Фрагмент из книги «Мост над временем, или Метаисторический роман о тшуве»

Продолжение. Начало см. в № 1–4 (321–324)

Эммануил Григорьевич Соловей

Однажды мне позвонил Авром‑Абба, который — в свойственной ему манере — проговорил в трубку:

— Ты должен ему помочь! Он упал!

— Кто упал, Авром‑Абба? — спросил я. Но Авром‑Абба продолжал:

— Он апикойрес гамур, аваль талмид хахам гамур! Совершенный безбожник, но совершенный мудрец. Ты должен ему помочь!

— Авром‑Абба, о ком вы говорите? Кто это, кому я должен помочь?

— Соловей! Он упал и не может встать.

— Где он живет?

— Рядом с тобой, на Московском проспекте.

Я наконец понял, о чем речь, и, получив у Аврома‑Аббы адрес, устремился к дому Соловья.

Квартира была открыта, и первое, что я увидел в просторной комнате с высокими потолками, — это сидящую в кресле старую женщину невероятной красоты и благородства.

— Я ему говорила, что он должен пользоваться судном! Но он, упрямец, отказывается! И теперь что? — громогласно вещала сидящая в кресле старая леди.

В центре комнаты на полу лежал пожилой человек профессорского вида и не мог сдвинуться с места. Это и был Соловей.

Я, конечно, помог ему подняться и проводил его в туалет. Он категорически отказывался пользоваться судном, несмотря на то что его тело было наполовину парализовано.

Потом, когда он помылся и я помог ему добраться до кровати, я сел поговорить с его прекрасной женой, наблюдавшей из своего кресла за всеми моими действиями.

Имени ее я не запомнил. Да и у самого Соловья с именами была изрядная путаница, как это часто бывало у русских евреев. Его имя — Менахем — использовалось только в кругу семьи. Официально его звали Эммануил Григорьевич. Вероятно, имя Менахем он считал слишком еврейским.

Поскольку с того времени я чуть не каждый день приходил поднимать Соловья, то очень скоро близко познакомился и с ним, и с его женой. Оба любили рассказывать о своем прошлом, а я любил слушать эти рассказы.

Менахем Соловей родился в небольшом еврейском местечке в Латвии и с детства был признан илуем, то есть талмудическим гением. Пройдя обучение в нескольких ешивах, он в конце концов попал в Радин, где стал, как он мне поведал, любимым учеником величайшего раввина того поколения Хафец Хаима.

— Реб Менахем, расскажите мне про Хафец Хаима.

— Когда я пришел поступать к нему в ешиву, я был совсем мальчиком. Чтобы попасть в Радин, я проделал большой путь и явился к рабби Исраэлю очень уставшим, помятым и голодным. К этой встрече я серьезно готовился и заранее сформулировал все, что буду ему говорить. Я думал, он попросит меня разобрать какую‑нибудь талмудическую сугью, и заранее выбирал тактику разбора текста. Войдя в кабинет раввина, я вручил ему рекомендательное письмо из ешивы, в которой учился прежде. Однако Хафец Хаим не стал его читать и начал меня распрашивать о доме, о дороге. Тут же в комнату принесли еду, и я начал с удовольствием поглощать ее. Поев, думал, что наконец начнется экзамен. Но Хафец Хаим сказал, что теперь мне нужно поспать. Положили меня прямо у него дома. Проспал я очень долго. Экзамен так и не состоялся!

Талмудические познания Менахема Соловья были известны далеко за пределами Ленинграда, не случайно Авром‑Абба послал меня к нему. Говорили, что Соловей знает наизусть не только весь Талмуд и комментарии к нему, но и ряд более поздних алахических постановлений (поским), а заодно и 16 томов Еврейской энциклопедии Брокгауза и Ефрона. Я как‑то решил проверить, правда ли это, и задал реб Менахему какой‑то экзотический вопрос по алахе. Сам я был подготовлен и знал, где в Талмуде разбирается эта тема. Ни на секунду не задумавшись, Соловей начал цитировать мне нужное место и разъяснил ситуацию. Потом разъяснил вопрос с точки зрения более поздних комментаторов, но и на этом не остановился и стал разбирать ситуацию в контексте житейского опыта.

Говорят, когда у другого ученика Хафец Хаима, раввина Авраама Миллера, который жил в Москве, возникали трудности с какой‑то талмудической проблемой, он звонил Соловью и тот всегда указывал ему нужный фрагмент и давал объяснение.

Меня, конечно, интересовало, как такой сведущий в Торе человек может ее не соблюдать и вести жизнь советского человека. Ответом на этот вопрос в большой степени была его жена. Вероятно, она тоже имела какие‑то еврейские познания, но в основном была вполне светской женщиной, окончила гимназию, училась в каком‑то европейском университете. Она рассматривала иудаизм как некий пережиток, который лишился всякой легитимности.

Сам Менахем Соловей в конце 1920‑х годов, видимо, тоже осознал некую нерелевантность своих еврейских познаний по отношению к современной жизни. Приехав в Москву, почти не зная русского языка, он довольно быстро прошел курс гимназии, сдал его экстерном и поступил на медицинский факультет университета.

Смеясь, он рассказывал мне, как сдавал экзамен по литературе:

— Я написал сочинение, сдал его и стал ждать результатов. Меня вызывает преподаватель и говорит: «Признайтесь мне, каким образом вам удалось списать! Я уже поставил вам пятерку и результат не изменю, но мне важно знать, как вам удалось сделать то, чего до вас не удавалось никому». — «Я, честное слово, ничего не списывал», — ответил Соловей преподавателю. «Но ведь вы в своем сочинении цитируете первоисточники, вот, например, статьи Добролюбова, притом цитируете дословно, я проверял!» — «Преподаватель, но я ведь при подготовке к экзамену их прочитал!»

Соловей относился к той категории людей, которые запоминали все, что читали. При этом он не был высокомерен и сохранял по отношению к самому себе неизменный юмор.

Как‑то я спросил его, как к нему относились на работе.

— С уважением! — ответил Эммануил Григорьевич. — Но сейчас я покажу вам кое‑что интересное.

Он попросил меня вытащить из ящика письменного стола подшивку газет. Открыв ее где‑то посередине, хозяин дома торжественно сказал: «Читайте!»

Это была статья о ветеране труда, профессоре медицины Э. Г. Соловье. Газета была какой‑то центральной, то ли «Известия», то ли «Правда». Я начал читать, но он прервал меня и показал на подчеркнутые карандашом строчки: «Особо важно подчеркнуть, что Эммануил Григорьевич происходит из очень бедной рабочей семьи. Даже читать и писать по‑русски он научился в возрасте 20 лет».

— А что, — сказал Соловей, улыбаясь, — действительно все так! Здесь, правда, не сказано, что к тому времени я уже знал весь «шас» Шас (Шиша седарим) — сокращение, означающее «Шесть разделов Талмуда». — Ред. и свободно читал не только на еврейском и арамейском, но и по‑немецки и на латыни.

Хозяин дома немало рассказывал мне о своем детстве. Как‑то я спросил о наличии у него писем или воспоминаний. Он сказал: «Хорошо, я вам передам! Я написал некоторое время назад воспоминания о своем детстве и о войне, но их не опубликовали». Так я получил два драгоценных текста, один из них впоследствии я опубликовал в журнале «Еврейская школа». Это удивительный документ, в котором реб Менахем описывал свою жизнь в маленьком латвийском местечке. Он рассказывал о своем отце, бедном портном, который работал весь день напролет, а по ночам составлял собственные комментарии к Талмуду. Так же поступали многие его соседи. «И самое главное, — писал Соловей, — что эти люди не считали себя какими‑то особенными, напротив, видели в этом самый простой и естественный смысл существования». Заканчивался дневник — пишу об этом по памяти, поскольку публикации у меня сейчас нет под рукой, — так: «Кем мы были до революции? Простыми бедняками! А сейчас мы советские». Когда я читал эти строки, Соловей хитро улыбался: «Я думал, что воспоминания опубликуют, но нет, не опубликовали!»

Я, разумеется, много расспрашивал реб Менахема о еврейской медицине. «Я написал об этом специальные работы. Они вышли в Израиле на иврите… Разумеется, под чужим именем».

— Реб Менахем, а как вы проводите Песах? — спрашивал я.

— Сам себе рассказываю об исходе из Египта. Дети прячут от меня мацу на Песах, не дают выполнить заповедь! — произносил он с явным расстройством.

— Реб Менахем, а кто их воспитал? — спрашивал я. Наверное, вопрос был неуместный, но в моем общении с Соловьем очень даже уместный.

Эммануил Григорьевич Соловей умер, когда я был в одном из своих путешествий. Потом умерла его жена. С их детьми я так и не познакомился. Во время нашего с ним общения они почти не появлялись.