Материал любезно предоставлен Jewish Review of Books

William Novak
Die Laughing: Killer Jokes for Newly Old Folks [Умри смеясь. Убийственные шутки для новых стариков].
Touchstone, 2016. 256 pp.

Michael Krasny
Let There Be Laughter: A Treasury of Great Jewish Humor and What It All Means [Да будет смех. Сокровищница великого еврейского юмора, или Что это все значит].
William Morrow, 2016. 304 pp.

Греческий философ Эпикур (341–270 гг. до н. э.), основатель эпикурейства, был, наверное, первым в мире психотерапевтом. Наряду с космологией и этикой, Эпикур разработал методику того, как излечить тревогу и тоску и достичь безмятежности. Его метод включал следующие четыре шага:

1. Не верь в Б‑га или богов. Скорее всего, их не существует, но даже если бы они существовали, нелепо полагать, что они следят за тобой и ведут строгий учет твоим поступкам.

2. Не волнуйся насчет смерти. Смерть это забвение, состояние, не отличающееся от того, в котором ты пребывал до своего рождения. Полная пустота. Не думай также о рае или аде: ни того, ни другого не существует, после смерти наступает ничто, rien, дырка от бублика.

3. Постарайся забыть о боли. Тут есть две возможности. Либо она уменьшится и уйдет, либо она усилится, и ты умрешь. В последнем случае — акуна матата, не беспокойся, ведь смерть, как мы уже знаем, не создает нам никаких проблем, она есть не что иное, как вечная темнота, сон без сновидений.

4. Не трать свое время на приобретение роскошных вещей. Удовольствия от них наверняка будет неизмеримо меньше, чем напряжения, потребного для их обретения. Из этого следует, что надо отвергнуть и амбиции в целом — страсть к вещам, деньгам, славе, власти. Проще говоря, игра не стоит свеч.

Подведем итоги. Надо забыть о Б‑ге, смерти, боли и стяжательстве — и все твои тревоги отпадут сами. Я не тестировал эту методику на себе, но думаю, что для того, кто сможет всё это выполнить, она сработает. «Живи незаметно», — советует Эпикур, — и ты будешь безмятежен. Всё так — если только ты не родился евреем.

Я встречал разных евреев — блистательных, тупых, порывистых, скучных, ушлых, глупых, рассудительных, невротичных, изысканных, вульгарных, мудрых, чокнутых, — но мне еще предстоит встретить еврея безмятежного. Впрочем, я склонен думать, что такой еще не родился. Марк Аврелий, посетив Палестину в 176 году н. э., заметил: «О маркоманы, квады и сарматы, наконец‑то я повстречал народ, который возбудимее, нежели вы».

Помимо возбудимости, безмятежности препятствуют еврейские мыслительные привычки: ирония, скепсис, критика. Эти привычки проистекают из исторического опыта еврейского народа и личного опыта каждого еврея. Один мой знакомый ирландец, которому было уже за 90, поинтересовался, знаю ли я идишские слова, которые не содержат в себе критики. Я ответил, что, наверное, такие слова есть, но я их не знаю. Даже слова, призванные вроде бы выражать одобрение, как, например, хахем (мудрец), с легкостью превращаются в насмешку. «Не великая хахемес, эта Ханна Арендт», — говаривал мой друг Эдвард Шилз, когда при нем всплывало имя Арендт.

Попытки постичь еврейский характер предпринимались как евреями, так и неевреями испокон веков и, наверное, будут предприниматься до скончания века. Может быть, еврейский юмор даст ключ к разгадке? Что есть такого характерно еврейского в анекдотах, которые евреи рассказывают и которые они считают действительно смешными, и в анекдотах про евреев и их чувство юмора?

Сколь бы велико ни было пристрастие евреев к анекдотам, они, разумеется, не одиноки в развитии этого жанра. В одном из своих эссе филолог‑классик Мэри Бирд рассказывает о сборнике анекдотов «Филогелос» («Любитель смеха»), написанном на греческом в IV веке н.э., и очень популярном в Риме. В «Филогелосе», согласно Мэри Бирд, «есть анекдоты о докторах, людях с дурным запахом изо рта, евнухах, брадобреях, ученых, больных грыжей, лысых, рогоносцах, жуликоватых гадальщиках и других колоритных персонажах римской городской жизни, преимущественно мужчинах». Кейт Томас в лекции, озаглавленной «Место смеха в Англии при Тюдорах и Стюартах», отмечает, что «анекдоты указывают на ситуации, где можно шутить, — пространства структурной амбивалентности в самом обществе; а содержание анекдотов указывает на трения и тревоги в этом обществе». В трениях и тревогах как прошлого, так и настоящего евреи разбираются как никто другой.

Английский философ Саймон Критчли в своей книге «О юморе» пишет, что анекдоты помогают нам увидеть свою жизнь со стороны, «как если бы мы только что прилетели с другой планеты». Критчли добавляет, что «комик — это антрополог нашей повседневной рутины», позволяющий увидеть ее со стороны, а каждый анекдот — «маленькое антропологическое эссе». Я и сам давно считаю анекдоты — по крайней мере, лучшие и наиболее тщательно продуманные — короткими рассказами.

Вот, к примеру, анекдот, рассказанный мне Солом Беллоу:

Янкелю Домбровскому из штетла Фрампол 42 года. Он не женат, довольно застенчив в целом и робеет перед женщинами в частности. Из соседнего штетла Блумфвец приехала Мирьям Шнейдер, молодая вдова. Поскольку еврей‑холостяк — это шанде, позор, Янкеля пытаются познакомить с Мирьям. В ужасе Янкель обращается к своей маме за советом. «Янкель, сыночек, не беспокойся, — говорит ему мама. — Все женщины любят поговорить о трех вещах: о еде, семье и философии. Направь ее на эти темы, и, я уверена, ваша встреча пройдет хорошо».

Мирьям Шнейдер оказывается коротышкой весом под 100 кг с ничего не выражающим лицом. Ой, думает Янкель, ой. О чем же, мама сказала, женщины любят поговорить? Ах да, о еде.

— Мирьям, — спрашивает он дрожащим голосом, — ты любишь лапшу?

— Нет, — отвечает Мирьям неприветливо, — я не люблю лапшу.

Вей из мир. Что еще называла мама? Ага, семью.

— Мирьям, — снова спрашивает Янкель, — у тебя есть брат?

— Нет у меня никакого брата, — отрубает Мирьям.

Все хуже и хуже. Какая же третья тема? Философия, да, философия.

— Мирьям, — спрашивает Янкель, — если бы у тебя был брат, он бы любил лапшу?

Для того, чтобы анекдот состоялся, нужны три человека: один должен его рассказать, другой — понять, третий — не понять. Для тех, кто не понял, этот анекдот был про философию, особенно про современную академическую философию. Сол Беллоу рассказал мне его, когда мы обсуждали карьеру одного оксфордского философа. У Беллоу был отличный вкус на анекдоты, причем в отличие от меня он имел терпение придерживать их до подходящего момента, когда бы они передавали или подчеркивали его мысль. Его остроумие искрилось при каждом удобном случае. Однажды, прогуливаясь по Институту искусства в Чикаго, мы прошли мимо картины Феликса Фичерелли «Юдифь с головой Олоферна», и Беллоу заметил: «Вот что бывает с теми, кто балуется с еврейскими девушками».

Я же, услышав хорошую, на мой вкус, шутку, веду себя как ешиботник, который бегает по местечку и кричит: «У меня есть ответ. У меня есть ответ! У кого‑нибудь есть вопрос?» Мне нужно рассказать новый анекдот друзьям как можно скорее. Фрейд, про учение которого кто только не шутил (лучше всех — Владимир Набоков, назвавший его «греческой мифологией, прячущей интимные части тела»), однажды сказал, что свежая шутка — это хорошая новость. Хорошая новость в том, что кто‑то думает. Шутки и анекдоты — по крайней мере, лучшие среди них — это жанр мысли.

Жанр как таковой лучше всего бытует в устной форме. Когда я рассказываю анекдот про гипотетического брата с его гипотетической любовью к лапше, я говорю дрожащим голосом Янкеля, с акцентом, а реплики Мирьям произношу грубо и равнодушно. Я склонен думать, что мое актерское мастерство улучшает анекдот процентов на 20. Анекдоты, лишенные голоса и жестов, анекдоты на бумаге или, как чаще бывает сейчас, на экране комьютера или смартфона являются лишь слабым подобием устных анекдотов.

Первый анекдот в книге С. Феликса Мендельсона «Еврей смеется: юмористические рассказы и анекдоты» (1935) посвящен тому, каково рассказывать анекдоты мужику, барону, офицеру и еврею. Первые трое неспособны понять анекдот (каждый неспособен по‑своему), а еврей — единственный, до кого дошел его смысл, — отвечает: «Эта хохма стара как мир, и к тому же вы не умеете ее рассказывать». Майкл Красный в самом начале своей книги «Да будет смех. Сокровищница великого еврейского юмора, или Что это все значит» пишет: «Есть старая шутка о том, что каждый еврей думает, будто он может рассказать еврейский анекдот лучше, чем тот, кто его рассказывает в данный момент». Может, это и старая шутка, но в ней большая доля правды. Читая антологию Красного, напротив некоторых анекдотов я сделал пометку: «моя версия лучше».

Сходные пометки я делал на полях книги Уильяма Новака «Умри смеясь. Убийственные шутки для новых стариков». Это антология анекдотов о старении. По сути, это разновидность юмора висельника: анекдоты про затянувшийся брак, телесный desolation generale, как говорят французы, угасание сексуального желания, врачей, жизнь после смерти и т.д. В 1981 году Новак в соавторстве с Моше Вальдоксом издал сборник анекдотов под названием «Большая книга еврейского юмора». Чтобы не дублировать предыдущую книгу, автор лишил многие анекдоты еврейского колорита, и зачастую это отнюдь не пошло им на пользу. Возьмем, к примеру, ключевую фразу анекдота про фанатичного игрока в гольф, который возвращается домой после игры позже обычного, так как его партнер по гольфу и по совместительству лучший друг умер прямо на поле в начале раунда. Объясняя жене, почему он задержался, герой — в изложении Новака — говорит, что после смерти друга с каждой лункой нужно было делать так: «ударить по мячу, подтащить Боба, ударить по мячу, подтащить Боба». Шутка звучала бы гораздо лучше, если бы Боба звали Ирвингом, как в той версии, в какой я первоначально слышал этот анекдот. Новак рассказывает анекдот о скупой вдове, которая узнает, что сообщения о смерти в газете оплачиваются по количеству слов и диктует такой текст: «О’Малли умер. Продается лодка». Но эта шутка лучше в еврейской версии: «Шварц умер. Продается “кадиллак”».

Майкл Красный ведет популярное радио‑шоу в Сан‑Франциско, а также является университетским профессором английской и американской литературы. Рекламируя собственные книги, я дважды выступал на его шоу и знаю, что он человек очень умный, культурный и хорошо разбирается в своей работе. Я также знаю лично и Уильяма Новака, который не только собирает анекдоты, но и является известным — простите за оксюморон — автором‑призраком, тайно пишущим книги за других. В частности, он написал автобиографии Нэнси Рейган, Оливера Норта, Мэджика Джонсона и Ли Иакокки. Когда‑то Новак работал одновременно над автобиографиями Типа О’Нейла и Сидни Бэрроуз, мадам Мэйфлауэр. Когда я упомянул это в разговоре со своим издателем Кэрол Хук Смит, она воскликнула: «Б‑же мой, надеюсь, он не перепутает гранки».

Обе книги — и Красного, и Новака — наполнены отличными шутками. Я могу, конечно, поморщиться, встретив в сборнике Новака несколько анекдотов про оральный секс, но соглашусь со словами самого Новака: «Что, слишком грубо? Видели бы вы анекдоты, которые я не включил в книгу». У Майкла Красного есть такая слабость — он любит прихвастнуть своим знакомством с известными людьми. Среди прочих он упоминает Стива Джобса («я его любил»), «мою милую подругу Риту Морено», «мою подругу романистку Исабель Альенде», а также рассказывает, как однажды встречался с Барри Левинсоном и Дастином Хоффманом и своими еврейскими анекдотами заставил последнего смеяться до слез. Как автор книги о снобизме, я, возможно, излишне чувствителен к такой похвальбе знакомствами. Я, кстати, говорил об этом за обедом с моим добрым другом Франциском — вы о нем слышали, это папа римский.

Майкл Красный и Уильям Новак — здравомыслящие люди, они хотят лишь доставить удовольствие своим читателям, и им обоим это удается. Новак, несомненно, разделяет с Красным его консервативную надежду на то, что его любимые анекдоты и шутки «будут непреходящей частью жизни множества людей на протяжении, по меньшей мере, еще нескольких тысячелетий».

Проблема в самой структуре этих книг — в пересказе одного анекдота за другим. Красный хотя бы перемежает анекдоты рассказами из своего личного опыта и временами предлагает толкования этих анекдотов. Новак делит свои анекдоты на категории, предпосылая каждому разделу короткое и неизменно забавное вступительное эссе. И тем не менее, как говорит персонаж одного из рассказов Исаака Башевиса Зингера, «даже вареников может быть слишком много».

Насколько я помню, во время наших встреч с Новаком и Красным мы не обменивались анекдотами, и слава Б‑гу, а то, как это бывает с заправскими еврейскими шутниками, дело могло дойти до своего рода состязания, а там и до ссоры. Шутники любят, конечно, услышать хорошую шутку, но гораздо больше любят шутить сами.

Вот вам, кстати, анекдот, которого нет ни в книге Красного, ни в книге Новака:

Сэму Мильштейну сообщают, что его жена, находящаяся сейчас в больнице, умирает. Когда он приезжает к ней, она слабым шепотом просит его заняться с ней любовью последний раз. Он пытается отговориться тем, что это неприлично, да и неудобно — провода, трубки и прочее. Но она настаивает, и он приступает к делу. И вот происходит чудо: основные физиологические показатели Сильвии Мильштейн резко улучшаются, на следующий день ее отключают от прибора искусственного дыхания, а еще через пару дней она возвращается домой в полном здравии. Семья устраивает праздник в честь ее чудесного выздоровления и возвращения к нормальной жизни. Все радуются и веселятся за исключением ее мужа Сэма, который явно подавлен случившимся. «Сэм, — говорит ему друг, — твоя любимая жена вернулась из лап смерти. Почему же ты такой хмурый?» «Ты бы тоже был хмурым, — отвечает Сэм, — если бы ты мог спасти жизнь Элеоноры Рузвельт, но не пошевелил даже пальцем».

Этот анекдот однозначно, неумолимо, совершенно еврейский. Сэм не может быть Бобом, а Мильштейны не могут стать О’Малли. А на вопрос, что же в нем еврейского, я бы ответил: всё. И политика, и депрессия, и даже секс.

Майкл Красный задает вопрос, почему евреи такие смешные. Но толком на него не отвечает. Евреи, разумеется, как все остальные люди, только в большей степени. У них есть то, что Генри Джеймс назвал «воображением катастрофы». Оптимизм им определенно чужд. Лучи надежды для них полузакрыты облаками. Если даже они не ищут страданий, то не особенно удивляются, когда те их все же настигают. Они ощущают жизнь как шутку, как злую шутку, которую кто‑то сыграл с ними. Они опасаются того, что сам Б‑г любит подшутить.

Адам, один‑одинешенек в саду Эдема, жалуется Б‑гу на свое одиночество. «Адам, — говорит Г‑сподь, — я могу исправить ситуацию, дав тебе спутника, который всегда будет тебе поддержкой и утешением. Этот спутник — спутница, я назову ее женщиной, — будет твоей подругой и любовницей, помощницей и наставницей, преданной и бескорыстной, пекущейся о твоем счастье всю свою жизнь. Но за эту спутницу нужно будет заплатить определенную цену».

Адам спрашивает, что это за цена, и Г‑сподь отвечает ему, что за такую спутницу ему придется лишиться носа, правой ступни и левой руки.

«Слишком дорого, — говорит Адам. — А скажи мне, Б‑же, что я могу получить за одно ребро?»

Этот анекдот, разумеется, в наше время совершенно неприемлем: он мизогинистский и политически некорректный. Майкл Красный мимоходом затрагивает тему политической корректности. Но вообще надо сказать, что нынешняя всепроникающая политкорректность — великий враг анекдотов и юмора в целом. Приведу в пример простую шутку, которую любил рассказывать Хенни Янгман: «Подошел бомж и попросил 50 центов на чашку кофе. “Но кофе стоит всего 25 центов”, — заметил я. “Разве ты не выпьешь со мной?” — ответил он». Сейчас «бомжей» нет — есть только «бездомные». Но как только вы попытаетесь отцензурировать анекдот — «бездомный человек подошел ко мне…», обаяние шутки испарится, юмор тут же покинет комнату.

Сколь бы вездесущей ни была сегодня политкорректность, она, как и положительная дискриминация, не распространяется на евреев и на анекдоты про евреев. Антисемитских шуток полным‑полно, и многие из них рассказывают сами евреи. Все они — мягче или грубее — эксплуатируют стереотипы про евреев. К примеру, четыре доказательства того, что Иисус был евреем, суть: он жил в родительском доме, пока ему не перевалило за тридцать; он продолжил бизнес своего отца; он думал, что его мать — девственница, а его мать обращалась с ним как с Б‑гом. Довольно невинно. Но вот есть другая шутка — про четыре самых коротких в мире книги: это «Ирландская высокая кухня», «Великие немецкие комики», «Знаменитые итальянские морские победы» и — упс! — «Еврейская деловая этика».

Хватит уже антисемитских шуток — нам нужны шутки про антисемитов.

Еврей сидит в баре. Человек на другом конце бара, в доску пьяный, предлагает купить напитки всем, кроме «моего израильского друга на том конце барной стойки». Через двадцать минут он вновь просит бармена налить всем по стаканчику, за исключением, конечно же, «джентльмена иудейского вероисповедания на том конце стойки». Еще через пятнадцать минут он просит бармена повторить, «не включая лишь последователя Моисеева закона, который, как я вижу, все еще тут».

Наконец, еврей спрашивает этого пьяного, что он имеет против него. «Я скажу тебе, что я имею против тебя. Ты потопил “Титаник”». «Я не топил “Титаник”, — говорит еврей, — его потопил айсберг». «Айсберг, Гринберг, Голдберг, — говорит пьяный, — все вы известные мерзавцы».

Майкл Красный отмечает, что, как правило, у еврейского юмора видят один источник — «в своего рода мазохизме, а также в страдании. Это самоунижение и надрыв, и евреи тут предстают аутсайдерами, маргиналами, жертвами». Это хорошее определение для комедии Вуди Аллена, если еще добавить психоаналитических шуток. Но Красный также видит в этих еврейских анекдотах нотку торжества и для примера упоминает анекдоты о еврейско‑американской принцессе, ЕАП. Прекрасную шутку из этой серии рассказывает комик Сара Сильверман, изображая фальшивую ЕАП. Тут появляется некая племянница, которая в школе узнала, что в Холокосте якобы были убиты 60 миллионов евреев. Своим самым легкомысленным принцессиным голосом Сильверман поправляет ребенка со словами: «Не 60, а 6 миллионов были убиты. Если бы 60, то было бы о чем беспокоиться».

Несколько категорий отличных еврейских анекдотов не вошли ни в сборник Красного, ни в антологию Новака. К примеру, анекдоты про евреев‑официантов. Позвольте мне привести хотя бы один пример. «И таки хто из вас, джентльмены, хотел чистый стакан?» Другая пропавшая категория — это шутки про немецких евреев, йеки, слишком хорошо воспитанных, чтобы позволить себе снять пиджак на публике. «В чем разница между йеки и девственницей? Йеки всегда остается йеки». Еще одна категория — беспредельная расточительность еврейских жен, и в ней первый приз отходит шутке Родни Денджерфильда: «Вор украл кошелек моей жены со всеми кредитками. Но я не тороплюсь его ловить. Он тратит меньше, чем она».

Из бескрайнего множества синагогальных шуток Майкл Красный рассказывает превосходный анекдот о раввине, который очистил свою синагогу от мышей, заманив их на биму головкой сыра и устроив им всем бар‑мицву, после чего они уже не вернулись в синагогу. Интересно, известен ли Красному любимый анекдот моего друга Эдварда Шилза:

Коробейник в пятницу перед заходом солнца приходит в кабинет раввина штетла Бобринск. В кабинете, помимо раввина, еще трое мужчин. Коробейник просит у раввина позволения оставить тут свою выручку, ведь в шаббат соблюдающий еврей не может иметь при себе деньги. Раввин с готовностью соглашается.

На следующий день после заката коробейник вновь появляется у раввина, чтобы забрать свои деньги. Там находятся те же трое мужчин.

— Какие такие деньги? — спрашивает раввин.

— Деньги, которые я вчера оставил у вас на ночь, — отвечает коробейник. — Эти трое были здесь вчера, они вам напомнят.

Раввин обращается к первому мужчине: «Господин Шварц, этот человек оставлял мне вчера какие‑то деньги?» «Не помню, чтобы что‑то подобное имело место, ребе», — отвечает Шварц.

«Господин Гинзберг, — раввин обращается ко второму свидетелю, — узнаете ли вы этого человека?» «Никогда в жизни его не видел».

«Господин Сильверстайн, что вы об этом думаете?» «Этот человек лжет, ребе», — говорит Сильверстайн.

«Спасибо, господа, — говорит раввин. — А теперь позвольте мне поговорить с этим человеком наедине».

Когда трое выходят, раввин открывает свой сейф, достает деньги коробейника и возвращает их ему.

«Ребе, — говорит коробейник, — зачем вы подвергли меня всему этому?»

«А, я просто хотел показать вам, какого рода люди у меня в общине».

Когда Эдвард рассказал мне этот анекдот, один из его любимых, я решил, что под Шварцем, Гинзбергом и Сильверстайном он имел в виду своих коллег по Комитету социальной мысли в Университете Чикаго.

В «Остроумии и его отношении к бессознательному» Фрейд писал: «Не знаю других примеров, когда бы какой‑либо народ так насмехался над собственным характером [как это делают евреи]». Я сам тоже не могу придумать таких аналогов. Кто, кроме евреев, сочиняет шутки о своих матерях, своей религии («реформистский иудаизм — разве это не платформа демократической партии плюс праздники?»), о своей склонности к компромиссам и пассивности, о своем нуворишестве, о своих властных женах, подкаблучниках‑мужьях, о том, что о них думают их враги, и так далее? Ирландцы тоже рассказывают анекдоты про себя (друг‑ирландец недавно рассказал мне, что пресловутое ирландское обаяние не действует лишь на самих ирландцев), но далеко не с таким упорством, как евреи, которые практически все в себе и вокруг себя считают источником юмора.

«Как странно, что Б‑г избрал евреев», — гласит мем, придуманный английским журналистом Уильямом Норманом Эвером. На него предложили немало ответов, самый забавный, пожалуй, такой: «потому что гои его раздражали». Может, евреи и избраны, конечно, только остается вопрос: избраны для чего? Если бы мне надо было предложить ответ на основании всего Ветхого Завета, я бы сказал: для испытаний. Б‑г непрерывно испытывает евреев — от Авраама до Саула и Давида, от Соломона до Иова и так далее. Б‑г подвергает евреев проверкам и испытаниям (включая безжалостный антисемитизм), в таком объеме неизвестным никакой другой религии. И в этом, возможно, ключевая причина того, что — возвращаясь к началу этой статьи — евреи не бывают безмятежны. Не бывают, потому что в глубине души знают, что какого бы благополучия они ни достигли и как бы праведно они ни жили, испытания их не минуют.

Фрейд считал, что в основе всех анекдотов лежит враждебность или обличение, как бы глубоко спрятаны они ни были. Иными словами, юмор, по его мнению, это производное агрессии или глумления. Я с ним не согласен. Майкл Красный цитирует Теодора Рейка, писавшего в своем «Еврейском остроумии», что все еврейские шутки это «безжалостное высмеивание слабости и неудачи». С этим я тоже не согласен. А согласен я с У. Х. Оденом, сказавшим, что девиз психологии должен быть такой: «Вы эту [шутку] слышали?»

Еврейский юмор богаче и разнообразнее, чем может описать одна теория. В своем блестящем исследовании еврейского юмора «Кроме шуток» Рут Вайс пишет, что «лучшие образцы еврейского юмора интерпретируют диссонанс и абсурдность положения евреев». Это самое положение воспитало в евреях определенный образ мысли, включающийся в ситуациях, когда они сталкиваются с общепринятым мнением, расхожей мудростью. Среди их великих мыслителей и обычных умников были, есть или должны быть те, кого жизнь научила мыслить нестандартно, или нешмандартно (требует добавить мой внутренний еврей, негодующий на это клише — «мыслить нестандартно»). Еврейские анекдоты — победа над бездумностью.

Мора Школьник рассказывает своему другу Мелу Розену: «Два еврея, у каждого по попугаю на плече, встречаются у синагоги…»

Розен перебивает ее: «Мора, Мора, Мора, ты знаешь какие‑нибудь другие шутки кроме еврейских?»

«Конечно, знаю. Вот, например. В Киото осень. Два самурая встречаются у буддистского храма. Дело происходит накануне Йом‑Кипура…» 

Оригинальная публикация: Jokes: A Genre of Thought