Фрагмент из книги «Мост над временем, или Метаисторический роман о тшуве»

Продолжение. Начало см. в № 1–5 (321–325)

Житейские воспоминания о ленинградской синагоге

Когда я стал посещать ленинградскую синагогу, а было это осенью 1981 года, мне казалось, что там должно быть немало молодежи. Я предполагал это, исходя из сравнения с многочисленными христианскими компаниями Ленинграда, в которых, к слову, было немало евреев. Но, познакомившись ближе с религиозной общиной города, я понял: число посетителей синагоги моего возраста примерно равняется количеству пальцев на двух руках. Без участия стариков миньян собрать было сложно.

Поначалу я думал, что остальные молодые завсегдатаи синагоги — люди опытные и знающие, давно соблюдающие еврейские традиции. Но через некоторое время узнал: большинство из них пришли к тшуве примерно в то же время, что и я.

Встречаясь в синагоге или у кого‑то дома, мы общались не особенно много. Все были очень разные: с разными образованием и опытом, разными путями пришедшие к иудаизму. Большинство решили уехать в Израиль, начали учить иврит, заинтересовались еврейской традицией. Было несколько человек из традиционных семей, но я помню только две такие семьи: Изи Когана и Дани Фрадкина. Они очень сильно отличались от других. Но и у них обращение к еврейству не являлось простым продолжением вековечной традиции, но результатом внутреннего решения. Большинство же пришло к иудаизму не благодаря семье, а вопреки! Классический образ ленинградского бааль тшува — это человек, который имел в своей семье разрыв традиции в 3–4 поколения и уже вступил на путь активной ассимиляции, однако в какой‑то момент круто поменял решение и осознал себя настоящим иудеем.

На протяжении начала 1980‑х годов число молодых баалей тшува в Ленинграде росло очень медленно, но росло, что было обусловлено в том числе закрытыми «воротами». Выезд был практически запрещен. Однако еще в 1983–1984 годах собрать молодежный миньян было нелегко. Стариков в синагоге в те годы было куда больше, особенно в праздники. Это были люди совершенно другого типа. В большинстве своем они стали ходить в синагогу уже выйдя на пенсию, так как с работой в советских учреждениях синагога сочеталась плохо. Многие из них получили зачатки еврейского образования в детстве. Кто‑то учился в хедере. В основном они не были большими знатоками Торы, хотя понимали смысл молитв, читаемых в синагоге. К молодежи они относились с большой симпатией, но и со страхом.

Когда на праздник Симхат Тора в синагогу на Лермонтовском проспекте приходили тысячи молодых людей и девушек, для молодых баалей тшува это было настоящим призывом к действию. Они выносили свитки прямо на улицу, устраивая там буйные танцы с Торой. Многие приходили в этот день к зданию синагоги, не зная о возможности зайти внутрь, и толпились на улице. Лермонтовский в этот день всегда был закрыт для движения, было много милиции, но это никого не смущало. Старики не очень одобрительно относились к пляскам с Торой, но тем не менее участвовали в них. Авром‑Абба, который по своим обязанностям должен был следить за порядком, время от времени кричал на особо разбушевавшихся молодых баалей тшува: «Ивду эйс ашем бе‑йиро, ве‑гилу би‑радо» (Пс., 2). Это значит: «радуйтесь в трепете», а не как буяны какие‑то!

Между молодежью и стариками установились очень теплые, почти родственные отношения. В чем‑то мы заменяли им далеких от еврейской традиции внуков, а они нам — не менее далеких наших родственников. У каждого было свое лицо, свой голос. Особенно запомнился мне голос реб Мордхе Романова. Он пел и традиционные нигуны, и молитвы на мелодии Шломо Карлебаха, и напевы хазанута.

Молодежная община города тоже представляла собой своего рода семью. Отнюдь не все были близки друг другу, но уважение и симпатия были, кажется, всеобщими. Лично мне были близки несколько человек, прежде всего Элимелах Рохлин и Залман Руппо. Почти регулярно бывал я в доме Изи и Софы Коган. Дружил с Аликом Шейниным, Гришей Вассерманом, Мордхе Юдборовским, Мишей Эльманом. Много общался со своим старым другом Авромом Деминым и с Мишей Макушкиным. Были близкие люди и среди более светской части общества: Лева Фурман, Миша Бейзер. По мере роста общины появлялись новые лица, все знакомились друг с другом.

По шабатам и праздникам в малом здании ленинградской синагоги собиралась почти вся религиозная община города. Разумеется, не все могли добраться, особенно те, кто строго соблюдал законы и не пользовался транспортом. Но, например, в Суккот во дворе синагоги собирались почти все. В деревянных сарайчиках, накрытых ветками, в холодные ленинградские осенние дни за дощатыми столами сидели все вместе — и старики, и молодежь. Каждый приносил свою простую снедь, всегда можно было получить сто граммов водки. Никаких пьяных в те годы не помню. Говорили немного, отношения были скорее родственными, чем дружескими. Обращало на себя внимание, насколько разные люди оказались в одном сообществе.

Особенно ярко это проявлялось в праздники. Например, на осенние праздники в Ленинград из Белоруссии приезжали собирать милостыню двое нищих, мужчина и женщина. Как звали женщину, не помню, но имя мужчины я запомнил с легкостью, потому что его звали Илья. Между собой они не просто конкурировали, но откровенно враждовали. Иногда дело доходило до рукопашной. С этим Ильей я очень подружился. Он был человеком необычайным. Как это ни странно, он считал для себя недопустимым жить на милостыню. Что он делал? Он покупал на все собранные, судя по всему немалые, деньги лотерейные билеты, с помощью которых регулярно что‑то выигрывал. На это и жил.

Были и исключения. Как‑то раз я обратил внимание, что старики в сукке вдруг все перешли на идиш. Через несколько секунд я понял, что в сукку вошел назначенный государством раввин Хаим Левитис. С ним никто в синагоге в то время не разговаривал. Он не знал ни иврита, ни идиша, и всеми рассматривался просто как представитель власти в синагоге. Мне его, конечно, было очень жаль, но к тем, кто сотрудничал с органами, у всех — и стариков, и молодежи — отношение было резко враждебное. Впоследствии он получил какое‑то признание: все‑таки мы годами находились в общем пространстве и были как‑то связаны. Примерно в 1988 году мы с Левой Вехновецким получили разрешение делать в синагоге стенгазету, это уже было время перестройки. Но реб Хаим не считал нужным скрывать свою связь с органами. Однажды я пытался организовать в синагоге лекцию Зеэва Мешкова из Москвы. Раввин прямо при мне набрал телефон уполномоченного по делам религии, после чего сказал мне: «Нет, этого нельзя допустить, он антисоветчик». Уже через год, когда я возглавлял недавно открывшийся в городе Еврейский университет и зашел к раввину по каким‑то делам, он проникновенно стал говорить мне:

— Илья, ну что это такое, Еврейский университет? Мы же все хабадники!

Я подумал, что я, наверное, в миллион раз больше хабадник, чем Хаим Левитис, но вслух произнес:

— Нет, реб Хаим, вы, может быть, и хабадник! А я не хабадник, я просто еврей!

Возвращаясь к началу 1980‑х, нужно отметить, что в те годы в Ленинграде не могло быть и речи о разделении евреев на разные группы — хасидов и литваков. Старики этого избегали. Молодежь тоже стремилась к единству. Гриша Вассерман — потом он стал лидером литовского направления — преподавал «Танью», к Изе Когану регулярно приезжали раввины, посланцы раввина Соловейчика. Мы знали, что в Москве бушуют страсти, что между группами еврейской молодежи идет подковерная война. Нам все это казалось дикостью и профанацией. Ленинградская община в этом плане существенно отличалась от московской. И до 1988 года в ней могли быть симпатии и предпочтения, но не религиозные войны.