Книга «Героическая борьба» (Арест и освобождение шестого Любавичского Ребе <…> в Советской России) привела нас к еще одному изданию, достойному пристального внимания. Это книга Абрама Година «Память о праведнике. Воспоминания о Мордехае Дубине», изданная в Иерусалиме в 2000 году. Мордехай Дубин (1889–1956), лидер ортодоксального еврейства довоенной Латвии, был одной из значимых политических фигур Латвийской Республики с самого начала ее существования: он входил в Национальный совет, провозгласивший независимость Латвии после первой мировой войны.
Депутат сейма
Еврейство Латвии не было чем-то монолитным – в стране существовали еврейские политические партии и организации всех мыслимых направлений: социал-демократы (Бунд), национальные демократы, самые разнообразные сионисты: «просто» сионисты, сионисты-ревизионисты, сионисты-социалисты, религиозные социалисты. Между ними, естественно, шла политическая борьба.
Дубин неизменно возглавлял список Агудас Исроэл – партию ортодоксального еврейства, стоящую на последовательных антибундовских и антисионистских позициях, и был депутатом сейма все годы его существования (единственный среди еврейских политиков!), что говорит о политическом весе Агудас Исроэл и его личной популярности.
Естественно, Дубин прежде всего отстаивал интересы своих избирателей. Но фактически его деятельность постоянно выходила за партийные рамки. Он сознавал себя представителем всего еврейского народа и действовал сообразно этому убеждению. Он оказывал постоянную помощь еврейским эмигрантам из советской России – как легальным, так и нелегальным. Его поручительство за политическую благонадежность задержанных на границе беглецов из России давало им возможность легализоваться в стране.
Он помогал и людям совершенно чуждых ему убеждений, помогал политическим противникам, и они знали, что могут рассчитывать на него. Вот два примера.
Советский писатель Давид Бергельсон, приехав в Ригу, принял участие в нелегальном собрании. В самый разгар сходки в квартиру вошли сотрудники спецслужб. С просьбой срочно вызволить Бергельсона к Дубину обратился главный редактор еврейской газеты «Фриморнг» Лацкий-Бертольди, поносивший Дубина из номера в номер. Ночью разбудил. И Дубин помог.
Будучи членом бюджетной комиссии сейма, Дубин добился увеличения государственных субсидий еврейскому театру (субсидии хотели уменьшить). Пикантность ситуации в том, что Дубин, ортодоксальный еврей, отрицательно относился к театру и никогда (ни до, ни после) в нем не бывал. Однако он считал: существует закон о государственных субсидиях, который должен выполняться в отношении евреев точно так же, как в отношении других национальных меньшинств. В знак благодарности директор театра отменил спектакли по субботам и еврейским праздникам.
В 1934 году в результате государственного переворота установилась диктатура Карлиса Ульманиса, сейм был распущен. Рассказывает секретарь и жизнеописатель Дубина Абрам Годин:
Я присутствовал при первом телефонном разговоре М. Дубина с Ульманисом примерно через неделю после переворота <…> <Дубин> заявил Ульманису, что как глава общины он желает знать, какой будет новая политическая линия в отношении евреев: «Если я в Латвии лишний, я могу уехать». <…> Ульманис успокоил его и пригласил в канцелярию для личной беседы. Формально Дубин считался теперь частным лицом, ибо депутатом он ввиду роспуска сейма больше не был. Пост председателя религиозной общины Риги не давал ему никаких официальных прав. Но фактически М. Дубин после аудиенции у Ульманиса стал единственным представителем всего латвийского еврейства. Двери всех государственных учреждений были теперь открыты для него еще шире, чем прежде.
Другой на его месте мог бы теперь свести счеты с прежними политическими противниками, но не таков был Дубин. Напротив, его противники получали от него щедрую помощь при первом же обращении к нему. В единственной тогда ежедневной еврейской газете «Гайнт» <…> тоже не считались с политическим прошлым сотрудников .
После государственного переворота антисемитизм в латвийском обществе резко усилился, все еврейские политические организации, кроме Бейтара и Агудас Исроэл, были поставлены вне закона, – Дубину не раз пришлось использовать особое отношение к нему Ульманиса.
В последние годы существования независимой Латвии в страну стали прибывать еврейские беженцы из Германии. Между Германией и Латвией существовало соглашение о безвизовом обмене, поэтому они оказывались в Латвии вполне легально, но их временное, а для кого-то и постоянное обустройство (многие остались без средств существования), отношения с властями маленькой страны, которые были совсем не в восторге от еврейских эмигрантов, – все это требовало постоянной заботы Дубина.
Дважды спаситель Ребе
Имя Мордехая Дубина связано с именем шестого Любавичского Ребе – Йосефа-Ицхока Шнеерсона. Когда говорят о Ребе, непременно вспомнят и Дубина. Дубин – дважды его спаситель: в 1927 году он добился разрешения на выезд Ребе из СССР, в 1939-м – способствовал вызволению его из оккупированной немцами Варшавы.
В 1927 году Ребе был арестован в Ленинграде, заключен в тюрьму и оперативно приговорен к смертной казни за контрреволюционную деятельность. Борьба за спасение Ребе как в СССР, так и за его пределами, в которой участвовало множество лиц и организаций, привела к замене расстрела десятью годами на Соловках, затем Соловки были заменены ссылкой в Кострому, а затем Ребе вообще был освобожден, хотя повторный арест и неизбежная гибель были делом времени. Выезд из СССР фактически спасал ему жизнь. Добиться этого было совершенно невозможно – Дубин был тем человеком, который добился невозможного .
В 1927 году в сейме, состоящем из ста мест, сложилась ситуация неустойчивого равновесия: правящее большинство обладало перевесом всего в один голос. Дубин возглавлял список Агудас Исроэл с двумя голосами; в правящую коалицию он не входил. Таким образом, голоса маленькой еврейской партии приобрели непропорционально большое значение. (Ситуация более менее аналогичная значению религиозных партий в кнессете.) На повестке дня стоял вопрос о торговом договоре с Советской Россией. Два депутата правящей коалиции заявили, что станут голосовать против, поскольку договор приведет к усилению позиций коммунистов в стране. От Дубина зависело, будет ли ратифицирован торговый договор с СССР.
Именно этот козырь и был выложен им в Москве, куда Дубин ездил несколько раз в связи с делом Йосефа-Ицхока Шнеерсона. Москвы он откровенно боялся: у него был тяжелый опыт общения с большевиками в 1919 году, когда они ненадолго оккупировали Ригу, он попытался отстаивать интересы еврейского населения, что едва не кончилось для него трагически. Он не доверял большевикам, он вовсе не был уверен, что дипломатический паспорт служит в СССР надежной гарантией неприкосновенности.
Однако опасения Дубина оказались напрасны. Абрам Годин, со слов Дубина, утверждает, что тот был принят в Москве едва ли не как представитель великой державы («Все двери были перед ним открыты, и наркоматские чиновники готовы были исполнить любое его желание» ). Согласно другим свидетельствам переговоры проходили непросто . Косвенным свидетельством того была многократность его приездов в Москву. Впрочем, одно другому не мешает. Когда русские поняли, что ключ к подписанию договора действительно лежит в кармане у Дубина, их отношение к нему переменилось. Потерпевший несколько чувствительных внешнеполитических поражений, СССР отчаянно нуждался в торговом договоре с Латвией. В руководстве СССР существовали разные группы и центры влияния. К счастью, победили не идеологи, а прагматики: Ребе получил разрешение на выезд из СССР, причем Дубин настоял, чтобы его сопровождали члены семьи (а уж как хотелась оставить их в заложниках!) и наиболее близкие люди, среди которых был преемник рабби Йосефа-Ицхока – будущий седьмой Любавичский Ребе Менахем-Мендл Шнеерсон.
Второй раз Дубин спас Ребе через 13 лет. В момент начала войны Ребе жил в Варшаве. Дубин сразу же бросился в Министерство иностранных дел. У Ребе было латвийское гражданство, что и давало формальную возможность хлопотать за него. В условиях войны сделать что-нибудь было крайне затруднительно. Первого сентября начались боевые действия, а уже через два дня связь между Ригой и латвийским посольством в Варшаве была прервана. Существовал план вывезти Ребе на машине, но дороги бомбили, так что от этого плана пришлось отказаться. Министерство иностранных дел связалось непосредственно с Берлином, и была достигнута договоренность о выезде из Польши через линию фронта группы латвийских граждан, среди которых должен был быть и Ребе. Железная дорога Варшава-Рига была разбомблена – люди возвращались кружным путем через Кенигсберг.
Но возникли непредвиденные затруднения. График эвакуации был составлен таким образом, что Йом Кипур заставал беженцев в дороге. Ребе ехать отказался. Возникает удивительное deja vu: повторяется ситуация освобождения из советской тюрьмы, когда Ребе отказался покинуть камеру, поскольку приезд в ссылку выпадал на субботу, и вышел из тюрьмы только в воскресенье. Принимая решение, Ребе об этом совпадении несомненно размышлял. В обоих случаях он сильно рисковал. И неизвестно, когда сильнее. Не воспользовавшись представленной возможностью, он оказался в немецкой оккупации. В конце концов, стараниями Дубина Ребе все же добрался до Риги, но было это уже в декабре, а в апреле 1940 года он отплыл в Америку – на последнем пароходе.
Хочу еще раз обратить внимание: в 1939 году у Дубина не было никакого формального политического статуса – успех его хлопот по освобождению Ребе определялся исключительно его авторитетом в глазах правительства.
Узник Гулага
Вспомним, как Дубин сказал Ульманису: «Если я в Латвии лишний, я могу уехать». Действительно ли он готов был покинуть страну? Скорее это было политической риторикой. Ульманис позитивно относился к Дубину, к его партии, к его деятельности. Дубин это знал и создал ситуацию, когда Ульманис должен был свое отношение проявить.
В конце 1939-го – начале 1940-го такая риторика была уже совершенно невозможна. Когда стало достаточно ясно, что судьба Латвии висит на волоске и многие евреи пытались покинуть страну, Дубин публично заявил: я никуда не еду. Он воспринимал себя представителем латвийского еврейства, и отъезд считал для себя морально неприемлемым. Правда, он не знал, к каким трагическим последствиям приведет это решение для него и его семьи. А если бы знал?..
17 июня 1940 года Латвия стала советской. В Ригу приехал Вышинский – формировать новое правительство. Он вызвал к себе пятерых: министра иностранных дел, генерального секретаря запрещенной дотоле коммунистической партии, двух кандидатов на пост премьера и Дубина. Вышинский заверил Дубина, что новая власть не собирается чинить еврейской общине каких бы то ни было препятствий. Выполни он свое обещание, Латвия стала бы своего рода оазисом ортодоксального еврейства в СССР. Участие Дубина во встрече с Вышинским говорит о том, что новые власти не решили еще, что с ним делать. И что делать с еврейством Латвии.
Впрочем, скоро это решение было принято. Уже в августе рижская еврейская община была ликвидирована. В феврале следующего года Дубина арестовали, и он разделил судьбу пяти тысяч евреев Латвии, известных своей политической и экономической активностью. Продуктовые передачи до Дубина не доходили, в отсутствие кошерной пищи он питался в тюрьме только хлебом.
Перед самым входом немецких войск в Ригу Дубина отправили на восток, тем самым спасши ему жизнь: вся семья Дубина была уничтожена немцами. В конце 1941 года Дубин неожиданно был выпущен из тюрьмы: еврейские организации Запада ходатайствовали о его освобождении, а Сталин как раз собирался разыгрывать еврейскую карту – Дубин мог пригодиться.
Во время войны Дубин получал помощь с Запада и почти все раздавал. Синагога в Куйбышеве, где он жил, стала центром помощи беженцам. Годин с благодарностью вспоминает, что когда он был в лагере, Дубин поддерживал его письмами и продуктовыми посылками. Надо полагать, он был не единственным таким лагерником.
Годин рассказывает, как узнал о повторном аресте Дубина: «В 1948 году я получил из Москвы письмо с вопросом, не довелось ли мне встретиться с Мордехаем Дубиным?» . Зэк Годин вопрос понял правильно. Дубин стал одной из многочисленных жертв сталинской политики послевоенных репрессий. В отличие от арестов многих других «повторников» и «космополитов», его арест имел вполне реальные основания: Дубин занимался организацией нелегальной эмиграции любавичских хасидов из СССР. Впрочем, не будь этого, он все равно был бы вновь арестован: биография Дубина сама по себе идеально ложилось в «дело».
В своей книге Годин приводит свидетельство одного узника Гулага. Этому человеку не довелось лично встречаться с Дубиным, но он сидел в камере с немецкими офицерами, один из которых рассказал ему о знакомстве с Дубиным – тот произвел на офицера огромное впечатление. Дубин как-то сказал ему: «Да будет тебе известно, что я не испытываю никакой ненависти к вам или к немецкому народу, хотя ваши соплеменники уничтожили всю мою семью. Я понимаю, что так было определено свыше, а вы только исполнили Его волю» .
«Немец этот рассказывал, что Мордехай Дубин вел себя в тюрьме, как будто он у себя дома, и не допускал ни одной уступки в религиозных вопросах. Как только его привели в камеру, он объявил тюремным начальникам, что не будет есть трефное, и им пришлось выполнить его просьбу и выдавать ему сырую рыбу для приготовления в камере.
Как-то раз он получил посылку от еврейской общины Москвы, а по тюремным законам заключенный должен для получения посылки расписаться. Но дело происходило в субботу, когда еврею запрещено писать. Чекисты, будучи людьми крайне нетерпеливыми, заходили каждые полчаса в камеру и спрашивали, не пришло ли время, когда он может писать, и каждый раз он отвечал отказом. Тюремщики выходили из себя, угрожали, что разделят посылку между собой, а Дубина посадят в карцер, потому что он издевается над ними. На это М. Дубин отвечал им со всем возможным смирением, что он готов на любые муки, но субботу не нарушит. И когда ночь вступила в свои права, он произнес вечернюю молитву, совершил авдолу (над кипяченой водой, так как вина у него, разумеется, не было) и только тогда расписался, где требовали.
– Представляете, – добавил немец, – он все-таки получил свою посылку в целости и сохранности, разделил ее по справедливости между заключенными, а все угрозы были напрасны.
Однажды тоска охватила раввина Дубина, и он излил всю горечь перед сокамерниками, сказав, что ему известно, почему Создатель столь жестоко его наказывает. Он поведал немцам, что у евреев уважение к родителям равно всем прочим добродетелям вместе взятым, и рассказал, что из-за недостатка должного уважения к матери отказывался оставаться дома, когда она просила его об этом (это было после кончины отца). Зная, что каждый день не менее 150 человек ждут его помощи в приемной, он предпочитал общественную деятельность, а сейчас расплачивается за это» .
Какой же должна быть жизнь человека, если таковы его моральные дилеммы! Отказываясь от некошерной пищи, соблюдая субботу в камере, где Дубин был единственным евреем, он совершал кидуш Ашем – освящение имени Всевышнего, впуская Его тем самым в мир сгущенного зла, где казалось бы, Ему заведомо нет места. Конечно, пример Ребе укреплял его и придавал ему мужества. Отвоевывая пространство святости и пространство свободы, Дубин ставил своих сокамерников и тюремщиков в ситуацию новой духовной реальности, которая давала им шанс переосмысления своей жизни. По крайней мере, один из них – тот самый, чей рассказ здесь приведен – этим шансом воспользовался.
И еще одно. Дубин, который и внутренне, и внешне был воплощением ортодоксального еврейства, относился к людям других национальностей с открытостью, уважением и дружелюбием. Это позволило ему выстроить отношения и с Ульманисом, и с немецкими сокамерниками.
Я знаю старых евреев, которые и сегодня слышать не могут немецкой речи: ведь это «они» убили (родителей, детей, сестер, братьев, друзей)… Самый звук этой речи пробуждает рвущие душу воспоминания. Дубин – человек, лишившийся всей семьи, – общался с немцами сразу после войны, когда горечь была особенно остра. Он разрушал стереотип еврея, сложившийся в сознании немецкого офицера, останавливал волну ненависти и побуждал тем самым своего собеседника к раскаянию.
Вы можете принять аргументы Дубина о смысле Катастрофы, можете их не принимать, кого-то, я допускаю, они могут даже шокировать. Важно понять, что это не отвлеченная интеллектуальная концепция, а то что пережито в страдании, о чем говорится в минуту скорби.
Вот он – слабый, беззащитный человек, живущий в роковые минуты истории, перед лицом двух бесчеловечных империй. И что же? Он мыслит себя бессильным объектом слепых сил судьбы? Щепкой в водовороте событий? Ничуть не бывало! В самые страшные моменты он смотрит на себя как на свободного человека, на творца своей жизни, берущего на себя всю меру ответственности, а в более широком смысле как на творца всемирной истории, от морального выбора которого зависит ее ход.
В 1946 году Дубин приехал в Ригу и был встречен газетной травлей. Он вынужден был уехать. Жить в городе, неразрывной частью которого он себя ощущал, ему больше не довелось. Не вернулся он туда и после смерти.
Дубин умер в ссылке под Тулой, где и был первоначально похоронен. Затем останки его перенесли в Малаховку.
Жанр еврейского эпитафического благочестия не чужд поэтическим преувеличениям. Однако, будь посвященные ему слова высечены на ином памятнике, они могли бы быть восприняты как вполне понятная и похвальная идеализация, здесь же они выглядят не более чем суховатая констатация, ни на волос не преувеличивающая достоинств покойного: он действительно был добросердечен, Б-гобоязнен и самоотвержен, он действительно был человеком больших деяний и действительно «посвятил все дни свои принесению добра всем и каждому». Древняя комментаторская традиция говорит: «дни» – это просто дни, а «все дни» – это дни и ночи, то есть вся жизнь.
Еще сказано в эпитафии: «Да отомстит Всевышний за его невинно пролитую кровь!», – приравнивая, как это принято в еврейской традиции, страдания мученика к пролитию крови.
И последние слова, высеченные на памятнике, – «Да пребудет душа его в источнике жизни!»
(Опубликовано в №176, декабрь 2006)
Раввин и чекист
Записки об аресте
