До революции подмосковный поселок Малаховка слыл элитным дачным местом: здесь селились известные адвокаты и доктора, строительные подрядчики, видные журналисты, деятели культуры. В Малаховке жил философ и историк литературы М. Гершензон; 22-летний В. Маяковский приезжал сюда в гости к Брикам. Еврейская община поселка содержала небольшой детский дом для сирот; после революции, в период Гражданской войны, количество беспризорников выросло, и к 1919 году в поселке было уже целых пять детских приютов.

Театрализованное представление «Пурим-шпиль», Малаховка

Примерно в ту же пору комиссариат Наробраза командирует в Малаховку коммуниста Боруха Шварцмана, чтобы он проинспектировал эти заведения. Шварцман работал учителем с 1912 года; на Украине он организовывал на средства рабочих подпольные еврейские школы, где преподавались, естественно, общеобразовательные предметы, но большое внимание уделялось и революционной пропаганде. Вот что писал он в «Культур унд билдинг», органе еврейского отдела Наробраза (№ 2–3, 1920 г.): «Что я нашел в Малаховке? 125 детей, сбежавшихся со всех концов России, чтобы спастись в столице. Различными путями они попадали в еврейские Тарбут-школы, которые были религиозными. Тогда они еще существовали в Москве. Большинство учителей – сионисты, они старались снабдить детей тфилин, также учили их петь “Атикву”. Никто из учителей не думал организовывать детей в товарищеский коллектив, не заботился об их будущем… Я подумал: под крылом советской власти можно вести настоящую педагогическую работу».

Таким образом, задачей комиссариата было не создание нового учебно-воспитательного заведения, а переориентация его деятельности.

Б. Шварцман назначается директором детской колонии с сельскохозяйственным уклоном. Она получает название «Третий интернационал» и создана на базе общинных детдомов. Ухтомский земотдел выделяет колонии землю. Помимо учебы обязательной становится сельхозработа, самостоятельное приготовление пищи, ремонт школ и общежитий. Учителя и воспитанники (за редкими исключениями) обращаются друг к другу на «ты», по имени и с прибавлением слова «товарищ». Совместно пишется «конституция самоуправления». Организацию быта частично возлагают на учащихся. Постепенно из их среды выделяются «передовые колонисты», помощники педагогов. Колония отмечает революционные праздники, осенний праздник урожая, в воспитательной работе важное место занимают атеизм и критика скаутского движения, признанного буржуазным.

Летом 1920 года в Москве состоялся I съезд деятелей еврейской культуры. После выступления директора, рассказавшего о колонии, съезд прервал работу, и делегаты в полном составе выехали в Малаховку, чтобы на месте убедиться в успехах «красной педагогики». Методика коммунистического воспитания только начинала формироваться, и все, что описывал Борух Шварцман, было актуальным. В нем просматривались «ростки будущего». На малаховском «полигоне» опробовались методы, примененные потом другими, в частности А. Макаренко.

Вскоре малаховская колония становится знаменитой. Ее посещают не только школьные работники, но и делегации заводов, вузов, соседних кооперативных хозяйств. Новый уклад и новые формы хозяйствования вызывают большой интерес. В начале 1925 года по инициативе Ухтомского земотдела колония «Третий интернационал» участвует в сельскохозяйственной выставке, делится с остальными успешным опытом обработки земли.

В колонии часто выступали известные писатели, композиторы и артисты: Лейб Квитко, Довид Гофштейн, Дер Нистер, Моисей Мильнер, Соломон Михоэлс, Вениамин Зускин…

Помимо Марка Шагала, о котором речь ниже, в «Третьем интернационале» до отъезда в Палестину работал выдающийся музыкант, основатель тель-авивской консерватории Юлий Энгель.

Колония существовала до конца 30-х годов и была закрыта в период повсеместной ликвидации еврейских учебных заведений.

Обед. В центре М. Шагал, слева от него директор колонии Б. Шварцман

МАРК ШАГАЛ ГЛАЗАМИ СВОЕГО УЧЕНИКА

– Наша трудколония «Третий интернационал» для еврейских детей-сирот, – вспоминает Илья Плоткин, скульптор по дереву, – существовала в подмосковной Малаховке с первых лет советской власти. От детского дома колония отличалась тем, что колонистам приходилось обеспечивать себя самостоятельно. Работа в огороде, уход за скотом, уборка, мелкий ремонт – обязанности эти были четко распределены между воспитанниками. Мы занимали три двухэтажных дома, владельцы которых эмигрировали после революции. По воспоминаниям малаховских старожилов, число колонистов обычно не превышало ста пятидесяти человек.

С 1919 по 1922 год рисование и живопись у нас преподавал Марк Шагал. Он поселился в отдельном двухэтажном домике с семьей: женой Беллой и маленькой дочерью Идой. На втором этаже, в мансарде, художник устроил мастерскую. Рисовали угольными карандашами и акварельными красками. Общение происходило на идише, другого языка большинство из нас не знало. Шагал много не говорил, никогда не повышал голоса. Похлопывание воспитанника по плечу означало одобрение. Так он его выражал… Электричества еще не было, работали, пока не стемнеет.

Заготовка дров

Помимо преподавания каждый учитель в свой черед выполнял обязанности дежурного. Шагал следил за чистотой в наших комнатах, за приготовлением пищи в столовой, за соблюдением распорядка. А вот в прогулках к малаховскому пруду – мы называли его «озером», и в те времена там стояла мельница, – в этих походах под барабан и с революционными песнями он, в отличие от других педагогов, участия не принимал. Не помню его и на общих праздниках – вроде первомайской демонстрации. Он делал свое дело.

Шагал выделил из общего числа нескольких самых способных учеников и занимался с ними отдельно. Однажды в такую минуту пришел фотограф; он вел фотолетопись колонии и снял нас за работой.

Детская память цепкая. Помню, Шагал поставил на стул чайник ядовито-зеленого цвета, а на спинку стула в качестве фона бросил ярко-красный платок. И спрашивает: «Какой цвет звонче?» Сел справа от натюрморта и сравнивал красный и зеленый цвета…

Отъезд Шагала был неожиданным и прошел незаметно для нас.

Потом в колонии долго еще висела одна оставленная им работа. Наверное, он не смог ее увезти. То был огромный холст, приблизительно два метра на три, снятый с подрамника и гвоздями прибитый по верхней кромке к стене. Два цвета: черный и белый. На белом фоне черным – «а-хедерингл»: мальчик в традиционной одежде, бегущий в хедер, на голове картуз, под мышкой сидур (молитвенник). Высокий горизонт, под ним, вдали, – контуры местечка. Почему я запомнил? Столько ведь лет прошло… Одна нога мальчика неестественно вывернута от колена – не так, как сгибается обычно, а ступней вверх, «сломана». Это нарушение анатомии придавало стремительность всей фигуре бегущего. Но детскому восприятию подобные вещи недоступны. Я смотрел и не мог понять, как такое может быть. Поэтому и запомнил.

Потом кто-то из нас понемногу отрезал от этого холста по куску, чтобы писать маслом свое… Да мы тогда и представить себе не могли, кто какой Шагал! И ничего бы не поняли – даже если б нам объяснили! Окончательно полотно погибло во время пожара, случившегося в конце 20-х годов.

В швейной мастерской

* * *

Я обучал их искусству.

Я их любил. Они рисовали. Они набрасывались на краски, как звери на мясо.

Один из этих парнишек был постоянно одержим творчеством. Он рисовал, сочинял музыку и стихи. Другой выстраивал свое искусство, как инженер. Некоторые предавались искусству абстрактному, другие приближались к Чимабуэ и искусству соборных витражей.

Долгое время я восторгался их рисунками,

их вдохновенным бормотанием…

Кем вы стали, мои дорогие ребята?

Когда я вспоминаю вас, мое сердце замирает.

Марк Шагал. Из книги «Моя жизнь»

(Опубликовано в №153, январь 2005)