Хаим Граде: свидетельство
Материал любезно предоставлен Jewish Review of Books
В своем глубоко личном введении к книге «Саул Либерман (1898–1983): талмудист и филолог‑классик» — обширному собранию эссе, написанных родственниками, друзьями и студентами в память о великом ученом, профессоре Еврейской теологической семинарии, Эли Визель вспоминает, как летел с Либерманом в Израиль на похороны его жены Юдит:
Он говорил и говорил, и я слушал, пока он оживлял в памяти некоторые эпизоды своей молодости, штетл Мотель [белорусский штетл под Пинском, где Либерман родился и вырос] и Иерусалим, Ниццу и Нью‑Йорк, ту или иную ешиву, методику преподавания [в ешивах] Воложина и Новогрудка, свою бурную дружбу с Гершомом Шолемом и безмятежную — с Хаимом Граде, Льюисом Финкельштейном и Льюисом Гинзбергом.
Когда я пятнадцать лет назад впервые прочитал этот абзац, брови мои поползли вверх. Одна — потому что я не мог представить себе, чтобы великий идишский писатель Хаим Граде — крутой, вспыльчивый, неистовый литвак — был способен на безмятежность. Другая — потому что я сам — а мне повезло быть знакомым с Граде и поддерживать с ним нежные, но неспокойные отношения в последние пять лет его жизни — лишь единожды слышал от него имя Либермана. Я вез его из его любимого отеля в Бруклайне в Гарвард, где он вел камерный семинар для небольшой группы докторантов, интересовавшихся идишской литературой и культурой. Он упомянул, что у него было две причины гостить у Либермана и его жены. Первая, разумеется, — это блеск самого Либермана, а «бонусом», как он выразился, была возможность передохнуть — пусть недолго — от своей жены Инны. Часто, когда я приезжал за ним, он выбегал в лобби, чтобы увидеть меня, пока я не поднялся в их номер, и шептал: «Зогт ир аз мен гейт койфен бихер» («Скажи ей, что мы отправляемся покупать книги»); он знал, что ее эта перспектива не заинтересует.
Про отношения Либермана с его академическими коллегами нам многое известно, но ничего не написано про его отношения с Граде, так что я стал подозревать Визеля в приукрашивании (совершенно несправедливо, как потом выяснилось). Но затем, перебирая книги Граде у себя в шкафу, я наткнулся на посвящение в сборнике из четырех новелл о взаимоотношениях между раввинской элитой и простыми евреями, особенно нищими и мелкими воришками, в дер Литте (еврейской Литве). Сборник назывался «Ди клойз ун ди гасс» (английское издание включает три из четырех новелл и называется «Раввины и жены»). Посвящение гласило: «Книга посвящается учителю нашему профессору Шаулю Либерману за его глубокую дружбу с автором, из исчезнувшего мира, наполненного любовью к Торе». Пока мой друг Йосси Ньюфилд не прислал мне машинописный экземпляр эссе Либермана, которое я перевел для этой публикации, я больше ни разу не думал о дружбе Либермана и Граде.
Перед тем как покинуть мир традиционной литвацкой ешивы, Граде провел десять лет в знаменитой ешиве «Бейт‑Йосеф» в Новардоке, относящейся к движению мусар. Затем он стал личным учеником одного из величайших литовских мудрецов ХХ столетия рабби Авраама‑Ишайи Карелица, известного как Хазон Иш. Впоследствии он изобразит его под именем Махзе‑Авром в своем великом романе о ешиботном мире «Цемах Атлас» (в английском переводе — «Ешива») . Либерман же был выпускником легендарной талмудической академии в Слободке, тоже с мусарническим уклоном, а Хазон Иш был его кузеном со стороны матери. Граде и Либерман были — в самом глубоком смысле этого слова — братьями по исчезнувшему миру, и ни один из них никогда не оставлял своей любви к наполнявшей тот мир Торе.
Либерман безудержно восхвалял Граде в основном за историческую точность его описаний. Притом что эта строгая преданность исторической точности многими светскими литературными критиками рассматривалась как недостаток, как рамки, серьезно ограничивающие прозу Граде. Либерман же узнает среди его героев — вымышленных, но очень реалистичных — своих друзей и семью, в том числе Хазон Иша. Будучи крупнейшим и самым требовательным исследователем литературы еврейской Палестины в греко‑римскую эпоху, Либерман видит в Граде удивительно надежного рассказчика, не уступающего лучшим историкам, достоверного летописца литвацкого мира, особенно его ешив и мудрецов. Складывается впечатление, что Либерман намеренно не говорит об обстоятельствах, при которых Американская академия еврейских исследований «единогласно решила отметить Граде в 1967 году почетным дипломом», а также щедрой денежной премией. Но совершенно ясно, что он был единственным инициатором этого решения и он же написал панегирик для почетной грамоты, который и цитирует. (Как Рут Вайс недавно сказала мне: «Ну разумеется, это был не Сало Барон!»)
В последних абзацах своего эссе Либерман сравнивает исторически точную и благопристойную прозу Граде с сочинениями других, непоименованных идишских авторов, поддавшихся искушению «дешевых духов», которыми пропахли сексуальные сцены. Заканчивает он предположением, что его друг остается мусарником. Здесь Либерман явно противопоставляет Граде его сопернику Исааку Башевису Зингеру. Хотя маловероятно, чтобы редактор «Ди голдене кейт» и друг Граде великий поэт Авром Суцкевер допустил бы подобные нападки на страницах своего издания, из исправленного документа видно, что сам Хаим Граде собственной рукой вычеркнул эти строки из машинописи своего друга Либермана.
Насколько я знаю, это единственная публикация Либермана на идише. Эссе вышло в «Ди голдене кейт» под названием «Ан эйдус» («Свидетельство») в 1980 году, а через год было переведено на иврит и опубликовано в американском ивритском журнале «Бицарон».
* * *
Я отдаю себе отчет в том, что критики предъявят мне следующую претензию: «Как смеет такой “сухарь”, ученый, изучающий древние тексты, документы, манускрипты и тому подобную архаику, выдавать себя за эксперта, способного оценить одного из величайших поэтов нашего поколения?»
Поэтому я с самого начала признаю, что не считаю себя судьей, компетентным выносить решение, а лишь свидетелем, который дает показания, представляя суду собранные им данные. В таком случае показания «сухого» и честного ученого будут наиболее надежны, поскольку он строго изложит все, что ему известно, не будет кормить суд небылицами и преувеличениями. И, я бы добавил, мне кажется довольно интересным посмотреть, как человек, совершенно не претендующий на то, чтобы называться литературным критиком, оценит Хаима Граде.
В 1946 году в Иерусалиме мой брат Меир протянул мне маленькую брошюрку с пожелтевшими потрепанными страничками и сказал: «Прочти!» Я полистал и подумал: «Ну и что? Ну, стихи. Мой брат знает, что я не буду тратить свое время на чтение очередных каких‑то стихов». С одной стороны, название — «мусарники» — живо заинтересовало меня. Стихотворение о новардокских мусарниках? Правда? С другой, оно одновременно вызвало у меня чувство недоверия. Я мог себе представить очерк, исследование, «трагедию или комедию», сатиру, наконец. Но кто будет писать поэзию на такую тему? Но мой брат был непреклонен: «Сделай мне одолжение, просто прочти!» Как же еврей может отказать еврею? Особенно если этот еврей — твой брат! Тогда я взял эту книжечку и начал читать с усмешкой. Но очень скоро почувствовал, что усмешка сползает у меня с лица и я становлюсь все более серьезен. Мне казалось, будто черная туча окутывает меня. Излишне уточнять, что я прочел книжечку от начала до конца.
«Кто этот человек, Граде? И где он сейчас?» — спросил я.
Мой брат, давний житель Иерусалима, сказал, что учился с этим Хаимом Граде в Вильне у Хазон Иша.
«Я слышал, что его кости покоятся где‑то в Средней Азии, куда он бежал, когда началась война России с Германией, и где потом скитался» — так закончил свой рассказ мой брат Меир.
Я почувствовал, что должен совершить акт подлинного милосердия (хесед шель эмет, подобающее погребение) для этого поэта‑мученика. Я, конечно, не могу идти за его погребальной процессией, но я могу восславить его. Вопрос в том, перед кем я буду его восхвалять? Кому я могу хотя бы просто рассказать его историю? Мой круг в Иерусалиме состоял из ученых и профессоров немецкой выучки — для них любая беллетристика подобна хамецу в Песах для кошерного еврея. Вся моя жизнь как ученого состояла из знания — прежде всего остального. Кроме того, как ученый, который лишь однажды, много лет назад, занимался немного русской, французской и английской литературой, я был бы должен глубоко погрузиться в эту тему, если бы я хотел, чтобы кто‑то поверил моему исследованию, счел меня способным провести трезвый анализ без каких‑либо намеков на фантазию. Это было бы первым и необходимым условием для меня.
В результате я отложил и предал забвению эту трудную задачу, доверив тайну своей жене, благословенна ее память. Я рассказал ей, как меня вдохновило чтение баллады Хаима Граде. И она очень хорошо это запомнила, потому что целых три года спустя, когда мы уже вернулись в Нью‑Йорк, жена моя Юдит подошла ко мне с радостной улыбкой на лице: «Он жив! — воскликнула она. — Он прошел через воскресение из мертвых». «Кто жив? Кто воскрес?» — поинтересовался я, и она ответила: «Тот самый Хаим Граде, из мусарников, он жив! Я только что прочла в идишской газете, что через несколько дней будет литературный вечер в честь выхода его новой книги песен и стихов «Дер мамес цавоэ» [«Мамин завет», сборник постхолокостных стихов Граде, вышедший в 1949 году и никогда не переводившийся].
Вскоре после этого мы пригласили Граде погостить у нас дома. В тот раз он подарил мне увесистую стопку из 6‑7 своих собственных книг и несколько толстых и крупноформатных сброшюрованных томов с избранным из различных идишских журналов, где было много других его текстов. Среди этих последних были в основном стихи, и я тут же погрузился в чтение, и они меня глубоко тронули. С помощью своих красочных, лирических описаний Граде вернул меня, совершенно зачарованного, в местечки моего детства, и его поэтическим взором я смотрел на их последующие муки и уничтожение. Если, как учили древние поэты, лучшее в любой поэзии заключается во лжи, которую допускает муза, то в мире не было более великой правды, чем та, что содержится в этой лжи.
«Ты знаешь, — сказала мне однажды моя жена, благословенна ее память, — проза Граде ни в чем не уступает его поэзии. Еженедельно он публикует в газете короткий рассказ или главу романа, который он пишет. Тебе надо это прочесть». Так я начал читать прозу Граде в еженедельной газете, и с тех пор не пропустил ни единой недели. Каждый раз мне не терпелось узнать, как будет разворачиваться его рассказ и что будет в конце. Я должен признаться, что ни разу не смог верно угадать концовку, и эти неудачи порядком обескураживали меня на фоне всех моих успехов в текстологии и научных исследованиях.
Такой дар создавать множество персонажей, ни один из которых ни капельки не напоминал другого! Такие странные типы, как Вова Барбитолер в «Цемахе Атласе» или слепой нищий Муравьев в «Дер шулхойф» [«Синагогальный двор»], никогда не воспроизводятся, даже случайно, ни в одном из других произведений Граде. И даже когда герои, только поверхностно, напоминают друг друга, например Менди Бык из «Дер шулхойфа» и Эльокум Пап из «Дер штумер миньен» [«Немой миньян» ], по сути они совершенно разные. Или, например, женские образы, скажем ребецн Багадэ из «Дер Брунем» (переведен на английский под названием «Колодец») и грайповская ребецн Переле из «Ди клойз ун ди гасс» [переведен на английский как «Раввины и жены»], не напоминают друг друга вообще, и ни у одного нет параллели или аналога в мировой литературе, с которой я знаком. И напротив, насколько центральные персонажи в произведениях Граде исключительны и уникальны, настолько же массы, которые он называет «улица», полностью неотличимы друг от друга. Излишне добавлять, что это суть природы всех «масс». Граде в этом непреклонен. Массы состоят из маленьких людей, охваченных ревностью или ненавистью, которым более всего нравится наказывать и причинять боль, сильную боль, доходящую до мозга костей. Граде показывает безжалостность этих масс, которые кидаются из одной крайности в другую. И вдруг, когда невинная жертва попадает в беду, эти массы неожиданно впадают в раскаяние, одни обвиняют других в том, что те виноваты в страданиях этой невинной жертвы своей дикой безответственной риторикой. В многих рассказах Граде эта тема звучит, в особенности на примере постоянной борьбы между «улицей» и раввинской элитой, наиболее ярко изображенной в романе «Ди агуне» [«Агуна»] .
К тому времени, когда я собрался читать «Цемаха Атласа» Граде, я уже был поражен точностью его описаний. Но в этом романе за исключением главного героя — Цемаха Атласа, сотворенного авторским воображением путем слияния многих прототипов с разными характерами, — я лично знал практически всех значимых персонажей, в том числе Хайкла‑виленчанина и его ребе Махазе‑Аврома. То же самое относится ко всем раввинам в «Ди агуне» — все они были как мои кузены. Я узнавал всех членов семьи, которых хорошо знал в жизни. То же относится и к различным ешивам с их многочисленными студентами, которые Граде так живо изображает. Нет никого, кто мог бы написать более точный портрет ешиботников!
Много томов было написано о движении мусар и его членах — баалей мусар. Верить этим работам или не принимать их — решать читателю. Но, прочтя описания ешивной жизни у Граде, вы будете знать все и в таких деталях, как будто вы действительно там были.
Задолго до того, как полный роман «Цемах Атлас» вышел как книга, однажды в пятницу я прочитал отрывок в газете «Дер тог моргн журнал» с описанием различных молодых ученых из разных ешив, которые во время летних каникул едут в тот или иной штетл. Я захватил эту газету, когда направлялся к Льюису Финкельштейну, канцлеру Еврейской теологической семинарии в Нью‑Йорке, который очень интересовался жизнью в литовских ешивах. «Возьмите это и прочитайте. Прочтите! — заявил я ему. — А когда вы прочтете это несколько раз и поймете, вы почувствуете, будто сами побывали в этих ешивах».
Граде описывает не только ешиботников, но и воров и преступников «на еврейской улице». И мне кажется, что и эти портреты Граде ни на йоту не менее точны и достоверны. Особенно мастерски Граде показывает, как эти темные личности, несмотря ни на что, остаются евреями. Так, в романе «Цемах Атлас» есть такой персонаж — Сролейзер [слияние двух имен — Исраэль и Элиэзер]; он не просто ганеф — он «ребе гановим». Он был заклятым врагом упомянутого выше Вовы Барбитолера в то время, когда Вова был гораздо богаче. Но когда он разорился и стал ходить и открыто просить милостыню, Сролейзер в бейт мидраше — ни много ни мало! — публично заявил, что, «если бы даже Вова подошел ко мне и вдруг стальным своим кулаком ударил меня прямо в лицо, это было бы меньшим шоком, чем видеть его в этом печальном состоянии, совсем опустившимся». Заканчивает свою речь Сролейзер обращением к своему поверженному бывшему врагу: «Реб Вова! Ешь у меня, спи у меня, а я буду относиться к тебе как к брату». Ганеф, вероятно, забыл, что его считают ребе только другие гановим; в этот момент он неожиданно вспомнил, что тоже является потомком праотца нашего Авраама.
В 1967 году Американская академия еврейских исследований единогласно решила признать вклад Граде в еврейские исследования, почтив его почетным дипломом, или грамотой, как говорят среди других народов, и денежной премией. Это была крупнейшая денежная премия, когда‑либо присуждаемая Американской академией еврейских исследований.
Как правило, статус ученого не предполагает необходимости работать с чисто художественной литературой. Академия ограничивает сферу своей компетенции научными трудами. И все же в данном случае академия, а точнее, ее эксперты по истории решили, что произведения Граде имеют беспримерную историческую ценность, являясь выдающимися памятниками исчезнувшему миру.
И кто знает, может быть это, в конце концов, самое важное в его творчестве? Я говорю не только о поэте и романисте, но и о человеке и его личности. Можно, конечно, найти в его произведениях эротическую тему. Приведу лишь один пример: в сцене из «Цемаха Атласа» скромная молодая еврейская женщина Роня, дочь шохета, на грани гибели: она не проститутка, Б‑же упаси, и не соблазнительница, а просто молодая, замужняя и очень несчастная женщина, которая к тому же влюбилась — и совершенно поглощена этим чувством — в мужчину из ее же квартала, главу местной мусарнической ешивы. Она на грани самоубийства. Но Цемах Атлас сумел выйти из этой ситуации целым и невредимым, преодолевшим искушение.
Хаим Граде не терпит порнографии и в то же время он мастер обнаруживать самые тонкие и тайные намеки на самую эзотерическую эротику. Он чувствует и ценит тонкий, дразнящий аромат, исходящий от самых тонких намеков, и питает отвращение к вульгарному, слишком сильному запаху дешевых духов. Он бы легко снискал мировую славу, используя свой талант для описания самых обнаженных и примитивных элементов мучительного человеческого опыта. Но он устоял перед искушением всех тех денег, которые пришли бы от перевода его сочинений и распространения его славы среди неевреев. И спрашивается, кто подвергся более страшному испытанию и устоял — Цемах Атлас или Хаим Граде? 
Аллан Надлер — профессор компаративного религиоведения и директор программы иудаики в Университете Дрю.
Оригинальная публикация: Chaim Grade: A Testimony
