Во времена ребе Гершона Китовера ^{Авром‑Гершон бен Эфраим из Кут, судья раввинского суда в городе Броды, известный знаток Торы, брат жены Бааль‑Шем‑Това и его ученик.}
жил в Бродах ^{После раздела Польши Броды отошли к Австрии. С 1779 по 1880 г. Броды имели статус «вольного торгового города», второго по значению (после Львова) в Галиции.}
знаменитый мудрец, один из главных противников хасидизма, раввин Хаим Цанзер ^{Не путать с ребе Хаимом Хальберштамом из Цанза (ныне Новы Сонч в Польше), родоначальником династий цадиков из Цанза и Бобова, известного как «Диврей Хаим», по названию своего трехтомного комментария к Торе.}
. Однажды Суккос пришелся на конец сентября, и в первый вечер праздника шел проливной дождь. Раввин Хаим был ужасно огорчен, ему так хотелось исполнить заповедь сукки, и вот нате вам, льет как из ведра!

Он честно попытался войти в сукку, но холодные струйки тут же забрались за шиворот, штаны промокли до колен, а хала, которую он держал в руке, мгновенно размокла. Пришлось с горечью на душе и болью в сердце возвращаться в дом.

Он стоял у окна, тщетно надеясь, что ненастье затихнет, как хлопнула входная дверь, и в дом вошел сосед, мясник Гершко. Синагога рубщиков кошерного мяса находилась на другом конце местечка, и Гершко всегда возвращался с молитвы позже всех.

— Это я, ребе Хаим, — прогудел он, бесцеремонно вваливаясь в комнату. Мясник был человеком незлым, но неотесанным. Хорошие манеры не были его сильной стороной. Но что вы хотите от человека, с утра до вечера забрызганного кровью? Пусть бычьей и бараньей, но кровь — субстанция, не способствующая ни утонченности души, ни деликатности в обращении.

— Да что же это такое, ребе Хаим?! — возмущенно проревел Гершко. — У всех евреев дождь, а в сукке Китовера — засуха!

— Что ты имеешь в виду? — холодно спросил Цанзер. Как человек ученый, он относился к простаку соседу немного свысока. Ну, не так, чтобы искать повод потешить гордыню, но вы же понимаете, есть разница между человеком, пять раз проучившим все трактаты Талмуда от первой до последней странички, и мясником, еле разбирающим слова молитвы. Терпел он его лишь потому, что простак Гершко полностью разделял его неприязнь к новомодной секте так называемых хасидов.

— Просто, как вырезка! — возопил Гершко. — Возвращался я мимо дома Китовера. А дождь, а слякоть, а ветер! Промок до талескотна ^{Тора предписывает привязывать к углам одежды, имеющей форму четырехугольника, особые кисти из шерстяных ниток, называемые цицит. Каждый еврейский мужчина в течение всего дня должен носить поверх нижней одежды «малый талит», талит катан (талескотн), четырехугольную одежду, к каждому углу которой привязаны цицит.} , слово даю. Вижу, в сукке у Китовера свет, голоса, потом песню затянули. Что за чудеса, думаю, как под таким дождем петь? Разве что полштофа водки принять? Но Китовер водку не пьет, это всем известно! Впрочем, я слышал от сведущих людей…

— Э‑э‑э, — перебил его раввин Хаим. — Давай обойдемся без злословия. Так что с дождем?

— А вот то, — продолжил, нимало не обидевшись Гершко. — Поравнялся с его забором — нате вам — сухо! Отошел на три шага — опять льет. Вернулся обратно — ни капли. То‑то они песни распевают, то‑то веселятся! И за что, спрашиваю я вас, ребе Хаим, этим сектантам такая благодать? Неужели их Всевышний больше привечает?!

— Он каждому посылает свои испытания, — наставительно произнес раввин Хаим. — Иной раз человеку кажется, будто выигрывает, наслаждаясь радостями жизни, а если присмотреться, выигрыш этот на самом деле — проигрыш.

— Точно! — вскричал Гершко. — Они думают, будто выиграли, сидя в холодной сукке на сыром ветру, а я сейчас приду домой и с полным правом усядусь за стол в протопленной комнате. Эх, с холоду налью себе на кидуш большой стакан водки…

— Ну, это уже личное дело каждого, — поморщился раввин Хаим, — где устраивать трапезу в Суккос и сколько пить водки. Желаю тебе радостного праздника.

— И вам, ребе, и вам, — проорал Гершко и был таков.

У раввина Хаима кусок в горло не лез. Ну не мог, не мог он в первый вечер Суккос есть вне сукки! А войти в сукку было невозможно. Оставалось одно — голодать! Но поститься в праздник запрещено! Что же делать?

— Сынок, — попросил он своего первенца, уже взрослого женатого мужчину, но для отца все равно оставшегося мальчиком, — сбегай к Китоверу, глянь, не ошибся ли мясник?

Сын быстро вернулся, Броды — это вам не Вильна, тут все рядом, и по выражению его лица раввин Хаим, не спрашивая, понял ответ.

Дождь лил и лил, капли стучали по оконному стеклу, потоки воды шумели в водосточной трубе. Тяжелые тучи, гонимые ветром, то застили, то открывали черное небо. За тучами глухо грохотал гром.

— До утра не развиднеется, — мрачно предрек сын.

— Подождем, — невозмутимо ответил раввин Хаим. — Подождем.

Перед полуночью наступило небольшое затишье. Ветер разогнал тучи, струи падающей воды сменились носящейся в воздухе моросью. Раввин Хаим вместе с сыном вбежали в сукку, наскоро отерли мокрую скамью и стол, произнесли кидуш на вино и, омыв руки, съели по кусочку хлеба! Плотской радости от такой трапезы не было никакой, зато душа раввина Хаима пела, он исполнил заповедь!

— Но все‑таки, отец, — спросил сын, — почему этим отступникам такое счастье?

И пошел, покатился разговор про лжечудеса и псевдознамения, якобы сотворяемые хасидами. Раввин Хаим приводил примеры из Талмуда, цитируя по памяти целые страницы, и затем комментировал их. Как‑то так получалось, что грешники и злодеи, о которых шла речь в Талмуде, так же мало отличались от Китовера и его сообщников, как две капли дождя. Он говорил бы и говорил, но снова зашумел дождь, и отец с сыном вернулись в дом.

Перед рассветом раввин Хаим отправился в микву.

«Хасиды распространяют лживые байки о том, будто лишь они стремятся к чистоте перед молитвой, — с раздражением думал он, скользя по грязи. — Можно подумать, будто до них миквы не существовало и окунаться в нее придумали этот выскочка Бешт и его ученики! Тысячи лет евреи перед молитвой ходили в микву, и ни одному нахалу не приходило в голову утверждать, будто…»

Ход его мыслей нарушило чавканье грязи, и в предрассветном сумраке раввин Хаим различил перед собой человеческую фигуру. Приглядевшись, он узнал Китовера. Да, для него этот отступник был не ребе Гершоном, а просто Китовером, выскочкой из Кут, которых в Вильне или Шклове отвешивают двенадцать на дюжину. Скользя и прихрамывая, отступник спешил в микву.

Когда раввин Хаим нагнал его, Китовер вместо приветствия молча кивнул. Здороваться до молитвы не принято, но обменяться кивком можно. Как учтивый человек, раввин Хаим сдержанно кивнул в ответ. И тут Китовер спросил:

— Уважаемый ребе Хаим, а скажите, можно ли злословить в сукке, особенно в первый вечер?

Он явно имел в виду не кого‑нибудь, а самого раввина Хаима. Тот возмутился неучтивым вопросом и немедленно ответил:

— На чем основывается такая безапелляционность, уважаемый судья? Судя по вашему тону, вы имеете в виду меня и прошлый вечер. Но в сукке кроме моего сына никого не было, а подозревать его в том, что он передал вам наш разговор, просто смешно. Утверждать, по обыкновению вашей секты, будто ангелы сообщили вам содержание беседы, это уж совсем курам на смех. Ангелы не могут передавать злословие, так что получается, что ваше обвинение высосано из пальца.

— Написано в трактате «Поучения отцов», — ответил ребе Гершон, — каждый, совершающий добрый поступок, порождает для себя ангела‑защитника, а совершающий проступок — ангела‑обвинителя. Вот он‑то, рожденный вчерашним злословием в сукке, уважаемый ребе Хаим, и рассказал мне о происшедшем.

Сборник рассказов «Голос в тишине» можно приобрести на сайте издательства «Книжники» в Израиле, России и других странах