65 лет назад, 12 августа 1952 года, были расстреляны 13 членов Еврейского антифашистского комитета.

Все народы склонны к мифотворчеству. История – и древняя, и новая – обрастает бархатным мхом легенд, а публика уважительно и с удовольствием поглаживает эту мягкую на ощупь оболочку правды. Легенды с током времени окостеневают, от правды остается лишь мерцающий, прерывистый пульс. Примеров – тьма: вмерзший в гору Арарат Ноев ковчег, сообразительный Троянский конь. Есть примеры и посвежее, например сногсшибательная человечность Ульянова.

Евреи не составляют исключения из правила; но по живости нашего национального характера мы склонны или драматизировать ход вещей или, напротив, стесывать с фактов острые углы. И если древние наши приключения обрели уже вполне канонический облик, то более поздние или совсем недавние как раз сейчас проходят стадию творческой обработки.

О создании и гибели Еврейского антифашистского комитета написаны статьи и книги, трудились над этой темой и историки, и беллетристы. Возможно, в будущем отыщутся новые исследователи и тоже попытаются воссоздать судьбу ЕАК и связанное с его уничтожением «Крымское дело» в романах, пьесах, исторических исследованиях. Основой послужат, разумеется, официальные документы, оставшиеся от минувшей эпохи и открытые для ознакомления. О подлинности и правдивости этих документов можно вести дискуссию, а можно и промолчать. Как бы то ни было, материалы, изъятые у членов президиума Комитета при аресте, исчезли: либо были уничтожены, либо стали недоступны.

Одно из первых заседаний Еврейского антифашистского комитета. Сидят (слева направо): С. Маршак, П. Маркиш, Д. Бергельсон, И. Эренбург. Стоят (слева направо): пианист Я. Флиер, скрипач Д. Ойстрах, И. Нусинов, С. Михоэлс, пианист Я. Зак, В. Зускин, художник А. Тышлер. Москва, 1942 год.

ЕАК был задуман и создан Кремлем в критический период войны с Гитлером. Это было взвешенное политическое решение, и дело, естественно, не ограничивалось сбором денег для нужд фронта. Направляемые властью усилия Комитета, состоявшего из деятелей искусства, пользовавшихся мировым признанием, привлекали симпатии к Москве; прежде всего в США, где влияние евреев на общественное мнение было значительным. Но кремлевские архитекторы внешней политики едва ли предполагали, что ЕАК довольно скоро станет устойчивым фактором политики внутренней – по существу, национальным представителем еврейского меньшинства в «братском» конгломерате народов Советского Союза. Вместо того чтобы идти со своими проблемами и просьбами в ближайший райком партии, евреи напрямую обращались в ЕАК, видя в его руководителях своих настоящих лидеров, у которых можно было найти понимание и поддержку. Для тоталитарной власти такое положение дел было нестерпимым.

ЕАК со дня его основания возглавлял Соломон Михайлович Михоэлс. Перец Маркиш – наиболее известный среди еврейских писателей того времени – стал членом президиума Комитета. Выбор был сделан верно: знаменитый актер и режиссер Михоэлс был публичным человеком, он умел и любил владеть зрительным залом – этой в известном смысле моделью общества. «Зрителями» Маркиша были читатели его книг, слушателями – доверенные и проверенные друзья, составлявшие достаточно узкий круг.

Разгром Антифашистского комитета начался с убийства Михоэлса. Вопрос о судьбе ЕАК был решен «на самом верху», на министерство государственной безопасности было возложено решение технических проблем. Процесс над ЕАК должен был стать судом над еврейским национальным меньшинством и послужить прелюдией к дальнейшим репрессиям и «окончательному решению вопроса» о судьбе этого беспокойного племени в СССР. Аресты писателей можно было держать в секрете, что и было сделано: мир уверили в том, что Перец Маркиш, Давид Бергельсон, Лейб Квитко живы и здоровы, а в столице их нет по той причине, что они разъехались по писательским домам творчества. Скрыть арест Михоэлса, регулярно выходившего на сцену своего театра в самом центре Москвы, было практически невозможно.

13 января 1948 года Михоэлс «попал под машину» в Минске, куда был командирован Комитетом по Сталинским премиям. Наутро мамина близкая приятельница Ирина Дмитриевна Трофименко, жена командующего Белорусским военным округом, позвонила нам в Москву и сказала: «Ночью убили Михоэлса». И положила трубку.

Мама пошла к отцу в кабинет: «Звонила Ира Трофименко, Михоэлс убит…» Отец поднес палец к губам: «Ша!» У стен в то время имелись уши, это и дети знали… Отец с матерью вышли на улицу, там можно было говорить.

Через несколько дней приехала из Минска Ирина Трофименко, рассказала матери, – разумеется, под секретом: муж запретил говорить на эту тему, – что Михоэлс был убит на даче, потом его тело перевезли в Минск и инсценировали гибель под колесами грузовика и что всё это дело рук белорусского министра МГБ Цанавы.

В стихотворении «Михоэлсу – неугасимый светильник. У гроба» Перец Маркиш писал:

– О Вечность! Я на твой поруганный порог

Иду зарубленный, убитый, бездыханный.

Следы злодейства я, как мой народ, сберег,

Чтоб ты узнала нас, вглядевшись

                                          в эти раны.

Сочти их до одной. Я спас от палачей

Детей и матерей ценой моих увечий.

За тех, кто избежал и газа, и печей,

Я жизнью заплатил и мукой человечьей!

Твою тропу вовек не скроют лед и снег,

Твой крик не заглушит заплечный

                                          кат наемный,

Боль размозженных глаз вскипает

                                                      из-под век

И рвется к небесам, как скальный кряж

                                                      огромный.

(Перевод А. Штейнберга.)

Ни о какой «гибели под колесами» нет и речи: заказную работу сделал убийца, «кат наемный». В официальную версию – наезд грузовика – верили либо те, кто хотел в это верить, либо те, кому в это верить было велено.

Менее чем через год начались аресты членов Президиума ЕАК.

За это время в истории еврейского народа произошло самое значительное событие со дня разрушения второго Храма в 70 году новой эры – на свет появилось государство Израиль. Это состоялось 15 мая 1948 года и вряд ли стало совершенной неожиданностью для кремлевского руководства. Убийство Михоэлса и подготовляемое уничтожение ЕАК было продуманным шагом в преддверии возникновения еврейского Национального Дома в Палестине: никакая еврейская «родственная» организация не должна была влиять на будущее развитие отношений между Москвой и Тель-Авивом или хотя бы вмешиваться в эти отношения. У Сталина были свои планы на сей счет. А в том, что советские евреи испытывают жгучий интерес и сердечную тягу не к Биробиджану, а к национальному очагу далеко за пределами «социалистической родины», не мог бы тогда усомниться даже слепой. На Лубянке были прекрасно осведомлены об этих настроениях. Не вызывало двух мнений также и то, что возникновение свободного Израиля породит прилив национального самосознания в еврейской среде, а это куда как скверно для «монолитного советского общества».

Опасения были небезосновательны. Перец Маркиш, утверждавший: «Галилея – это я!» (в письме еврейскому литературному критику Ойслендеру), после посещения Биробиджана в конце 30-х, пришел к выводу, что попытка заселения евреями дальневосточных лесов совершенно бесперспективна. Точно так же ничего не вышло из попытки барона Гирша «посадить евреев на землю» в аргентинских пампасах. Не могло ничего выйти и из наивного стремления Герцля создать для евреев «родину» в Уганде. Иерусалим был той путеводной звездой, которая светила евреям целых две тысячи лет. С самого начала рассеяния.

– По горней царственной дороге

Вхожу в родной Иерусалим

И на святом его пороге

Стою, смущен и недвижим.

Это не Перец Маркиш – это Самуил Маршак, русский писатель, сберегший под спудом еврейские нравственные ценности. Иерусалим – родной, а Биробиджан или аргентинский Мозес-Виль даже не двоюродные.

Говорили в нашем доме и о «крымском варианте». Отец ездил в Крым, по еврейским колхозам, еще до войны. Впечатления его от этой поездки были безрадостные: колхозные евреи прозябали, оторванные от родной культуры и цивилизации. То, что в Крыму росли розы и азалии, а не сосны с елками, конечно, украшало полуостров, но не делало его родней ни на йоту. Кочевой народ, вопреки всему на свете не желавший забывать далекую историческую родину, не пустил бы корней и здесь. К чему тогда снимать людей с насиженных мест, разрушать быт, разрывать налаженные человеческие связи? Ради чего?

История об обращении ЕАК к властям с просьбой передать евреям Крым широко известна. Перец Маркиш не подписал это обращение. Свое решение он мотивировал в особом письме. В поисках черновика этого письма бригада МГБ, проводившая у нас обыск вслед за арестом отца, перевернула весь дом. Перезванивались с начальством, советовались. Вынюхивали, выспрашивали. Нашли… В том письме Маркиш писал, что Крым принадлежит крымским татарам, что актом исторической справедливости стала бы передача евреям республики немцев Поволжья, пустовавшей после высылки обитателей этих земель в Сибирь и Среднюю Азию. Тут надо отметить, что и крымчаков к тому времени Сталин успел сослать, и утверждение, что Крым принадлежит опальным татарам, звучало по меньшей мере вызывающе.

Не думаю, что это письмо оказало какое-либо влияние на судьбу Переца Маркиша. Судьба ЕАК была предрешена, ведущие его деятели были обречены. Уже после их гибели, после 12 августа 1952-го, на все наши запросы приходил один и тот же ответ: «На ваши жалобы, адресованные в Министерство Внутренних Дел СССР и Генеральному Прокурору СССР, сообщаем, что Маркиш П. Д. за совершенные им тяжкие государственные преступления 18 июля 1952 года осужден Военной Коллегией Верховного Суда СССР. Проверкой дела Маркиша П. Д. установлено, что виновность его полностью доказана материалами предварительного и судебного следствия и оснований к отмене или изменению приговора по его делу не имеется. Сведениями о местонахождении Маркиша П. Д. прокуратура не располагает».

П. Маркиш на вечере памяти С. Михоэлса. Москва, 1948 год.

В состав репрессированного Президиума ЕАК входили самые известные, самые прославленные представители еврейской интеллигенции. Их гибель стала катастрофой для советского еврейства – катастрофой, от которой оно так и не сумело оправиться. Целый народ был искалечен, запуган. Рос антисемитизм. Страх перед дальнейшими преследованиями, арестами, поголовным выселением из городов в сибирскую глухомань поселился в еврейской среде. И не к кому было теперь обращаться, ибо надежда быть услышанными исчезла вместе с гибелью ЕАК.

Наивно было бы предположить, что в советском обществе, нашпигованном стукачами – добровольными осведомителями и штатными агентами госбезопасности, ЕАК оставался незамутненным, как кристалл, символом национальной чести и достоинства. Были в Комитете секретные доносчики, служившие неправедной власти и за страх, и за деньги. Один из них, самый, вероятно, могущественный, – поэт Ицик Фефер, числившийся в чекистских рядах еще с довоенных времен и пользовавшийся служебным «псевдонимом». В Президиуме ЕАК о его роли догадывались, хотя, естественно, громко об этом не говорили. Перец Маркиш и его друзья, собиравшиеся в нашем доме, от общения с Фефером воздерживались и в свой круг его не допускали – не столько из соображений безопасности, сколько из чувства брезгливости.

О поездке делегации ЕАК в разгар войны в США для привлечения общественного мнения к судьбе европейского еврейства и сбора денег для нужд Красной Армии много говорено и написано. Разумеется, то была пропагандистская акция, преследовавшая целый ряд политических целей. Маркиш отнесся к поездке отрицательно: «Нельзя плясать на еврейской крови!» – и участие в ней счел для себя неприемлемым. Есть основание думать, что определенную роль в этом решении сыграл и тот факт, что вместе с Михоэлсом в Америку был назначен ехать Фефер, а на такое «соседство» отец не был согласен ни при каких обстоятельствах.

Вокруг поездки Михоэлса и Фефера, действительно, сложились мифы. Кто только ни касался этой темы – и журналисты, и историки, и диверсанты… Публика смаковала, среди прочих, такую байку: американские евреи вручили московским посланцам две одинаковые меховые шубы – одну для Михоэлса, другую для Сталина. «Лучшему другу скорняков» такая «уравниловка» пришлась не по вкусу, он затаил на Михоэлса обиду, и это повлияло на дальнейший ход событий… История полна анекдотов подобной пробы. Наполеон, повторяют некоторые, не одержал решающей победы при Бородине по причине насморка.

Как бы то ни было, визит делегации ЕАК в Америку был признан кремлевским руководством успешным, если не триумфальным. Но разве можно соотнести этот успех с непосредственной причиной поездки – угрозой тотального уничтожения, нависшей над европейским еврейством?..

Остается очертить место ЕАК в еврейской истории новейшего времени. Разгром Комитета – этого, по сути, промежуточного звена между народом и тоталитарной властью – пришелся на тот период, когда надежды угнетенных и запуганных советских евреев были обращены к новорожденному Израилю. Удержать разбуженных людей от опасного для советской идеологии эмоционального порыва, изолировать их от любых контактов с исторической родиной стало первоочередной тактической задачей властей. Еврейский антифашистский комитет, само его послевоенное существование препятствовало выполнению этой задачи, разжигая, по мнению кремлевских идеологов, националистические настроения в еврейской среде. ЕАК, следовательно, надлежало уничтожить. Карфаген должен был пасть.

История сыграла с кремлевскими вождями злую шутку: уничтожение цвета еврейской интеллигенции привело к неожиданному результату. Лишенные национального руководства, которое символизировал для них ЕАК, ежеминутно ждущие депортации, евреи видели свое спасение теперь лишь в Израиле. Расправа с ЕАК и связанное с этим усиление антисемитского психоза в стране привели к тому, что уже тогда, в 1952-м, советские евреи готовы были без сожалений расстаться с «родиной социализма», готовы были к массовой репатриации в Израиль – к своим. Судьба преподнесла им неслыханный подарок: умер Сталин, повеяли новые ветры. То, что вчера казалось несбыточной мечтой, сегодня обретало реальные очертания. Немногие уцелевшие в лагерях сионисты вышли на свободу, в Прибалтике появились первые нелегальные сионистские кружки. Наученные горьким опытом недавнего прошлого евреи – среди них и совсем еще молодые люди – тянулись к исторической родине. Они рисковали свободой и жизнью ради того, чтобы добраться до нее. Надо сказать, что и Израиль, как говорится, не сидел сложа руки: при первой же возможности израильские эмиссары появлялись там, где можно было встретиться с советскими евреями, позондировать почву, оценить ситуацию. Координировал эти усилия легендарный боевой командир Шауль Авигур, участник боя при Тель-Хай. Мне посчастливилось встретиться с Авигуром, я еще вернусь к нему в этих записках.

Отца арестовали 27 января 1949 года. Но уже за полгода до этого, когда начались аресты его коллег по Антифашистскому комитету, а на нашей лестничной площадке появился пост МГБ, ему стала ясна собственная участь. Жизнь в нашем доме, тем не менее, текла по накатанной колее. По утрам семья собиралась за завтраком, потом отец уходил к себе – работать, потом дети уходили в школу, возвращались к обеду, вечерами у отца часто собирались друзья; только разговоры раз от раза становились приглушенней, тише. В начале июня мы уезжали на съемную дачу за город и проводили там летние месяцы. Смутно помню застекленные цветными ромбиками дощатые террасы, чаепития за столом, золотисто-зеленые вечерние деревья за окном…

Всё это – дачи, распорядок дня – устоялось уже после войны. Семья вернулась из эвакуации, из Ташкента в 43-м, отец демобилизовался из армии в 45-м: он был приписан к ВМФ, носил погоны капитана второго ранга и кортик, и это составляло предмет моей гордости. То была его вторая война – на первой мировой он был ранен, какая-то газета даже сообщила: что «…рядовой П. Маркиш убит в бою». Он не любил рассказывать об этом давнем эпизоде; не придавал ему, видимо, никакого значения.

В 45-м, едва я поступил в первый класс, меня пригласили сниматься в кино, в детском фильме «Слон и веревочка». Отец был против: «Нечего дурить ребенку голову, актер из него всё равно не получится!» Но мама уговаривала, убеждала, и отец уступил со словами: «Ты типичная “Бусина мама”»! (Имелась в виду мать скрипача-вундеркинда Буси Гольдштейна; детскими музыкальными успехами сына она восхищалась сверх всякой меры.) Так я появился на киностудии «Детфильм» (будущая студия имени Горького), и мне была поручена роль главного мальчика. «Главную девочку» играла Наташа Защипина, снявшаяся уже в знаменитой «Первокласснице».

Взрослых в «Слоне и веревочке» играли великие: Раневская и Плятт. Я знал, кто они такие, и оттого робел и смущался – хотя снимался с ними в одних и тех же эпизодах, в одном кадре. Однажды в гримуборной Раневская сидела перед зеркалом в соседнем кресле. Повернувшись ко мне, она вдруг произнесла строгим тоном:

– А ты, мальчик, имеешь какое-нибудь отношение к Перецу Маркишу?

– Я его сын.

– Как же Перец, – искренне удивилась Раневская, – отпустил тебя в этот бардак?

Что такое «бардак», я точно не знал, хотя и догадывался – в самых общих чертах. Вернувшись со съемок домой, я рассказал отцу про Фаину Григорьевну. Отец смеялся, поглядывал на мать.

– Успокой Раневскую, – сказал он наконец. – Скажи ей, что это не я тебя отпустил, а мама. И что это в первый и в последний раз.

И правда, когда, после выхода «Слона» на экран, меня пригласили сняться в экспериментальном стереофоническом фильме «Робинзон Крузо», отец произнес твердое «нет». Никакие уговоры не помогли. На этом закончилась моя актерская карьера.

Я не сожалел об этом. Ну, может, самую малость…

…Говорят, к старости память трансформируется и высвечивает в далеком прошлом целые пласты событий. Может быть, и так; я этого пока не испытал.

Звенья в цепочке моих воспоминаний затвердевают лишь ко времени ссылки, к четырнадцати с небольшим годам. Казахстанская ссылка сделала меня евреем, «упрочив» ту национальную прививку, которую я получил в детстве. Безусловная несвобода дала мне ощутить, что такое свобода. Пятнадцать лет спустя после освобождения я писал в первом своем романе «Присказка» – книжке о подростке Симоне Ашкенази, начинавшем жизнь в ссылке, в казахском поселке Джеты-Су:

Симон всматривался, ждал нетерпеливо – когда ж они наконец появятся, эти кони, которые проскачут по Джеты-Су и уйдут дальше, не обратив ни малейшего внимания ни на Симона Ашкенази, ни на Сергея Васильевича Утюгова, ждущих неизвестно по какой причине, с таким нетерпением. Они уйдут, кони, а Симон останется сидеть на крыше сарая, а потом спустится во двор. Симону нельзя уйти с табунами на север, потому что Симон – ссыльный мальчик, а кони свободны. Нет, кони тоже не свободны – над ними поставлены табунщики. Может быть, свободны они? Но ведь им, наверно, осточертело каждый год гонять табуны с юга на север, а потом возвращать их с севера на юг, и лучше бы они сидели дома и попивали чаек. Но им велят гнать, и они гонят. Значит, они тоже не свободны.

Но всё-таки здорово было бы уйти с табунами на север.

Кони появились в низком и широком облаке пыли, движущемся по земле подобно валу. Сначала был виден только этот вал, стремительно накатывающий на Джеты-Су. Потом послышался гул, словно бы по земле вразнобой колотили гигантскими деревянными палками. А потом кони достигли Джеты-Су и поглотили его <…>

За последним рядом коней проскакали табунщики с длинными укрюками в руках. Один из них равнодушно взглянул на старика и мальчика, сидевших на крыше сарая.

На севере много воды, много травы. Туда нельзя.

Здорово было бы уйти на север.

На съемках фильма «Слон и веревочка».

В конце лета 55-го мы освободились из ссылки по реабилитации, вернулись в Москву (судьба отца не была нам еще известна, мы могли лишь предполагать) и с порога вновь получили «по мозгам»: нам было велено в пятидневный срок выехать из столицы на 101-й километр. Это испытание показалось мне не ударом судьбы, а лишь ударчиком: подумаешь, сто километров – плевое расстояние! Да и утрясется как-нибудь эта неприятность, перемелется – мука будет. Плевать. Не качать же права из сухого колодца.

Мама думала иначе. Она была подавлена, она и слышать не хотела ни о каком славном городе Александрове, расположенном в разрешенной для нас зоне, и решила идти к Александру Фадееву, тогдашнему первому секретарю Союза писателей.

Фадеев выслушал маму, с которой был знаком со старых, еще довоенных времен, и сказал:

– Обещать я тебе, Фира, ничего не могу, но попробую что-нибудь сделать… Три-четыре дня отсидитесь где-нибудь, не выходите из дому. Потом позвони мне. – Такой совет из уст могущественнейшего Фадеева звучал по меньшей мере интригующе.

Не знаю, что он делал, на какие нажимал кнопки. На четвертый день он сообщил маме, что решение о нашей высылке на 101-й километр отменено и мы можем выходить из «подполья».

(Опубликовано в №168, апрель 2006)