Часть I, Часть II, Часть III, Часть IV, Часть V, Часть VI, Часть VII, Часть VIII, Часть IX

Начало см. в № 9–12 (293–296), № 1–4 (297–300), № 6 (302)

Точная передача

Еврейские общины отличались от христианских, среди прочего, тем, что у них не было писаных молитвенников вплоть до появления молитвенника Амрама. Еврейская литургия развивалась так же, как Устный Закон. Это можно объяснить исключительно силой традиции. Раввины опасались, что хождение различных версий в широко раскинувшейся диаспоре приведет к расколам и сектантскому движению; сектантская борьба за детали литургии у христиан, видимо, только усиливала этот страх. Кроме того, возможно, раввины понимали, что хранение каких‑то книг помимо Библии может поставить верующих под угрозу преследования, подобно тому как хранение Танаха подвергало опасности жизнь их предков Маккавеев (Макк. i, 1:56–57). Как бы то ни было, в еврейских общинах долгое время не существовало никаких записей обязательных и дополнительных молитв.

Отсутствие литургической литературы не ощущалось, пока в еврейских общинах соблюдался краткий молитвенный обряд для будних дней, суббот и праздников. Большое число верующих, не говоря уже о «посланцах общины», могли запомнить молитвы. В качестве дополнительных молитв была в ходу импровизация молящегося или главы общины. Действительно, импровизация была характерной чертой синагогальной службы в течение талмудического и раннего постталмудического периода, с ее помощью широкая публика узнавала Устный Закон. Даже хазан по прошествии времени не всегда помнил, что он сочинил. За год он нередко забывал версию той или иной праздничной aмиды и сочинял новую. Вероятно, поэтому плодовитый Эльазар Калир создал так много параллельных кровот к одним и тем же благословениям.

Выступая посланцами своих общин перед Г‑сподом, многие хазаны ощущали огромную ответственность и перед молитвой в поэтической форме просили Б‑га простить их недостатки и помочь подобрать слова, в которых выразились бы глубинные чаяния народа. Некоторые из этих трогательных прошений стали неотъемлемой частью устоявшейся литургии. Например, слова «Смотрю я на Г‑спода [охила ла‑Эль] и взыскую Его присутствия, я прошу у Него легкости в речи», содержащиеся в молитве мусаф на Судный день, изначально были личным призывом к небесам, просьбой о помощи.

Конечно, молящиеся импровизировали, используя вошедшие в канон вступительные и заключительные прошения, которые каждый еврей произносил до и после молитвы, читаемой про себя. Они начинались словами «Г‑споди, отвори уста мои», а заканчивались так: «Да будут уста мои и упования сердца моего угодны Тебе». Менее известно стихотворение Саадьи, вошедшее в цикл, посвященный празднику Шавуот:

Дорогу освобождения

Даст поднявший из унижения,

Не будет в сердце моем заблуждения,

Не будет в груди моей разложения.

Достойна гордость Твоя восхваления,

Поднимаешь из грязи бродящих в домах служения,

Мне же довольно мудрости для отдохновения,

Возвращают душу ее откровения Перевод Х.‑Б. Корзаковой. .

Чтобы понять страх и трепет, которыми проникнуты многие молитвы хазана, следует помнить о невероятной власти слова в сознании ближневосточных народов. Неверное слово, или правильное, но ошибочно произнесенное, пусть даже случайно, или слово, сказанное не вовремя, могло, по всеобщему убеждению, навлечь ужасную беду не только на говорящего, но и на всю общину.

Не следует забывать и о важнейшем различии между устной передачей литургических текстов и основных алахических и агадических традиций. Последняя была целиком в ведении профессиональных запоминателей в центральных ешивах. Этих людей специально и усиленно готовили к выполнению конкретной задачи, они могли дословно повторить тысячи высказываний с точностью, которая намного превосходила возможности большинства переписчиков рукописей. Синагогальный ритуал, напротив, представлял собой общее достояние всего народа. Повсюду евреи истово выполняли свой долг — непосредственно обращаться к своему Создателю. Когда литургия расширилась, посредничества обученных «посланцев», которые вели молитву, оказалось недостаточно, и даже сами местные хазаны уже не могли доверять собственной памяти. В конце концов, вряд ли среди евреев было много таких людей, как мусульманский ученый Абуль Фадль (умер в 1067 году), который стяжал славу тем, что мог, однажды услышав поэму из 50 стихов, точно повторить ее. Даже лучшие люди из тысяч небольших разрозненных общин могли в этом деле оказаться ненадежными.

Становится понятной невероятная снисходительность мудрецов талмудической и ранней постталмудической эпохи, в других случаях весьма авторитарных, к разнообразию конкретных формулировок. Этим объясняются и постоянные поиски мнемонических правил, с помощью которых следовало закрепить новые молитвы в памяти слушателей и хазанов. Одной из таких проверенных временем подсказок для запоминания был алфавитный акростих. Возможно, еще библейские поэты прибегали к этому средству, чтобы уберечь свои произведения от забвения. Следуя примеру псалмопевца (особенно длинного псалма 119), многие средневековые авторы упрощали заучивание своих стихов, выстраивая алфавитные последовательности, благодаря которым любая ошибка была легко заметна. Впоследствии появились стихи, организованные в виде акростиха с именем поэта, и так сохранялась память об авторстве. Другой способ заключался в использовании определенных ключевых слов, взятых либо из самого стихотворения, либо из литургического фрагмента, к которому оно относилось, либо из сходной по смыслу библейской фразы. Ключевые слова в определенном порядке вводили в стихотворение, и они помогали удержать текст в памяти и точно передать его потомкам.

Наконец, решающий шаг сделали те неизвестные первооткрыватели рифмованной поэзии, чье влияние на судьбы всей западной словесности трудно переоценить. Вероятно, их вдохновил пример важнейшей молитвы амида, где рифмы появляются случайно, как в древней филистимской военной песне против Шимшона, в пророчестве Йешаяу и у Гомера. Поэты начали использовать рифму как лучший прием облегчить и запоминание, и правильную передачу. Поначалу рифмы были достаточно простыми и по большей части состояли из слов, имевших одинаковые грамматические окончания, например множественного числа или второго лица мужского или женского рода. Поэт не всегда применял новый прием во всех своих стихотворениях и даже в одном стихотворении от начала до конца. Подобно тому, как Йосе бен Йосе использовал акростих только в некоторых литургических произведениях, новые стихотворцы создавали и множество нерифмованных стихов. Со временем, однако, рифмы становились сложнее. Установив контакты с арабами, которые в доисламскую эпоху столкнулись с той же проблемой достоверности в устной передаче и, возможно, совершенно независимо тоже пришли к идее рифмовки, еврейские авторы продолжали оттачивать свое мастерство. Мы увидим, до какого совершенства доходили рифма и стихосложение вообще уже во времена Саадьи Гаона. Неудивительно, что гаон начал литературную деятельность составлением словаря рифм, который должен был помочь поэтам в поисках вдохновения. Более того, разнообразные приемы можно было сочетать. Так, во многих литургических произведениях, где начало строк было отдано под охрану акростиха, одного или нескольких, концы прикрывала рифма, сколь примитивной она ни была. Нередко весь текст пронизывал стержень из повторяющихся ключевых слов, и такая система защиты позволяла сохранить произведение, которое передавали из уст в уста.