[parts style=”text-align:center”][phead][/phead]
[part]

Тени теней

Исаак Башевис Зингер

Тени над Гудзоном

Перевод с идиша В. Чернина. М.: Книжники; Текст, 2015. — 653 с.

Грешен, не люблю романов Башевиса. (Зато очень люблю его рассказы.) Мне все время кажется, что эти большие романы, печатавшиеся из номера в номер в «Форвертсе», выполняли функцию телесериалов в те времена, когда телесериалов еще не было. Название вновь изданной книги — «Тени над Гудзоном» — как нельзя лучше подходит для сериала.

Впрочем, эти романы — как та новелла из «Декамерона» о еврее, решившем перед крещением побывать в Риме. Его христианские друзья думали, что оный еврей, увидев римские нравы, нипочем не крестится. Ан нет! Еврей вернулся христианином и сказал: коли при таком скверном руководстве католическая вера расцветает и ширится — значит, эта вера воистину божественна. Так и с романами Башевиса. Если их читают и число читателей все время растет, значит, его волшебный талант рассказчика по‑прежнему завораживает читателей.

Башевис всю жизнь рассказывал с некоторыми вариациями четыре‑пять историй. И делал это достаточно однообразно, только менял декорации. А декораций этих было ровно три:

1. «Старая» Польша от Средних веков до местечек XIX века.

2. «Новая» Польша, то есть Польша начала ХХ века, прежде всего Варшава.

3. Нью‑Йорк с окрестностями и Флорида.

«Тени над Гудзоном» — первый «американский» роман Башевиса, поэтому всем его поклонникам он к прочтению обязателен, так как именно в нем зарождается та манера, тот свод мотивов, которые и дальше будут кочевать из одного его «американского» романа в другой.

Тут возникает дежурная проблема: переводные книги приходят к русскому читателю совсем не в том порядке, в каком они были написаны и опубликованы. Издательство «Книжники», стараясь довести картину литературы на идише до возможной полноты, время от времени попадает в эту ловушку. Роман «Враги» — гораздо более совершенное произведение на близкую «Теням» тему — был издан «Книжниками» тремя годами раньше, в 2012 году, а написан десятью годами позже «Теней», в 1966 году.

Сходство между этими романами разительное. Например, главный герой романа «Тени над Гудзоном» (так же как главный герой «Врагов») мечется между тремя женщинами, с тем чтобы в конце концов, порвав с ними всеми, исчезнуть. Вообще, этот вечно стенающий о собственном моральном несовершенстве троеженец Довид‑Герц Грейн — alter ego автора. Они оба родились в Варшаве в один и тот же год, примерно в один и тот же год приехали в Нью‑Йорк. Это очень характерно для Башевиса: время от времени делать себя или кого‑то очень на себя похожего главным героем. В этом нарушении старой литературной конвенции, демиургически возвышавшей автора над героями, Башевис — безусловный модернист, как бы он ни открещивался от модернизма.

Все остальные герои романа от богачей Маковера и Плоткина до жуликоватого актера Яши Котика (так похожего на знаменитого «Люблинского штукаря» Яшу Мазура) будут потом снова и снова встречаться в сходных обличьях на страницах более поздних романов и рассказов Башевиса. Вплоть до того, что Яша Котик, не поменяв ни имени, ни профессии, снова промелькнет на страницах «Врагов».

Во многих отношениях «Тени над Гудзоном» — поворотная книга в литературной судьбе Башевиса. В ней он впервые в полной мере осознает свою роль, свою писательскую сверхзадачу. Он, приехавший в США перед войной, решает стать голосом погибшего польского еврейства. Голосом тех, кто, либо выжив в оккупированной Польше, либо пройдя через сталинский Советский Союз, добрался до Америки. Эти люди‑обломки могут вполне процветать в новой стране, но они не имеют с ней ничего общего, в том числе с ее евреями. Все они, вне зависимости от того, живут ли в согласии с заповедями или безудержно грешат, в равной степени нежизнеспособны. Роман кончается страшным символом: у самого «положительного», самого набожного из его героев, Бориса Маковера, рождается долгожданный сын, и этот сын — даун. Никто не произнесет кадиш по этим осколкам былого еврейского мира: то ли потому, что сыновья ушли из еврейства, как сын Грейна, то ли потому, что родились от старых родителей безнадежно слабоумными.

У недавно прибывших польских евреев нет точек пересечения с американскими евреями еще и потому, что польские беженцы прошли через Советский Союз, через трудармию и эвакуацию (а как бы иначе они выжили) и раз и навсегда возненавидели все советское, все коммунистическое. А американские евреи — сплошь леваки, заигрывающие с Компартией и фанатично восхищающиеся Сталиным. Более того, эти американские интеллектуалы совращают детей польских беженцев в свою ересь. В глазах своих польских соплеменников эти американские сталинисты то ли советские агенты влияния, то ли просто идиоты, то ли и то и другое вместе. Но именно говоря о просоветской левой интеллигенции Башевис сбивается с привычного меланхолического брюзжания на яростные сатирические выпады. Башевис, в отличие от многих еврейских писателей, никогда не испытывал ни малейших симпатий к коммунистической идее. Его первый роман «Сатана в Горае» был в том числе и антикоммунистической аллегорией. Но «Тени над Гудзоном» — это самое яркое и прямое антисоветское высказывание Башевиса. Действие романа разворачивается в 1947 году, за три года до начала работы знаменитой комиссии Маккарти. Обвинительная интонация в романе, напечатанном в газете, делает его, кроме всего прочего, памфлетом, оружием в политической борьбе. И это новая, неизвестная читателю грань дарования Башевиса.

Но главная мысль «Теней над Гудзоном» — все‑таки не политическая, а экзистенциальная. Польские евреи в Нью‑Йорке — только тени своей прошлой, полнокровной, единственно для них возможной жизни в довоенной Польше, так же как сам Нью‑Йорк, как это навязчиво подчеркивает автор, тень Варшавы. А создаваемые им образы — это проекции этих теней на экран писательского воображения. Тени теней.

[author]Валерий Дымшиц[/author]

[/part]
[phead][/phead]
[part]

Пытки и джаз

Виктор Франкл

Воспоминания

Перевод с немецкого Л. Сумм. М.: Альпина нон‑фикшн, 2015. — 196 с.

У этой книги, пожалуй, лишь два недостатка. Первый — что Виктор Франкл отдельно выпускал свои воспоминания о концлагере, писал, конечно же, и книги по основанной им науке логотерапии (извод психоанализа, ставший основой так называемой Третьей венской школы психотерапии — если Фрейд и компания говорили о все определяющем принципе удовольствия, то Франкл — о тех мотивациях, что могут сообщить смысл жизни отдельному человеку). Собственно, его научная теория если и не выросла из опыта пребывания в концлагере, то точно прошла там своеобразную проверку: самая известная книга Франкла «Человек в поисках смысла» рассказывает о том, как в опыте лагеря смерти он находил, обретал стимулы жить. Так вот минус не выходивших у нас до этого «Воспоминаний» в том, что Франкл часто ссылается на другие свои книги, не хочет их повторять, скромно ограничивается ремарками вроде: да, я был в лагере смерти, было жутко, погибли все мои близкие, но я уже писал об этом в другой своей книге, что ж повторяться… Второй же минус следует из первого — у этой не только страшной, но и смешной, даже очаровательной книги очень сильного и интересного человека с прекрасным чувством юмора очень небольшой объем — жаль, быстро заканчивается.

Придерживаясь в целом хронологического принципа (подглавки «Школа», «Родители»), Виктор Франкл рассказывает о себе то, что, на его взгляд, заслуживает интереса читателей («Хобби», «Вера», «Остроумие», «О писательстве»), рисует даже историческую канву («Аншлюс», «Депортация») и показывает мировоззренческий и научный Zeitgeist эпохи («Борьба против эвтаназии», «Столкновение с индивидуальной психологией»).

С семьей Франкла, кстати, интересно: дядю его матери, поэта Оскара Винера, изобразил Майринк в своем «Големе». И — трагично: он сам, его жена, родители — все попали в лагеря смерти, сгинули там, а отца Франкл лишил жизни сам: диагностировав как врач у отца болезнь, сулившую ему в лагере мучительную смерть, он сделал ему смертельную инъекцию из припасенной ампулы.

Что он вынес из всего этого? Стоицизм, и даже не пафосный, а такой житейский («в лагере Терезиен на стене клозета прочел я однажды изречение: “Не думай про любую ерунду и радуйся любому дерьму”»). Никогда не покидавшее его чувство юмора (например, в лекционный зал, где Франкл — уже после войны, конечно, во время лекционного тура по Америке, — рассказывал о логотерапии, вдруг вошла собака, все тут же начали следить за ее передвижениями: «А это явление я бы отнес к разряду доготерапии», — тут же отреагировал он). Не отмершую способность наслаждаться жизнью: вернувшись с лагерных принудительных работ, Франкл обнаружил на себе тридцать ран, но вечером слушал в бараке известного пражского джазмена, тоже, конечно, заключенного, который играл мелодию «Для меня ты красива» — она потом стала неофициальным гимном концлагеря.

А еще — он поставил себе задачей сохранить все и всех. Своих погибших близких в этих воспоминаниях (и других книгах), свой опыт лагеря, обретенное в нем. Свои мысли, выстраданные, об этом можно даже и не говорить, — одна из которых гласит: «Но к творчеству меня всю жизнь побуждал отнюдь не страх смерти, а вот такой вопрос: не уничтожается ли быстротечностью жизни сам ее смысл. Ответ же на этот вопрос, ответ, полученный в результате нелегкой борьбы: во многих отношениях именно смерть придает жизни смысл. И, прежде всего, преходящее бытие отнюдь не лишено смысла уже по той простой причине, что в прошлом ничего не теряется безвозвратно, а, напротив, вовеки сохранено. Преходящее не может затронуть прошедшее: прошедшее уже спасено». И это едва ли не главное для автора. Но нет, не главное. Потому что его жизненный девиз был — помогать людям. Опять же — совершенно без пафоса, а сродни даже не религиозному (отношения с религией у него были не всегда, скажем так, постоянными), а врачебному служению. Просто помогать людям. Изобретя для них целую науку — или разрядив тяжелую атмосферу шуткой.

На ставший уже хрестоматийным вопрос Т. Адорно, можно ли писать стихи после Освенцима, Франкл, сам прошедший Освенцим, отвечает — да, можно. Даже сочинять эпиграммы, шутить и еще изобрести психотерапевтический метод, позволяющий выжить и жить дальше. Более чем достойный ответ!

[author]Александр Чанцев[/author]

[/part]
[phead][/phead]
[part]

Менахем Бегин и колесо фортуны

Даниэль Гордис

Менахем Бегин. Битва за душу Израиля.

М.: Мосты культуры/Гешарим, 2014. — 368 с.

Это не подробная биография Бегина — автор часто «пробегает» маловажные, с его точки зрения, годы и десятилетия, — а скорее, попытка развенчать одни мифы о Менахеме Бегине и создать другие. Гордис глядит на Бегина глазами еврея диаспоры, восторгающегося сильным еврейским (не израильским, а именно еврейским) лидером, — отсюда почтительное упоминание о том, что Бегин практически единственный из видных политиков не стал ивритизировать свою фамилию, и отсюда же «провал» в биографии Бегина между началом 1950‑х и его приходом к власти в 1977 году, поскольку для американского еврея в этих десятилетиях не было почти ничего интересного. Отсюда же и внимание к эмиграционной политике Бегина, которая иногда приводила к неожиданным результатам. Так, по словам Гордиса, хотя Бегин и считал, что все евреи должны жить в еврейском государстве, он не препятствовал выезжавшим из СССР евреям направляться в США, поскольку, по его мнению, эти евреи должны были иметь свободу выбора.

Наиболее сильная часть книги — это повествование о премьерстве Бегина, как будто буквально списанное со средневекового трактата о круговращении судеб. Вот Бегин идет вверх — выигрывает выборы после почти трех десятилетий (!) пребывания в оппозиции (причем, как отмечает Гордис, он настолько отчаялся в возможной победе, что уже собирался уходить из политики), триумфально заключает мир с Египтом, превратившись в основоположника практики «территории в обмен на мир», уничтожает иракский ядерный реактор, который мог стать основой для создания ядерного оружия режимом Саддама Хусейна, становится автором «доктрины Бегина» (Израиль не будет ждать, пока его уничтожат с помощью ядерного оружия, а первым нанесет удар по центрам изготовления этого оружия), превращается в настоящего национального лидера. И вот он не менее стремительно падает вниз. Все начиналось со вполне разумной идеи — создать в раздираемом анархией Ливане «зону безопасности», чтобы прекратить постоянные обстрелы севера Израиля. А потом, на фоне триумфального шествия израильтян по ливанскому пограничью, в головы израильских военных (и в первую очередь Ариэля) пришел план посерьезнее — «взять» весь Ливан, сделав его дружественным государством. Все это вылилось в разрушение Бейрута, серьезные имиджевые потери для Израиля — именно когда он впервые предстал в массовом сознании Запада как страна‑агрессор, убивающая мирное население, — и в личную катастрофу для Бегина, чей с таким трудом завоеванный авторитет стремительно упал.

Как показывает Гордис, во многом это было вызвано личными отношениями Бегина и Шарона, перед которым «штатский» Бегин благоговел. Уже в самом начале кампании, когда Бегин получил сообщение, что израильская армия в Бейруте, не от своих военных, а от спецпосланника США в Ливане, он, как отмечает автор, должен был понять, что Шарон своевольничает и его необходимо отстранить, но не сделал это. В итоге Бегин предстал перед всем миром как человек, который покрывал резню в лагерях палестинских беженцев Сабра и Шатила, а Шарон, которого Бегин был вынужден отправить в отставку, обвинил его в предательстве. На все это накладывается смерть любимой жены, после чего недавний национальный лидер уходит в отставку несмотря на мольбы соратников и почти девять лет, до самой смерти, практически безвылазно сидит дома, приговорив себя к «домашнему заключению».

Но все же, пожалуй, основная задача Гордиса — очистить имя Бегина от тех обвинений, которые висели над ним десятилетиями с конца 1940‑х, делая его в глазах леволиберальных кругов «фашистом». Говоря об этих событиях: взрыве в иерусалимском отеле «Царь Давид» и резне в деревне Дейр‑Ясин, автор показывает, что Бегин, возглавлявший тогда военизированную организацию «Эцель», должен был по справедливости разделить ответственность за эти действия с лидером Рабочей партии Давидом Бен‑Гурионом, поскольку эти операции планировались совместно обеими сторонами, но в дальнейшем вся ответственность перекладывалась на Бегина.

Впрочем, разоблачая одни мифы, Гордис создает другие. Он ставит Бегина рядом с Бен‑Гурионом, приведшим Израиль к независимости, и даже выше его, утверждая, что именно действия «Эцеля», терроризировавшего англичан в Палестине, во многом послужили причиной отказа Великобритании от мандата на Палестину. Остальные факторы, включая лоббистскую деятельность Сионистской организации, изменение международной обстановки автор предпочитает не учитывать. Рассказывая о давлении президента США Д. Картера на Бегина на переговорах в Кэмп‑Дэвиде по вопросу о заключении мирного договора с Египтом, автор сводит все к личным фобиям Картера и лишь в конце мимоходом проговаривается, что американский президент всерьез опасался, что в случае повала переговоров Египет опять бросится в объятия СССР. Рассказывая о тех поступках Бегина, которые явно порочили его, Д. Гордис стремится всячески оправдать своего героя. Бросил своих подчиненных во время вторжения нацистов в Польшу — но его потом всю жизнь мучило чувство вины, были похищены и убиты двое британских сержантов, что привело к еврейским погромам в Великобритании, — зато англичане перестали казнить захваченных членов «Эцеля», была резня в Дейр‑Ясин, но потом арбы стали без боя оставлять деревни и евреям не приходилось тратить время и людей на их взятие. Надо заметить, что эти попытки оправдания — вполне естественные для любой биографической книги, автор которой не заявляет в самом начале, что описывает патологического негодяя.

[author]Семен Чарный[/author]

[/part][/parts]