Часть I, Часть II, Часть III, Часть IV, Часть V, Часть VI, Часть VII, Часть VIII, Часть IX,   Часть X, Часть XI
Продолжение. Начало см. в № 9–12 (293–296), № 1–4 (297–300), № 6 (302), № 8 (304), № 10 (306)

Яннай и Калир

Покрыто мраком также происхождение современников и ближайших последователей Йосе. Два имени дошли из глубины веков: Янная и его предполагаемого ученика Эльазара (не Элиэзера) Калира (также именуемого бен Калиром или а‑Калири). Яннай, о котором еще 100 лет назад не знали ничего, кроме имени, попал в поле зрения исследователей благодаря тонкому анализу Рапопорта. Яннай принадлежит к числу творцов, стоявших у истоков средневековой литературы на иврите. М. Зулай собрал не менее 138 достоверно принадлежащих перу Янная и 38 сомнительных кровот (они состоят из более 800 отдельных стихотворений) по 173 отдельным рукописям (из них 157 из Генизы) и в 1938 году опубликовал его собрание сочинений. С тех пор было обнаружено еще несколько стихотворений. Помимо внушительного числа произвeдений пристальное внимание специалистов в области средневековой поэзии на иврите привлекали форма и достоинства этих стихотворений.

Почти все кровот Янная связаны либо с недельной главой Торы в соответствии с трехлетним циклом, принятым в Земле Израиля В традиции Земли Израиля цикл чтения Торы составлял три года, в отличие от общепринятого в наши дни вавилонского годичного цикла. , либо с праздничной молитвой, произносимой про себя. Лишь некоторые из них имеют отношение к амиде той или иной «особой» субботы. Ни одна из них, по‑видимому, не относится к другим частям синагогальной службы. Поэту‑хазану, который мог сочинить импровизацию на каждую из 150 недельных глав одного цикла, — а он, возможно, изначально действительно создавал одно или несколько стихотворений к недельной главе каждые три года, — вряд ли не хватило творческой силы на то, чтобы составить поэтические комментарии к другим разделам литургии. Содержание стихотворений тоже поражает: часто они имеют скорее алахическую, нежели гомилетическую природу. Они действительно могли служить источником правовых знаний для караима Анана бен Давида — на это указывает гаон Гай бен Давид. Еще поразительнее, что в отличие от творчества Йосе и других более ранних поэтов, стихотворения Янная часто не просто дополняли существующие молитвы, но прерывали их, представляя собой длинные вставки, а иногда и заменяли. С незапамятных времен общины читали его кровот в середине повторения хазаном амиды вслух. Тем самым они противоречили ясным и неоднократно повторенным запретам из обоих Талмудов. Сам дух стихотворений Янная тоже предполагает, что они изначально были предназначены для чтения во время амиды.

Уникальные черты поэзии Янная проще всего объяснить гонениями. Запрет Юстиниана на изучение Устного Закона, несомненно, побуждал нашего автора обратиться к синагогальной публике в рамках литургии, которая была пока разрешена. Так можно было напомнить о многих правовых постановлениях, прежде всего касавшихся соблюдения основных праздников. Многие из стихов Янная связаны с недельной главой из Писания, это неудивительно, если учесть, что согласно новелле Юстиниана 553 года евреи должны были читать Танах вместе с Септуагинтой или другой «точной» версией. Плохо скрываемые миссионерские цели Юстиниана, по‑видимому, привели к тому, что евреи Земли Израиля переработали Таргум, включив туда обширный агадический материал, рассуждали на тему недельных глав Пятикнижия и примыкающих к ним выдержек из книг Пророков, составляли дидактические стихотворения как алахического, так и агадического характера. Это был ответ общины Земли Израиля империи, которая грозила гонениями в следующем пункте новеллы:

Мы умоляем, чтобы они [евреи] ограждали себя от произвола толкователей, слушая священные книги на том или ином языке, и чтобы они обращались не к букве, а видели суть дела и ухватывали Б‑жественный смысл, чтобы они лучше узнавали совершенное и когда‑нибудь перестали грешить в том, что важнее всего на свете, — мы подразумеваем веру в Б‑га. Для этого мы открыли им врата к пониманию Писания.

Неизвестно, когда и как власти ограничили еврейскую ритуальную автономию, о чем упоминает Пиркой бен Бавой в довольно путаном сообщении. Автор говорит, что около 500 лет назад, то есть примерно в IV веке, римляне запретили евреям изучать Тору. В другом контексте мы узнаем, что власти «учинили жестокое гонение [шмад; букв. “истребление”] жителей Земли Израиля, запретив им читать “Шма” и молиться [амиду], хотя и позволяли им собираться по субботам по утрам и распевать молитвы о милости [маамадот]». Правда, ни в одном из сохранившихся римских христианских источников о таких запретах не сказано, хотя в других случаях они довольно подробно излагают антииудейские постановления. Конечно, нельзя буквально воспринимать датировку «500 лет назад», поскольку она отсылает нас к эпохе зарождавшегося и довольно сдержанного антииудейского законодательства Константина. Вполне возможно, у Пиркоя здесь смешались смутные воспоминания о запрете изучения Торы при Адриане и сведения о враждебности христианских властей после Константина. Кроме того, у христиан не было причин запрещать не только амиду, в которой им явно не нравилось проклятие в адрес еретиков, но и «Шма», молитву, целиком взятую из книги Дварим. Вполне вероятно, что Пиркой или его вавилонский учитель Йеудай перепутали в данном случае некое воспоминание о сугубо местном запрете на чтение амиды в Земле Израиля, который не был отражен в общеимперских кодексах Феодосия и Юстиниана, с существовавшим в персидском законодательстве запретом на чтение «Шма». Действительно, два или три раза в день произнося кредо о единстве Б‑га, евреи публично декларировали неприятие зороастрийского дуализма. Персидский запрет, возможно, действовал в Земле Израиля в течение недолгого периода ее завоевания в 614–628 годах.

Становятся понятны нововведения, сложившиеся в еврейской литургической поэзии. В ответ на местный запрет амиды, а также вето, наложенное Юстинианом на изложение Устного Закона, Яннай сочинил множество кровот. Темы были подсказаны молитвой, произносимой про себя, особенно ее первыми тремя благословениями, которые поэт воспроизвел в почти неизмененном виде. Читая эти стихотворения, общины могли в известной мере заменить ими молитву. Даже если некоторым общинам удавалось обходить запреты и тайком читать традиционные молитвы, было удобнее не заставлять хазана громко повторять их, а заменить повтор новыми текстами. Вероятно, именно это имел в виду Самавал аль‑Магриби, когда описывал пиют как своего рода диалог между хазаном и общиной, заменявший чтение хазаном амиды в одиночестве. В действительности Яннай сам, видимо, заложил этот обычай, на ходу сочиняя новые литургические произведения, когда его вызывали для чтения амиды вслух. Вскоре, когда запрет был снят, и, разумеется, после завоевания Земли Израиля мусульманами в обычай вошло сочетать оба варианта. Как и раньше, в большинстве общин читали амиду про себя, но в некоторых византийских сообществах, возможно, желавших подчеркнуть вновь обретенную свободу богослужения, читали ее вслух, а во время повторения хазаном вставляли между благословениями новые стихотворения.

Калир (возможно, вариант имени Кирилл), по средневековой легенде, ученик Янная и жертва ревности наставника, пошел еще дальше. Он жил, видимо, в Земле Израиля во время персидского завоевания и считал необходимым не только сочинять новые кровот для амиды к различным праздникам, постам и даже «особым» субботам, но и порой окружать «Шма» гирляндой из стихотворений преимущественно на тему предыдущего и последующего благословений. Несомненно, это была одна из уверток, которые позволяли евреям, по словам Пиркоя, «украдкой читать кдушу и “Шма” утром по субботам». Очевидно, слияние трех молитв помогало читать их тайком. Первое благословение перед «Шма» заканчивалось словами: «Благословен Ты, Г‑сподь, Создатель [йоцер] светил», поэтому тексты получили название йоцрот. Калир в творческом поиске постоянно оттачивал новые формулировки для вечерних и дневных праздничных служб, создавая таким образом своего рода живой поэтический комментарий к традиционной литургии. Похоже, он воздерживался лишь от расширения службы будних дней, признавая, вероятно, что у работающих людей не так много времени на ритуалы.

В литургической поэзии Янная и Калира, которые жили в период очень напряженных отношений между евреями и их византийскими повелителями, есть много аллюзий на враждебный режим и надежд на его скорое крушение. Правда, прямое высказывание, например «пусть падет Рим» в одной из кровот Янная, авторы быстро заменяли безобидными фразами — либо из страха перед гонениями, либо потому, что с прекращением власти Византии над Землей Израиля резкие нападки теряли смысл. Оставалось, однако, множество аллюзий на царство Дума (библейский термин, означающий «молчание», в Теилим, 115:17, используется как синоним смерти, кроме того, его могли употреблять как прозрачный намек на Рома Рим. ) и его жителей, поедающих свиней и рептилий, презирающих обрезание и даже поклоняющихся идолам (иконам). В молитве об «изгнании свиньи из чертога Его / И даровании святого обиталища общине Его» антивизантийские настроения сочетаются с надеждой на возрождение Сиона, откуда евреи были изгнаны еще во времена Адриана.

Калир, по‑видимому, дожил не только до освобождения Святой земли персами, но и до арабского завоевания. Это потрясшее мир событие вдохновило его на сочинение апокалиптической поэмы, в которой самый многогранный из пайтанов раскрылся в новом, полумессианском жанре. Разделяя восторги многих современников, которые под влиянием неожиданного возрождения заново открыли для себя давно забытые апокалиптические образы визионеров эпохи Второго храма, вспомним, в частности, апокрифический мидраш под названием «Чудеса рабби Шимона бар Йохая». Калир сочинил, возможно ведя молитву, поэтическое видение о «том дне [ото ѓа‑йом]», когда «придет Мессия, сын Давида». За этим последует битва Гога и Магога, царей Запада и Востока, ее устрашится весь мир, даже солнце и луна обрушатся, но «Израиль очистится от грехов и больше не будет оторван от своего святилища». Рифмованная поэма с художественной точки зрения весьма далека от совершенства, но она свидетельствует об экстазе, охватившем общину Земли Израиля при виде арабских всадников.

Политические, военные и правовые перемены вызвали уникальный расцвет новой еврейской литургии. Творческий подъем охватил и восхитительную сирийскую и греческую церковную поэзию и хазанут. Поэты сочиняли новые стихотворения, множа красоту и богатство богослужения. Как только первопроходец создавал что‑то новое и община обнаруживала вкус к такого рода поэзии, появлялся целый сонм подражателей. В стихотворениях, подобных «Таль тен» («Пошли росу») Калира, которое до сих пор читают во многих общинах вместе с молитвой о росе в первый день Песаха, царит дух древнееврейской крестьянской жизни, сохранившийся в благословениях Земли Израиля. В то же время в них звучит радость жизни (joi de vivre), присущая сельскому населению, которое все еще преобладало среди евреев, а не воспоминания о давно ушедших временах. Поэт восклицает:

Росой
Землю желанную одари,
Радость для благости нашей твори,
Множеством хлеба и вин подбодри,
На место город свой водвори
Той росой.
<…>
Росой
Благослови еду в своей благостыне,
Да не отощает наш тук в теснине,
Вел ты страшный народ, как овец, по пустыне —
Докажи, что желанен он Тебе ныне,
Той росой!

Поэты не ограничивались сакральной поэзией в строгом смысле слова. Религия пронизывала все сферы частной и общественной еврейской жизни, поэтому различие между сакральной и светской поэзией было довольно условным, что будет видно на примере испанской поэзии золотого века. Например, элегия на смерть друга была стихотворением сугубо частным, ее могли зачитывать в синагоге наряду с гомилетическим панегириком, который она, по‑видимому, иногда вытесняла. В Каирской генизе содержится копия древнего «прощания» (афтарта) на арамейском языке. Это произведение, видимо, восходит к тем временам, когда в среде еврейства Земли Израиля допускались многочисленные молитвы на арамейском языке. Был обнаружен и прекрасный поэтический панегирик Калира. C великолепным мастерством автор вводит слова из библейских стихов Зхарья, 12:12, и Йешаяу, 57:1, перед первым и третьим полустишием, включает в последнее явный акростих своего имени — Эльазар бе‑рабби Калир, выдерживает во всем стихотворении рифму в каждой строфе из четырех стихов. Пайтан создал красноречивое приношение покойному, известному своей набожностью и ученостью.

К сожалению, до нас дошло лишь несколько частных произведений раннего периода средневековой еврейской поэзии. По сравнению с обширным наследием сирийской церковной поэзии, которое включает приуроченные к различным событиям стихи, сохранилось немного пиютов, посвященных общим темам. Очевидно, написано было гораздо больше текстов, чем дошло до наших дней. Эти стихотворения представляли сугубо личный интерес, иногда они касались жителей какой‑либо местности, но этого было недостаточно, чтобы их часто переписывали и включали в общий ритуал. На самом деле, если бы их не заметили в общине Фустата и они не попали бы в Каирскую генизу, им грозило полное забвение. Обидно, что общины были столь забывчивы. Если сравнивать пиюты с позднейшими слихот, то последние, особенно посвященные гонениям в Западной Европе, на протяжении многих поколений читали во время памятных служб, их часто копировали усердные писцы и даже включали в основные литургические сборники.

С Калиром популярность пиютов достигла расцвета, и никто из его многочисленных последователей не добился такого широкого признания и благодарности современников и потомков. В учебнике ивритской поэзии наряду с Йосе, Яннаем и Калиром Саадья упомянул в числе классиков пиюта Йеошуа и Пинхаса (Финеаса), но из их сочинений мало что вошло в литургию какой бы то ни было группы и по материалам Генизы с помощью подтверждающих авторство акростихов и рифм можно восстановить лишь немногое. Зулай, например, реконструировал одно из стихотворений Йеошуа по трем фрагментам, которые находятся в настоящее время в Нью‑Йорке, Оксфорде и Кембридже. В эпоху после Саадьи только несколько пайтанов добились сколько‑нибудь значительной славы. Даже такой плодовитый автор, как Шломо‑Сулейман — около 1000 его стихотворений сохранились примерно в 300 рукописях, уроженец Санджара близ Мосула, живший в IX–XI веках, известен главным образом благодаря тщательному изучению сохранившихся средневековых источников, а не через живую традицию синагогальной службы. То же можно сказать и о другом видном литургическом поэте — Шмуэле а‑Шлиши (Третьем). В то же время менее яркие поэты внесли в сокровищницу пиютов больший вклад, чем основатели жанра. Во многих общинах даже сочинения Калира претерпели сильные изменения, в них вставляли более поздние поэтические произведения, которые были написаны в том же духе или представляли собой прямое подражание форме и стилю учителя.