Из дневника писателя
В последние года два я работал над романом, сейчас он наконец близок к завершению . Это смешная книга о геноциде.
Не отвлекайтесь.
«Что может быть смешного в геноциде», — скажете вы. Мне тоже так казалось.
* * *
Я давно уже подумывал написать книгу о геноциде, но окончательно созрел для этого года полтора назад, когда жена сообщила мне, что у нас будет второй ребенок. Естественно, у меня сразу же возникла мысль о Холокосте. Но не пугающая — по крайней мере мне она пугающей не казалась. Мысль была такая: «На худой конец, нашему первенцу будет с кем отправиться в концлагеря».
Не отвлекайтесь.
Меня с детства пичкали фильмами, книгами, кинохроникой и рассказами о Холокосте. «Никогда впредь это не должно повториться», — твердили мои учителя, подразумевая при этом: «Повторится». «Зуб даю», — хотели они сказать. «Спрячь пару сигарет в подштанники, сменяешь их на хлеб, — хотели они сказать. — Пристегнись крепче, посадка будет жесткой».
Сам я, надо сказать, ассимилированный. Это не поможет, знаю. Знаю, что евреи в Германии тоже были ассимилированы, и Германия была страной высокой культуры, и никто ничего подобного не ожидал. Поэтому, даже несмотря на имеющиеся в моем распоряжении блага цивилизации, как то: телик с плоским экраном, чизбургеры и прочее, я знаю, что никакой разницы не будет, когда начнется американский Холокост (или второй американский Холокост, если учитывать Холокост коренных американцев, чего никто не учитывает). Я знаю, что Гитлер, чтобы выявить евреев, отслеживал родословную в двух поколениях, знаю также, что писатели, журналисты и представители СМИ в числе первых приняли последний «душ». А потому, хоть у меня и нет никаких прямых доказательств надвигающегося американского Холокоста (кроме разве что Гленна Бека и Шона Хэннити , усиления позиций берчианцев и месторожденцев в консервативных кругах, озлобленности крайне левых на банкиров, умеренно левых — на капиталистов и всех подряд — на СМИ, добавим к этому неважную экономическую ситуацию, рост безработицы, оголтелый популизм и все более явное неприятие «других»), я все еще уверен, что мой сын — а теперь уже мои сыновья — когда‑нибудь погибнет от чего‑то похожего на геноцид (положим, ООН постфактум проголосует за то, чтобы считать его таковым, только не станет она этого делать).
И вот, когда эта обреченная жизнь в утробе моей жены дала о себе знать, я стал читать о других случаях геноцида. Я человек веселый. Я читал про геноцид армян, про истребление гереро , про Голодомор, про короля Леопольда в Конго , и как тутси убивают хуту, а хуту убивают тутси . И где‑то на середине книги под названием «Кровь и почва: всемирная история геноцида и массового уничтожения людей от Спарты до Дарфура» , а может, это были «Столетия геноцида: критические очерки и свидетельства очевидцев» или «Пожалуйте в камеры, дамы и господа» , а может, «Сезон мачете» — где‑то на середине одной из этих книг мне вдруг все показалось… смешным. Может, я просто уговорил себя так это воспринимать. Может, иначе я бы не выдержал. Смех вызывало не то, что людей убивают, травят газом, калечат. И не массовые захоронения, груды костей или куски тел, разобранные на сувениры. Смех вызывала регулярность, с которой случались — и до сих пор случаются — все эти убийства, и газ, и издевательства, и массовые захоронения, и груды костей, и части тел, оторванные на сувениры. Что мы клянемся «никогда впредь», а оно опять случается.
И еще раз.
И еще.
Смешно ведь.
Я могу веселить гостей на свадьбах и бар мицвах — приглашайте.
* * *
Брайан — жирный гаденыш, которому однажды наваляют по полной. Не я, потому что мне почти сорок, а ему нет и восьми. Но он хулиган, и он не давал житья моему сыну, а ему нет и пяти. Я смотрю на Брайана — чуть не вдвое ниже меня и чуть не вдвое тяжелее, тесноватая футболка XL с «трансформерами» в крошках от пирожного, заляпанная мороженым, толстые ножки врастопырку, как у больных ожирением, хлипкий костяк явно не выдерживает такого груза, пустые глаза с тяжелыми веками, моргая, глядят на мир чуть осоловело, тупо, такой взгляд бывает у подростков, толкущихся у витрин гипермаркетов, или эсэсовцев, или у Гленна Бека, — и мне вспоминаются те книги о геноциде. Их авторы задаются вопросом: почему? Похоже, они считают, что есть какая‑то причина, и если им удастся ее выявить, то все эти ужасные преступления больше не повторятся. Говорят, всему причиной бедность. Говорят, причиной расизм, Запад, Восток, религия, атеизм, капитализм, коммунизм. Но это не так.
Причиной Брайан.
Брайану причины не нужны. Хорошо бы, чтобы они у него были. Но их нет. Есть только Брайан. Брайаны случаются. Намерен ли Брайан возглавить кровавый поход хуту на тутси? Не знаю. Может, он не настолько честолюбив. Но если бы Брайан был хуту, он бы резал тутси, это наверняка. Он зарубил бы множество тутси. Брайан был бы тем самым хуту из новостной ленты, который скачет вокруг изуродованного трупа молодого тутси, победно размахивая над головой окровавленным мачете. Только он толще. И жует при этом «Твинки» .
— Жирный гаденыш, — сказала моя жена.
— Кто?
— Брайан.
Она только что поднялась наверх из детской, где укладывала нашего сына спать, тогда‑то он и рассказал ей, что произошло. Брайан всю дорогу в автобусе приставал к нему, дразнился и норовил стащить игрушечного солдатика.
— Жирный гаденыш, — повторила жена.
— Хорошо, — сказал я, отложив в сторону «Историю пыток и казней от ранних цивилизаций до Средневековья и современности» . — Ты, главное, успокойся.
Моя жена с Ближнего Востока; а ну кончайте швыряться камнями, не то перекроем Восточный Иерусалим. Я напомнил ей, что у нашего сына богатое воображение и, если что‑то впрямь случилось, мы не узнаем наверняка, что именно, в конце концов, здесь у нас Вудсток, на него не «Калеки» напали, и к тому же когда‑нибудь он должен будет постоять за себя.
— Ладно, — сказала она. — Ты прав.
Сын заплакал. Я спустился к нему, присел на край кровати и спросил, что не так.
— Плохой сон приснился.
— Какой сон, малыш?
— Про Брайана.
«Опять этот жирный гаденыш», — подумал я.
— И что же он делал во сне, малыш?
— Мы едем в автобусе, — ответил сын, — а он пристал и крадет у меня игрушки, а потом автобус остановился, и мне надо выходить, но он меня не пускает, автобус едет дальше, и я никогда не смогу вернуться домой.
Жирный гаденыш.
Я хотел сказать ему, что зря он беспокоится, что жил когда‑то человек по имени Чарльз Дарвин, и этот Дарвин доказал, что все мы произошли от обезьян и одни из нас в этом преуспели больше, а другие меньше, а некоторые — такие, как Брайан, — деградировали до чего‑то похуже обезьян. Но тут я мысленно услышал голос своего психотерапевта, который подсказывал, что дети должны знать, что вы их любите и всегда будете любить, и только это и имеет значение. Поэтому я сказал сыну, что я его люблю и всегда буду любить, а остальное не имеет значения. Возможно, я еще упомянул что‑то — типа: если Брайан еще хоть раз тронет его пальцем, я разорву этого поганца на мелкие кусочки, насажу их на шампур, поджарю как следует, а после скормлю собакам. И что я его очень‑очень люблю.
Сын засмеялся.
— Ты истолчешь его в арахисовую пасту и намажешь на сэндвич?
Я усмехнулся и сказал, что да.
— Ты столкнешь его с небоскреба, а сверху ему на голову скинешь рояль?
Насмотрелся мультиков про Багза Банни.
— А ты…
— Ну конечно, малыш, а сейчас тебе пора спать.
— Хорошо. Я тебя люблю, папочка.
— Я тебя люблю, малыш.
Я пошел наверх.
— Жирный гаденыш, — сказал я жене.
Я взял свою «Историю пыток и казней» и снова сделал над собой усилие, чтобы увидеть в ней смешное. Потому что, сдается мне, в некоторых случаях — таких, как, похоже, наследственное и явно неизлечимое человеческое скотство по отношению к себе подобным, — смех не лучшее лекарство.
Но единственное, чтоб ему, лекарство.