The New Yorker: Невероятное родство «Бэмби» и «Превращения» Кафки
Перед тем как появился «Маус», был «мышиный народ». Точнее говоря, за 56 лет до того, как Арт Шпигельман нарисовал свою семейную историю, где евреи были изображены в виде мышей, Франц Кафка играл с ассоциациями «евреи–мыши» в последнем написанном им рассказе «Певица Жозефина, или Мышиный народ», опубликованном в 1924 году. «Мышиный народ» живет в постоянной опасности и в окружении врагов, почти как тогдашние евреи Центральной Европы. Как отметил выдающийся исследователь Кафки Хайнц Политцер, Жозефина с ее уникальной манерой петь напоминает Карла Крауса, еврейского писателя и артиста, который, по мнению Кафки, говорил на особом немецко‑еврейском диалекте («Так пользоваться еврейским жаргоном, как Краус, не умеет никто» , — писал он другу.)
Но рассказ написан так, что читать его нужно с применением известной доли толковательной акробатики. (Теодор Адорно однажды назвал произведения Кафки набором притч, ключ от которых украден.) К концу рассказа мы даже не уверены, что «Жозефина…» вообще про животных. Действительно, пение Жозефины, своего рода свист, не очень похоже на человеческое пение. С другой стороны, рассказчик, представитель «мышиного народа», говорит как образованная личность. Мы не знаем, как он или она выглядит. Возможно, слово «мышь» в заголовке — это лишь метафора.
«Истории, в которых у Кафки действуют животные, иной раз довольно долго читаешь, вообще не понимая, что речь в них идет вовсе не о людях», — писал Вальтер Беньямин, добавляя, что, когда внезапно приходит понимание, «испуганно вздрагиваешь и только тут замечаешь, насколько далеко унесло тебя от человеческого континента» . Беньямин описывал то, что люди называют кафкианством, — качество, в изобилии присутствующее в рассказах о животных, потому что в них полно и других ключевых для Кафки элементов, а именно несообразных ответов на ужасные события. Человек просыпается, обнаружив, что превратился в гигантское насекомое, и спрашивает себя: «Как же я попаду на службу вовремя?» Но хотя произведения Кафки о животных уникальны и написаны в неповторимом стиле этого автора, они отражают и более широкий литературный феномен. Начиная с Генриха Гейне в начале XIX столетия и вплоть до австрийского литератора Феликса Зальтена на пороге Второй мировой войны целый ряд немецко‑еврейских авторов писали истории о животных, похожих на людей. По большей части образы животных отражают судьбу европейского еврейства, не вдаваясь в особые аллегории, хотя нередко возникает большое искушение читать их как аллегории. В недавно опубликованном увлекательном и ярком исследовании «Bestiarium Judaicum: Ненатуралистические еврейские истории» Джей Геллер показал, что эти авторы затрагивают целую сеть ассоциаций, связанных с нечеловеческой, звериной природой евреев, но в их критике остается некоторая недосказанность. По мнению Геллера, задача, которую ставили перед собой эти авторы, заключалась в том, чтобы обратиться к силе данных ассоциаций, рассмотреть их изнутри, используя самих животных как персонажи, но не усиливая гнусные, а порой и губительные стереотипы.
Геллер путешествует по немецкоязычной литературе, открывая возможные источники персонажей, представителей животного мира, в сочинениях Гейне, Макса Брода и других еврейских писателей, живших в заданный им период — с 1800 до 1933 год. Некоторые из авторов, которых он анализирует, например фантаст Курт Сиодмак, сегодня почти неизвестны, но большинство либо пользуются некоторой известностью — вроде Зальтена, автора «Бэмби», или сатирика Крауса, либо очень знамениты — вроде Фрейда или Кафки. Геллер составляет каталог главных звериных ассоциаций, существующих в немецком воображении — евреи и свиньи, евреи и волки, евреи и собаки, евреи и обезьяны, евреи и грызуны, и описывает их эволюцию с течением времени, комментируя самые популярные проявления стереотипов, от средневековых бестиариев до изображения евреев в облике животных в нацистской пропаганде. Он рассуждает о том, как «оскотинивание» евреев упростило Холокост, параллельно анализируя, как осмысливали «связь между евреями и животными» те евреи, которые жили в оккупированной Европе в эпоху «окончательного решения»: Примо Леви, Иржи Вайль, Гертруда Кольмар и другие. Здесь кроется существенная проблема — немецкая культура любит животных. Около 1800 года было принято говорить, что в берлинской ветеринарной клинике с собаками обращаются как с людьми, а в обычной больнице с людьми обращаются как с собаками. Среди немецких антисемитов господствовало убеждение, что евреи с их ритуалами кошерного забоя жестоко относятся к животным.
Тем не менее антисемиты часто сравнивали евреев с животными, примером чему служит эссе Рихарда Вагнера «Еврейство в музыке» (1850), где евреи названы попугаями, не понимающими звуков, которые они воспроизводят. Звериные образы в австрийской еврейской литературе тоже часто отражают напряженность и беспокойство, характерные для евреев Центральной Европы. Рассказ Кафки «Отчет для академии», впервые опубликованный в 1917 году в сионистском журнале «Еврей», представляет собой исследование обезьяны — порой весьма вдумчивое, порой невежественное — по поводу процесса ее ассимиляции в человеческом обществе. В «Бэмби» Зальтена олени рассуждают о том, перестанут ли когда‑нибудь преследовать их люди, у которых есть ружья и порох. Один из первых читателей полагал, что он различает ритм немецкого языка евреев, jüdeln, в речи кроликов в другой сказке Зальтена. (У некоторых читателей фонетическое сходство слово mauscheln, имевшего тот же смысл, что и jüdeln, усиливало ассоциацию между «мышиным народом» Кафки и евреями.) Но образы животных имели и эффект остранения, делая персонажей более далекими, чем если бы у них были человеческий облик или привычки. Разумеется, не случайно насекомое из «Превращения» Кафки — хороший кандидат на идеального заурядного человека центральноевропейской литературы, а «Бэмби» Зальтена — возможно, самая удачная история о взрослении.
Антропоморфные животные отлично подходят для басни, политической или любой другой. Но Геллер справедливо утверждает, что рассказы австрийских евреев о животных не являются прямыми декларациями политической идеологии. Он обрушивается с острой критикой на историка Йенса Хансена, который пытался вчитывать в рассказ Кафки «Шакалы и арабы» 1917 года негативную реакцию на сионизм. В «Бэмби» есть отголоски сионизма Зальтена, о чем я уже говорил в другом месте, но я бы не назвал эту книгу, представляющую собой больше сентиментальный эксперимент, чем программное сочинение, произведением сионистской литературы. В этом отношении еврейско‑австрийские рассказы о животных характерны для австрийского модернизма, который не терпел идеологических рамок, особенно после Первой мировой войны, что показала критик Марджори Перлофф в прошлогодней книге «Грань иронии: Модернизм на закате империи Габсбургов».
Крушение Европы породило новую волну размышлений о положении евреев Центральной Европы, многие из которых в период правления Франца‑Иосифа принадлежали к меньшинству, встроенному в официальную культуру стареющей многонациональной системы. Даже это было непросто — а что с ними стало теперь? Некоторые еврейские интеллектуалы в Центральной Европе считали свой культурный статус и порожденное им самосознание уникальными и исключительными. В попытке отразить их они, по‑видимому, все чаще обращались к образам животных. В письме Кафки другу Максу Броду 1921 года содержится, возможно, самое известное описание участи немецко‑еврейских писателей в Центральной Европе: «Задними лапками [они] прилипли к еврейству отца, а передними не могли нащупать никакой новой опоры» . Примерно в то же время венский еврей Франц Бляй опубликовал «Великий бестиарий современной немецкой литературы», в котором комически представил многих своих современников в виде экзотических животных. «Самку Кафки, например, нечасто увидишь, это удивительная лунно‑голубая мышь, которая не ест мяса, но питается горькими травами. Взгляд ее завораживает, потому что глаза у нее человеческие». 
Оригинальная публикация: The Unlikely Kinship of “Bambi” and Kafka’s “Metamorphosis”
Кафка, и не только
Жизнь и судьба Шарлотты Соломон
