Продолжение. Начало см. в № 1–5, 7 (321–325, 327)

Фрагмент из книги «Мост над временем, или Метаисторический роман о тшуве»

Путешествия

В Москву я ездил регулярно, по самым разным поводам. Академическая жизнь Москвы и Ленинграда существенно отличалась. И причина тому в самой ментальности жителей двух российских столиц. Петербург — город значительно более холодный и снобистский. В Москве отношения между людьми всегда были более открытыми и теплыми. Но основное отличие еврейской жизни Москвы было связано с количественным фактором: еврейская община росла по экспоненте, и поэтому в Москве она всегда росла куда быстрее, чем в Питере. Когда в Ленинграде было чуть больше десятка молодых баалей тшува, в Москве их была сотня, когда в Ленинграде сотня, в Москве не меньше тысячи, а в конце 1980‑х, в разгар отъезда, счет баалей тшува в Москве пошел на многие тысячи. Тут уже невозможно было знать всех. Но с центральными фигурами этого движения я поддерживал близкие отношения.

Социальная ситуация в еврейской общине Москвы тоже была совершенно иной, чем в Ленинграде. Возможно, это было связано и с численностью общины, но в Москве я очень быстро нашел людей, близких мне интеллектуально. Началось с того, что, когда примерно в 1982 году я читал доклад в Московском обществе испытателей природы, ко мне подошел дядечка солидного вида и радостно провозгласил: «Я тоже учу Тору!» — «Но почему вы решили, что я учу Тору, ведь я об этом в своем докладе ничего не сказал?» — «Но это же видно!» — уверенно заявил он.

Это был Жора Рязанов, одна из удивительных личностей московской общины. Потом я познакомился со многими другими, кто обладал широчайшими познаниями во всех областях и являлся частью самого ядра советской интеллигенции. Достаточно вспомнить хотя бы Менахема Яглома, с которым я познакомился в Москве в начале 1980‑х и подружился на всю жизнь. Но сейчас я об этом писать не буду, так как моей целью являются старики. С ними в Москве мне пришлось близко сойтись в тот момент, когда я решил легитимировать свой завет со Всевышним, пройденный мною в ленинградской больнице. Ведь обрезание — завет не только индивидуальный, а коллективный. Поэтому его надлежало сделать так, как это принято у народа Израиля. Понятно, что обрезать у меня уже было нечего и обряд имел скорее символический характер. Но для того, чтобы его выполнить, нужно было ехать в Москву, где он осуществлялся в полуподпольных условиях. Там я и познакомился с московскими стариками реб Авромом Гениным, реб Мотлом и другими.

Если в Ленинграде было целых три настоящих раввина, то в Москве, несмотря на куда бо́льшую численность общины, был только один, точнее только один раввин, который не скрывал своего раввинства и учил молодежь. Это был рав Авраам Миллер. Когда я приезжал Москву, то часто видел, что в малом зале синагоги на Горке (сейчас Спасоглинищевский переулок, а тогда улица Архипова) после молитвы регулярно сидят за столом молодые и не очень евреи и учат Гемору со старцем с большой белой бродой и пронзительными глазами. Это и был рав Авраам Миллер. Мне эти занятия много не дали, так как слышал я их отрывочно, но сам образ запомнился. Потом я читал комментарии рава Аврома, которые он составлял на русском, и на меня они производили самое сильное впечатление.

Другой московский старик, с которым меня близко свела судьба, был реб Гейче Виленский. Во многом он напоминал Аврома‑Аббу, но глаза его были более проникновенными и более строгими. С реб Гейче меня связала любопытная история. У нас, баалей тшува, было принято, что если ты уже что‑то знаешь, то должен делиться с другими, и я, как и все, вел у себя дома несколько шиуров по Торе. Как‑то стал на мои шиуры заходить некий юноша, если не ошибаюсь, Саша Котлярский, про которого говорили, что он почти безнадежный, но зато у него в Москве замечательный дедушка. Дедушкой оказался реб Гейче. Узнав, что его внук у меня учит Тору, реб Гейче фактически усыновил меня, и я стал в его доме просто как член семьи.

Реб Гейче, как и Авром‑Абба, любил рассказывать истории, а еще потрясающе пел. Но самое главное, что реб Гейче являл собой прекрасный образ живой еврейской традиции. В отличие от ленинградских стариков, которые старались не подчеркивать различия и специфику разных еврейских направлений, реб Гейче и не думал скрывать свое прямое отношение к общине любавичских хасидов. Он устраивал фарбренгены, часто вспоминал Ребе. Но я понимал, что реб Гейче, как и многие другие советские хабадники, является хасидом предыдущего Ребе — рабби Раяца. О своей встрече с рабби Раяцем, которая произошла, кажется, в Нижнем Новгороде, реб Гейче неоднократно рассказывал. Но, несмотря на это, реб Гейче подчеркивал единство и неделимость еврейской общины. Узнав, что я близко знаком с Зеэвом Дашевским, реб Гейче сказал: он мой! Услышав про Пинхаса Полонского, реб Гейче тоже сразу сказал: он мой! И так было со всеми, кого я называл.

Еще одним московским стариком, о котором нельзя не вспомнить, был Семен Абрамович Янтовский. Он был отчимом моего друга Миши Кара‑Иванова, и встретился я с ним у него дома, но вскоре выяснилось, что у меня с Семеном Абрамовичем есть одна общая любовь — путешествия. Вооружившись фотоаппаратом и блокнотиком, Семен Абрамович совершил великий, на мой взгляд, подвиг. В самом начале 1980‑х он объехал почти все еврейские общины Советского Союза и подробно описал то, что там увидел. С Семеном Абрамовичем мы встречались в самых разных ситуациях в разных местах. Потом я пытался опубликовать его книгу, которую он написал под псевдонимом Исраэль Тайяр. Книга называлась по‑советски звучно: «Синагога разгромленная, но не побежденная». Уже во время перестройки книга все‑таки вышла, без моей помощи, а потом была переиздана в расширенном виде.

Как и Семен Абрамович, я много путешествовал по еврейским общинам, но наши цели существенно различались. Все‑таки мы относились к разным поколениям. Семен Абрамович являлся одним из представителей остатка российского еврейства, а я относился к совершенно новому движению возвращения. Путешествуя по еврейским общинам России, Белоруссии, Литвы, Украины, Средней Азии и Кавказа, я в первую очередь искал, где чему‑то можно научиться и где существует возможность воссоздать общину и помочь начинающим баалей тшува. Как‑то раз мы с Семеном Абрамовичем встретились на Кавказе. Я осведомился у него, есть ли кто‑то из грузинских евреев, у кого можно было бы выучить какую‑то Тору. Он указал мне, что в городе Цхинвали есть два старца, хахам Авраам и хахам Йосеф. Информация для меня была важнейшей, потому что я посетил уже много еврейских общин Грузии, участвовал в молитвах, выпил море грузинского кошерного вина, насладился красотой синагоги в Они и многообразием еврейской жизни в Тбилиси, но ни одного человека, который мог бы мне что‑то сказать в Торе, не встретил.

Когда я пришел к хахаму Аврааму в Цхинвали, то попросил его разъяснить мне трудное место в книге Дварим (10:12): «А теперь, Израиль, вот что а‑Шем, твой Б‑г, ожидает от тебя». Что значит «а теперь»? Все пожелания, которые написаны далее, хорошо известны от исхода из Египта и далее. Уже сказана «Шма Исраэль», уже даны десять заповедей, что происходит здесь, что текст говорит «а теперь»? Хахам Авраам выслушал мой вопрос, который я задал частично на своем ужасном иврите, так как русский язык хахам Авраам не очень воспринимал, и далее он в течение получаса на быстром иврите объяснял мне, что произошло в тот момент и почему Б‑г как бы заново заключает завет с Израилем. Честно говоря, я был в шоке. Объяснение опиралось не только на классические комментарии и мидраши, но и на «Зоар» и писания Ари. В общем это был класс!

После этого я отправился к хахаму Йосефу примерно с таким же вопросом. Но реакция была совсем другой. «Я бы мог тебе что‑то рассказать по этому поводу, но давай я лучше тебе спою!» Таких красивых грузинских еврейских песнопений я не слышал никогда прежде и не услышал впоследствии. Но самое интересное, что я их записал на кассету и она где‑то существует и ныне.