В 1991 году в Нью-Йорке я познакомился с интереснейшим человеком. То есть, не совсем так. Этот человек, редактор крупной еврейской газеты, бывший москвич, узнал, что в США прибыл 18-летний мальчишка, издающий там еврейский журнал. Ему всё это показалось восхитительно абсурдным и он об этом решил написать. Звали его Гершон-Бер Джекобсон. Его история была, по-моему, еще абсурднее. На самом-то деле его фамилия Якобашвили. А газета «Алгемейнер журнал» — на идише. Понимаете, да? Колоритнейший дядька, он у себе в бруклинском доме принимал в свое время Аджубея и искренне хохотал, когда я ему рассказал стишок «Не имей сто друзей, а женись как Аджубей». В ответ он мне, зеленому, битый час читал «Евгения Онегина» наизусть. Словом, подружились мы с ним. И я решил сделать с ним интервью. Вот оно, вышедшее в «Лехаиме» в 1992 году.  Большая часть, как водится, так никогда и не была опубликована. Сейчас нашел одну из кассет…

Судьба раввина Симона Якобашвили, грузинского еврея, поначалу складывалась весьма удачно: счастливое детство в большой состоятельной семье, учеба в лицее, перспектива продолжить образование за границей, карьера инженера в будущем…

Октябрьская революция в России, затем гражданская война грубо вторглись в жизнь Симона, разрушили его планы, разбили надежды. Не обошел его стороной и 1937 год: арест, тюрьма, ссылка. И неожиданное избавление — эмиграция на Запад, где он получает возможность активно и открыто распространять иудаизм.

Детям Симона Якобашвили повезло больше. Они оказались в свободном мире в юности. Его старший сын, Гершон-Бер Джекобсон, стал известным журналистом. Начав свою журналистскую деятельность в 18 лет репортером, он теперь главный редактор крупнейшей в мире еврейской газеты «Алгемейнер журнал», издаваемой на идиш в Нью-Йорке. Кстати, в своей газете Гершон Джекобсон отвел целый разворот рассказу о журнале «Лехаим».

Несколько раз встречался я с Гершоном Джекобсоном, много часов продолжались наши беседы в Бруклине. Итогом этих встреч явилась публикуемая нами статья, содержащая историю жизни Симона Якобашвили и его семьи.

ЖИЗНЬ В СОВЕТСКОМ СОЮЗЕ

Рассказывает Гершон Джекобсон:

— Мой отец, Симон Якобашвили, родился и вырос в городе Кутаиси в религиозной семье. Его отец, мой дед, богатый купец, торговец шкурами, президент местной еврейской общины, содержал синагогу, платил жалованье раввину, шойхетам, оказывал материальную помощь еврейским школам. У него были огромный дом, можно сказать дворец, из сорока пяти комнат с миквой для женщин, прислуга, повара.

Дедушка привез из Африки слона и белых обезьян. Слона он подарил городскому зоопарку, а обезьян продал зоопарку Батуми и на вырученные деньги приобрел пароход.

В семье было четырнадцать детей. Мой отец, старший сын, в 1918 году окончил с золотой медалью лицей, знал пять языков — немецкий, итальянский, французский, русский, грузинский. В Грузии тогда было много евреев, но отсутствовала почва для иудаизма, и молодежь отходила от традиционного еврейства. Отец решил отправиться в Италию, в Милан, чтобы изучить там технологию производства шелка.

По воспоминаниям Симона Якобашвили:

Летним днем 1918 года молодой человек, без бороды, в дорогом светлом костюме, красивой шляпе и желтых ботинках, с большим количеством денег, сел в Кутаиси в поезд, идущий в Тифлис. В Тифлисе он пересел в поезд, направлявшийся в Ростов, намереваясь оттуда добраться до Петрограда и далее через Варшаву и Прагу — до Милана.

Но намерениям Симона Якобашвили не суждено было осуществиться. В России началась гражданская война между большевиками (красными) и противниками социалистической революции (белыми). Перед Ростовом на поезд, в котором ехал Симон, напали красные, которые арестовали его как шпиона. Выручили деньги. Они не только сохранили ему жизнь, но и помогли въехать в Ростов на броневике под защитой красноармейцев.

Симон поселился в лучшей гостинице города, рассчитывая немного отдохнуть с дороги и оправиться от пережитых волнений. С балкона своего номера он увидел множество куда-то устремившихся евреев. Оказалось, что они идут в синагогу, чтобы повидать находящегося в Ростове раввина Шолома-Бера Шнеерсона (Рашаба). Было известно, что тот, кто его увидит и услышит, в этом году не умрет.

Симон также пожелал встретиться с необыкновенным раввином и отправился в синагогу. Там он взобрался на биму, где находились почетные члены общины. Его, в светлом костюме, без бороды, сразу заметили и даже попытались удалить с бимы. Симон сопротивлялся, вмешался ребе Рашаб и велел оставить молодого человека в покое.

После молитвы к Симону подошел сын ребе, который поинтересовался, кто он, откуда, не голоден ли, и пригласил его пообедать у них в доме. Симон отказывался, но сын раввина был достаточно настойчив. Таким образом состоялось знакомство Симона с ребе Рашабом. Тот уделил молодому человеку значительное внимание, уговорил его остаться в Ростове. Пришлось Симону снять свой нарядный костюм и желтые ботинки, отпустить бороду, принять облик религиозного еврея. Скоро в нем уже трудно было узнать щеголя из Кутаиси, направлявшегося за границу, чтобы научиться выделывать шелк.

В Ростове Симон окончил ешиву, помогал ребе, а впоследствии он открыл свою ешиву в Невеле.

Спустя десять лет Симон Якобашвили вернулся в Грузию. Здесь уже прочно установилась советская власть, закрыли еврейские школы, миквы. Однако через несколько месяцев после возвращения Симона в Кутаиси все миквы там были открыты. Вот как это произошло.

С помощью одного из руководителей городской организации коммунистов, своего хорошего знакомого, Симону удалось добыть чистый бланк ЦК партии Грузии. На этом бланке он напечатал распоряжение, якобы поступившее из Москвы, о том, чтобы в городе были вновь открыты миквы. В синагоге Симон объяснил людям, что, хотя коммунистический режим и борется с религией, у советской власти нет закона, запрещающего верующим молиться.

— Не слушайте его, он врет! — закричал один еврей, как потом выяснилось, коммунист. — Советская власть против микв!

— Г-сподь нас рассудит, — сказал Симон. – В Торе написано: «У лжи нет ног». Тот, кто врет, ноги сломает.

И что же? Выходя из синагоги, коммунист свалился с лестницы и сломал себе шею. Эта история стала известна всему городу и обеспечила популярность Симону среди евреев. Власти же объявили его колдуном. Вскоре на улице Джапаридзе, где в основном обитали евреи, располагались синагога, хедер, миква, продавали кошерную пищу, комсомольцы и пионеры устроили большой пожар. В городе начался еврейский погром.

Симону было опасно оставаться в Кутаиси, и по совету Любавичского Ребе он уехал в Ленинград.

В 1928 году Симон Якобашвили женился. Девушку, которую он выбрал себе в жены, звали Фрида. Она была красивая блондинка, любила красиво одеваться, пела цыганские романсы. Родители Симона сомневались, достаточно ли она религиозна при своей внешности и манерах, но согласие на брак дали.

Молодые поселились под Москвой, в Перловке, затем переехали в Мамонтовку, где у них родился первый сын, Гершон, а через три года — второй, Цалик.

Рассказывает Гершон Джекобсон:

— Отец работал в ОГИЗе (Объединении государственных издательств), руководил там «шоколадным» отделом, занимался отбором стихов для оберток шоколадных конфет. Эта работа устраивала его главным образом потому, что не требовала присутствия в пятницу и субботу.

В семье соблюдались все еврейские праздники. Отец посещал синагогу, участвовал в сборе средств для поддержания еврейской общины. Очевидно, что эта деятельность, а также знание иностранных языков послужили основанием для того, чтобы обвинить его в вынашивании плана убить Сталина и в шпионаже.

29 августа 1937 года отца арестовали. Мать с двумя детьми и дедушкой осталась без средств к существованию. Было ей тогда 27 лет.

По воспоминаниям Фриды Якобашвили:

В ту ночь в Москве и Подмосковье арестовали тысячи евреев — раввинов, врачей, инженеров, портных. Три года о Симоне Якобашвили ничего не было известно. Его молодая жена плакала целыми ночами, к утру ее подушка бывала пропитана слезами. Свекор, отец Симона, говорил: «Твоего мужа убили. Ты не можешь ждать его вечно».

Но Фрида не теряла надежды. Все три года она раз в месяц вставала на рассвете, будила старшего сына и на первой электричке отправлялась с ним в Москву, где надеялась получить сведения о муже. Там она становилась в огромную очередь жен, детей, родителей, братьев и сестер арестованных НКВД, среди них было много евреев. Родственники узников коммунизма приезжали сюда издалека, даже из-за границы.

Фриде было жалко сына, которого она поднимала ночью с постели и везла с собой в эту очередь, где он часами выстаивал вместе с ней. Зачем она это делала? Не однажды она замечала, как то к одному, то к другому человеку подходили люди в штатском и говорили: «Пройдемте с нами». В очередь такой человек уже не возвращался. Фрида ждала, что подойдут и к ней. Если она будет одна, никто не сможет сообщить свекру и детям о случившемся. Вот почему ее всегда сопровождал маленький свидетель ожидаемой беды.

Когда подходила очередь Фриды, она называла имя и фамилию мужа, и ей неизменно отвечали: «Сведений нет». Это могло означать, что он либо расстрелян, либо умер, либо жив, но лишен права переписки.

Семья жила на те жалкие крохи, что Фрида зарабатывала, научившись печатать на машинке. Время от времени приезжал из Кутаиси брат Симона с фруктами, продавал их на московских рынках и деньги отдавал Фриде.

Наконец, в начале 1941 года, Якобашвили получили известие о Симоне.

Рассказывает Гершон Джекобсон:

— Однажды к нам пришел русский мужчина, бывший военный летчик. Он сказал, что хочет видеть Фриду Михайловну. Мама пригласила его в дом. Гость сел, вынул пачку «Казбека» и закурил. Я никогда не забуду этого человека. От него мы узнали, что отец жив. Они сидели в одной камере два года.

— Ваш муж получил высшую меру, расстрел. Но потом, когда на допросе он запустил в следователя пресс-папье, его сочли сумасшедшим и расстрел отменили.

Позднее нам стало известно, что отец написал большое письмо по-грузински Берии. В письме сообщалось, что никакой он не шпион и никогда не собирался убивать Сталина, что он простой грузинский еврей и политикой совершенно не занимался.

Берия ли помог или отца действительно посчитали ненормальным, но расстрел заменили ему 25 годами. Мы с мамой ездили к нему в город Енисейск Красноярского края, куда он был сослан.

Отца я не сразу узнал. В моей памяти он оставался молодым, красивым, с черной бородой, а увидел я больного старика с белой бородой. У него был перебит позвоночник, лицо его носило следы цинги. Он все время твердил: «Что бы со мной ни случилось, для меня главное, чтобы мои дети остались евреями».

Папа не зря внушал мне, чтобы я не забывал о своем еврействе. Я учился в обычной школе (еврейских не было), любил играть в футбол, ходить в кино и возмущался тем, что меня туда в субботу не пускали. В Советском Союзе делали все для того, чтобы евреи забыли, кто они. За всеми, кто посещал синагогу, следили агенты НКВД. Не разрешалось совершать обряд обрезания, смеялись над этим обычаем. Правда, дедушка рассказывал мне историю иудаизма, ко мне домой ходил учитель иврита, но я не относился ко всему этому серьезно.

Вскоре после нашего возвращения из Енисейска началась война. Немцы очень быстро подошли к самой Москве. Евреи уже знали, чем грозит им оккупация, и наша семья эвакуировалась в Среднюю Азию.

По воспоминаниям Симона Якобашвили:

В 1945 году, сразу после окончания войны, Сталин пообещал западным странам, что все иностранные граждане, бежавшие от фашистов в Советский Союз, смогут вернуться домой. По сведениям, имевшимся на Западе, беженцев было около трех миллионов. А когда попытались их собрать, оказалось, что «иных уж нет, а те далече»: арестованы, расстреляны, сосланы. Число обнаруженных не превышало четверти миллиона. Начался розыск уцелевших. Дело подвигалось туго, люди не доверяли НКВД, боялись обмана, провокации. И все же несколько эшелонов набралось.

Среди иностранцев, покидавших СССР, был и Симон Якобашвили с семьей, отцу удалось купить документы на имя польского подданного. На Западе он снова превратился в Симона Якобашвили, но здесь его фамилия зазвучала на западный лад — Джекобсон. А сыновья Симона Джекобсона остались, как он мечтал и надеялся, евреями.

Почти все русские евреи старшего поколения, живущие ныне в Бруклине, именно тогда вырвались из сталинского концлагеря.

НА ЗАПАДЕ

По воспоминаниям Симона Джекобсона:

В Польше Джекобсоны пробыли недолго, уже в 1947 году они перебрались в Чехословакию. Вернувшись на­конец в среду своих единоверцев, Симон Джекобсон стремится к активной деятельности по распространению иудаизма. Из Праги он позвонил в Америку, в секретариат Ребе, после чего, через несколько недель, получил от него письмо. Ребе писал, что сейчас самое важное — нести свет Торы тем тысячам евреев, которые находятся в Европе.

Вскоре Симон поехал в Италию, в Милан, привез туда раввина Перлова, шойхета Ганзбурга, и в городе, где еврейское население составляло 60000 человек, закипела жизнь.

Джекобсон стал ездить по разным европейским странам, посещать монастыри, где во время войны нашли приют оставшиеся без родителей еврейские дети. Как они оказались в монастырях? Когда евреев везли на «акции», многие, понимая, что совершают последний путь, сбрасывали своих детей с поездов. Их подбирали добрые люди, в том числе монахи. Чтобы отвести от детей подозрения, им на шею надевали крестики. По некоторым сведениям, таким образом было спасено около миллиона еврейских детей.

Не всегда национальность детей легко поддавалась определению. Не было проблем, если они говорили на идиш или называли еврейскую фамилию. Практически не оставалось сомнений в отношении мальчиков, которых находили в женском монастыре. Не требовалось дополнительных доказательств для обрезанных мальчиков. А как найти евреев среди тех, кто идиш уже не помнил, не помнил, кто они, откуда? Таким детям Симон, едва сдерживая слезы, принимался читать молитву «Шма Исроэль»: «Слушай, Израиль! Б-г наш Б-г один!» И дети начинали звать: «Мама! Мама!» Детская память отзывалась на молитву, которую они слышали дома.

Ребе призывал строить еврейство в Европе, и Симон Джекобсон отдавал этому благородному делу все свои силы. Он был хорошим оратором, тысячи людей приходили слушать его. Симон участвовал в создании еврейских центров в Лондоне, Париже.

В 1950 году ушел из этого мира Ребе. Последний раз Симон встречался с ним в Ленинграде в 1927 году, но между ними был постоянный контакт через письма. Находясь в Европе, он все собирался поехать в Америку, чтобы повидаться с Ребе, но так и не успел. Известие о смерти Ребе тяжело отразилось на здоровье Симона.

В 1952 году Симона Джекобсона пригласили на должность раввина большой синагоги в Торонто. Отсюда он ездил в Нью-Йорк на встречу с новым Любавичским Ребе. В тот день в своем выступлении перед хасидами Ребе много говорил о Симоне.

В Канаде Симон прожил недолго, спустя год он умер. Сказались тюрьма, ссылка, жизненные невзгоды.

Так закончилась жизнь грузинского еврея Симона Якобашвили. Судьба вознаградила его в последние годы за страдания, которые пришлось ему испытать в стране, где у власти стояли коммунисты.

Рассказывает Гершон Джекобсон:

После смерти отца мать получила письмо от Ребе, в котором он советовал ей отправить детей учиться в Америку. И я оказался в этой стране.

Через год я с друзьями поехал в Мерказ Шлихус (студенты любавичских ешив раз в год, летом, разъезжаются по еврейским общинам, чтобы организовывать там детские лагеря, проводить занятия с детьми. — Прим. ред). Возвращаясь в Нью-Йорк, мы попали в автомобильную катастрофу. У меня были сломаны ребра, ноги, челюсть. Пришлось полтора месяца провести в больнице. Газеты писали, что случилась авария, многие студенты тяжело ранены, а один, судя по всему, умирает. Это обо мне.

В очередной еженедельной беседе, сихе, Ребе сказал тогда, что те, кто отправляется в путь для выполнения мицвойс, не могут серьезно пострадать. Я чудесным образом оправился от всех травм. Через год женился. Тяжелым испытанием явилась для меня смерть матери.

Как я стал журналистом?

Мы жили в Париже, когда там проходил судебный процесс по делу советского летчика Николая Кравченко, перелетевшего на своем самолете из Берлина во Францию. В интервью французским газетам Кравченко заявил, что Советский Союз — это огромная тюрьма. Он рассказал и о том, что Сталин готовит кампанию репрессий против еврейской интеллигенции, что скоро начнутся массовые аресты евреев, их будут выселять в Сибирь. Арестовывают и евреев-офицеров, прошедших войну. Он сообщил также об организованном Сталиным убийстве выдающегося актера, художественного руководителя Еврейского театра в Москве Соломона Михоэлса.

С «разоблачением» Кравченко тут же выступила коммунистическая газета «Юманите». Она обвинила летчика во лжи, называла его предателем и фашистом, утверждала, что в Советском Союзе нет антисемитизма. Кравченко подал на «Юманите» в суд. В Париж из СССР с целью поддержать «Юманите» приехали многие известные евреи, в частности генерал Давид Кайзер.
Мне было тогда семнадцать лет. Испытывая финансовые затруднения, я посетил редакцию еврейской газеты «Унзер Ворт», где предложил услуги репортера судебной хроники. В каждом номере газеты на идиш стал освещаться ход интересовавшего всех процесса. Так совершилось мое вхождение в журналистику.

В Торонто я был редактором новостей в еврейской газете. В Америке сотрудничал в журнале для детей, был заместителем редактора журнала «Ковец Любавич». Женившись, я спросил Ребе, стоит ли делать журналистику своей профессией, и получил положительный ответ.

Работал в газете «Гералд Трибюн», корреспондентом в США израильской газеты «Едиот Ахранот». А в 1972 году создал собственную газету.

При этом я остаюсь, как того хотел мой отец, евреем. Думаю, что в Советском Союзе, если бы я и стал журналистом, да еще главным редактором газеты, мне пришлось бы забыть, что я еврей — в том глубоком смысле этого понятия, который вкладывал в него мой отец Симон Якобашвили.