок с вином и водкой.

«Видимо, семейное торжество, — отметил про себя Семен Павлович, — не забыть бы поздравить Ицика».

Массивные двери кабинета напрочь отгородили их от шума, и дело вскоре было улажено ко взаимному удовольствию обеих сторон.

— Я рад, что мы поняли друг друга, — вставая, произнес Семен Павлович. — Вижу, что у вас семейное торжество, не буду больше мешать. Примите мои поздравления.

— Да, конечно, семейное! — воскликнул Ицик. — Мы тут разговариваем по телефону с нашими предками из Будущего мира. Ну и от радости немного выпиваем и закусываем.

— Что‑что? — изумленно поднял брови Семен Павлович. — Что вы имеете в виду?

— Шимон! — вскричал в свою очередь Ицик. — Разве ты забыл, сегодня девятнадцатое кислева! Наши предки, в том числе и твой святой дедушка из Могилева, сейчас собрались в небесном чертоге Алтер Ребе, поздравляют его с освобождением, а еврейский народ с праздником. А мы, внуки и дети тех, кто каждый год в этот день ездил в Любавичи, празднуем здесь, на земле, с теми, кто там, наверху.

Семен Павлович замер. Воспоминания детства накатили на него теплой волной. Еще бы ему не помнить 19 кислева! Отец ходил в Любавичи не каждый год, и когда он оставался в Могилеве, дома устраивали настоящий праздник, не хуже, чем в Рош а‑Шоне. Впрочем, его так и называли — хасидский новый год. Ах, какие сласти пекли мама и бабушка!

Посыпанные маком, хрустящие медовые тейглех, отваренные в сахарном сиропе грецкие орехи с черносливом, печенье с начинкой из сладкой корицы, а пряники из имбиря — Боже мой, пряники из имбиря! И как тепло было в доме, как сияли глаза матери, как сладко было ему, маленькому Шимону.

Семену Павловичу захотелось снова окунуться в ощущение праздника, вернуться, хоть ненадолго, хоть на чуть‑чуть, в счастливое прошлое. С каким удовольствием он бы сейчас присоединился к хасидам, пирующим в доме Ицика, присел с краю стола, выпил рюмку холодной водки, закусил фаршированной рыбой и затянул вместе со всеми хасидский нигун. Он прекрасно помнит эти напевы — выученное в детстве запоминается на всю жизнь…

Но как он, любитель вареных раков и буженины, театральный завсегдатай и покровитель молоденьких актрис, разве он достоин вернуться в чистое прошлое, сесть за один стол с хасидами? Да он сам себе в глаза после этого смотреть не сможет.

Хозяин дома понял, что творится в душе у Семена Павловича, и предложил самым обыкновенным тоном, словно речь шла о чем‑то само собой разумеющемся:

— Шимон, ты ведь из любавичской семьи, я был уверен, что ты приехал посидеть за праздничным столом. Неважно, что причина оказалась иной, раз ты уже здесь, давай, присоединяйся. Уверен, скоро зазвонит телефон и мы услышим сообщение от святого дедушки из Могилева.

Семен Павлович не заставил себя долго упрашивать, а последовал за хозяином. Поначалу он чувствовал себя неловко, но люди вокруг излучали такое искреннее дружелюбие, что холод настороженности быстро прошел. Хасидам было хорошо, просто хорошо, и это настроение передалось Семену Павловичу. Он выпил одну рюмку водки, и вторую, и третью, потом начал подпевать, потом сидящий справа положил ему руку на плечи, а он, в свою очередь, обнял соседа слева.

Прошел час, за ним другой, Семен Павлович совсем позабыл о том, что сегодня в опере премьера и он пригласил в свою ложу двух приятелей с женами. Что‑то шевельнулось в его сердце, тронулось, поплыло. Маленький мальчик высунул голову из‑под одежд умудренного жизнью человека и с удивлением и радостью смотрел на мир.

Домой Шимон вернулся поздним вечером, не раздеваясь, прошел в библиотеку и долго стоял, раскачиваясь, как на молитве, перед портретом Алтер Ребе.

— Видишь, — повторял он, — видишь, видишь…

Больше ничего произнести не удавалось. Ему хотелось столько рассказать, о стольком расспросить, пожаловаться, молить о прощении, взывать, обещать и каяться… но слова куда‑то подевались, и вместо них по щекам обильно текли горячие слезы.

Спустя полчаса он справился с собой, взял с полки молитвенник, который не раскрывал почти тридцать лет, и начал молиться. Рассвет застал его в кресле, он спал точно ребенок, подложив ладонь под щеку.

На следующий день Шимон приказал купить новую посуду, привезти еду из кошерного ресторана и рассчитал повара‑француза. В субботу он впервые за тридцать последних лет пришел в синагогу и через год уже носил окладистую бороду, всегда ходил с покрытой головой и называл себя любавичским хасидом. Ведь выученное в детстве запоминается на всю жизнь…

*  *  *

На одном из фарбренгенов у ребе Рашаба рассказывал хасид Довид‑Цви‑Хен, раввин из Чернигова:

— Как‑то раз после Суккос я отправился в Гомель, к ребе Ицхоку‑Айзику, и задержался до самой Хануки. В том году девятнадцатое кислева выпало на пятницу. В доме у раввина накрыли стол, плотно уставленный бутылками и сладкими закусками, и начался праздник. Когда подошло время кидуша, ребе Ицхок‑Айзик наполнил кубок водкой и произнес кидуш на манер Симхас Тойре, осушил его и велел всем хасидам сделать то же самое.

«Я преподнесу вам подарок, — сказал ребе Ицхок‑Айзик, после того как его указание было выполнено. — Расскажу о первой благодарственной трапезе, которую устроил Алтер Ребе девятнадцатого кислева 1801 года В ноябре 1800 года по доносу Алтер Ребе был снова арестован. Его дело опять рассматривалось в Тайной экспедиции, следствие было прекращено по личному указанию императора Павла, которому понравились письменные ответы раввина. Однако из столицы ему запретили выезжать до рассмотрения дела в Сенате. После воцарения Александра Первого в марте 1801 года все обвинения с Алтер Ребе полностью сняты. Вернувшись домой, он переехал из Лиозно в Ляды.
.

Уже в тишрей хасиды поняли, что в этом году девятнадцатое кислева не пройдет незамеченным. В Шмини Ацерес Восьмой, завершающий, день праздника Суккот. Согласно традиции, считается отдельным праздником. В этот день завершают годичный цикл чтения Торы и начинают новый. В диаспоре отмечают это на второй день праздника. Молящиеся обходят со свитками Торы биму, возвышение посреди синагоги.
и в Симхас Тойре Алтер Ребе пребывал в необычно приподнятом настроении. Во время одной из бесед с сыновьями он прямо сказал, что по духовным причинам не мог принять предложение хасидов объявить девятнадцатое кислева праздником. Однако Алаха предписывает отмечать такого рода события благодарственной трапезой, а он до сих пор не выполнил этого предписания.

Во время застолья в Симхас Тойре Алтер Ребе долго обсуждал вопрос о том, как быть человеку, вовремя не устроившему благодарственную трапезу, и пришел к заключению, что можно устроить ее позже, много позже. Намек был более чем ясен, и к середине кислева в Ляды потянулись хасиды.

Несколько десятков хасидов из Гомеля, Бобруйска и окрестных местечек наняли вскладчину большую подводу, запаслись едой и теплой одеждой и за неделю до праздника двинулись в Ляды. Шли пешком, скрипя валенками по снегу, лишь иногда усаживаясь для отдыха в подводу. В Рогачеве, Быхове и Шклове к ним присоединились еще множество хасидов, и в четверг недельной главы “Ваишлах” в Ляды пришел отряд из восьмидесяти человек на трех подводах.

Эта суббота надолго запомнилась хасидам. За тот день Алтер Ребе три раза произнес проповедь. Перед началом субботы он разобрал фразу “и послал Яаков” из недельной главы Торы. За два часа до рассвета Ребе остановился на фразе “И говорил Йеошуа, перейдя через реку…” из книги Йеошуа. Сразу после минхи Послеполуденная молитва.
рассмотрел аспекты хасидизма, скрытые во фразе “…И взял из того, что было в его руках” главы “Ваишлах”.

Те, кому посчастливилось присутствовать при этом, по нескольку раз повторили услышанное не сумевшим попасть на урок. В итоге все хасиды, пришедшие в Ляды и живущие там, целую субботу наслаждались святостью из источника мудрости.

В воскресенье и понедельник в Ляды стали прибывать хасиды из близких и дальних городов и местечек, окружавших Витебск, Могилев и Полоцк. Из Баево, Татарска, Хотимска, Амчислава (Мстиславля), Климовичей, Почепа, Дубровно, Орши, Крупок, Тульчина, Борисова, Бабиновичей, Добромыслей, Любавичей, Рудни, Лиозно. Еврейская община Ляд объявила, что до самого конца наступающей субботы гостей будут кормить бесплатно.

Русские, украинские и белорусские жители местечка также приняли участие в приеме гостей. Несколько десятков семей перебрались до завершения празднества к родственникам в окрестные деревни, а в их опустевшие дома поселили хасидов. Управляющий имением князя Любомирского каждый день присылал семьдесят пять пудов муки для выпечки хлеба, трех коров и десяток овец на кошерный убой и пять возов сена для лошадей.

Во вторник девятнадцатого кислева с утра было объявлено, что после молитвы все приглашаются в дом учения во дворе главной синагоги, где Алтер Ребе произнесет проповедь на тему хасидизма. Разумеется, дом был переполнен задолго до указанного часа. Ждали, затаив дыхание, повторяя про себя последние проповеди ребе.

Наконец хасид реб Шмуэль‑Элиёу, по прозвищу Хрипатый Реб Шмуэль‑Элиёу обладал громоподобным басом, напоминающим рычание льва.
, провозгласил: “Ребе идет”. Тотчас группа крепких молодых хасидов раздвинула толпу, образовав коридор от входа до бимы.

— Когда Алтер Ребе вошел, — рассказывал ребе Ицхок‑Айзик, — нас объял почтительный трепет. Ребе медленно двигался по коридору, напевая нигун на слова “Выходите и смотрите”, а вслед за ним шествовали его сыновья и братья С правой стороны от Алтер Ребе шел его брат реб Йеуда‑Лейб, с левой — второй брат реб Мордехай. За ними, во втором ряду, следовали третий брат реб Мойше и два старых хасида. В третьем ряду шли сыновья Алтер Ребе: в центре — старший сын ребе Дов‑Бер (будущий второй цадик Любавичской династии), реб Хаим‑Авраам — справа и реб Мойше — слева. Внук ребе Менахема‑Мендла, будущий третий цадик династии, замыкал процессию.
.

Поднимаясь по ступенькам на биму, Алтер Ребе запел нигун на строку из Псалмов “Ты Бог мой, и я буду превозносить Тебя”. На биме было приготовлено кресло, ребе сел и произнес проповедь, начав ее с фразы из Псалмов “Он избавлял в мире душу мою в битве” Впоследствии эта проповедь вошла в книгу «Тора ор» под названием «И боролся с ним человек». . После завершения проповеди ребе запел радостный нигун и зал подхватил его силой сотен голосов, слившихся воедино.

В маленьком зале, где Алтер Ребе принимал хасидов на личную аудиенцию, накрыли стол для благодарственной трапезы. О, не было человека в Лядах, который не мечтал бы оказаться за этим столом. Вместе с ребе трапезничали его сыновья, братья и несколько старых хасидов. Во время еды Алтер Ребе говорил о тайнах Торы, и не просто говорил, а раскрыл многое из неведомого ранее.

Ох, как мы, группа близких учеников, навалились на реб Мойше, сына Алтер Ребе, как упрашивали его хоть чуть‑чуть приоткрыть завесу. И реб Мойше не выдержал нашего напора — обо всем рассказал, все тайны выложил.

Но! — тут ребе Ицхок‑Айзик поднял указательный палец, — он поставил условие: ни один из слушателей никогда не передаст дальше услышанное. И я обязан держать слово. Лишь одно изречение Алтер Ребе я могу раскрыть вам. Вот оно.

— Я получил от деда, — так Алтер Ребе называл Бааль‑Шем‑Това, — определение того, что такое глупость. Это вовсе не странные поступки или нелепые фразы, а уныние. Потому что корень уныния в завышенной самооценке. Человеку кажется, будто ему недодали, будто он не получил в этом мире награду, соответствующую его замечательным достоинствам. Такое уныние не просто глупость, а прямое нарушение заповедей Торы.

А что такое мудрость? Вовсе не глубокомысленные рассуждения и затейливые теории. Мудрость — это понимать, что с Неба спускается только хорошее, и способность видеть это хорошее в любом событии. Радость от постижения доброты Небес и есть подлинная мудрость, и тот, кто удостаивается такой радости, выполняет заповедь Торы».

Сборник рассказов «Голос в тишине» можно приобрести на сайте издательства «Книжники» в Израиле, России и других странах