История жизни Макса Либермана — пример того, как быстро национальный герой может стать изгоем. Достаточно ли для этого родиться евреем? 20 июля исполнилось 170 лет со дня рождения немецкого художника еврейского происхождения Макса Либермана.

Афоризмы строят обаятельные схемы, но жизнь не­охотно в них укладывается. Анархист с точки зрения императорского двора, буржуа для богемы, реакционер для поздних экспрессионистов, а для антисемитов — еврей. Этот словесный портрет художника Макса Либермана (1847–1935), сделанный Матиасом Эберле, точен и одновременно условен. Либерман оказался современником насыщенного времени (бывает ли когда другое?) и успел испытать все: и борьбу за свои идеалы в молодости, и славу в зрелости, и одинокую старость.

Один из лучших немецких импрессионистов (или все же реалистов? споры о классификации не утихают до сих пор), он не был среди первооткрывателей нового, зато мало кто сравнится с ним в той свободе и в том наслаждении, с которым художник погружается в свое творчество.

Макс Либерман. Белошвейка. 1875 год. 
Музей Георга Шавера. Швейнфурт

Увидев на Парижском салоне 1871 года Коро, Добиньи и Милле, он навсегда подпал под обаяние живописи на пленэре. Посетив три года спустя Барбизон и восхитившись барбизонцами, Либерман остался верен этому чувству на всю жизнь. И даже последующий восторг перед импрессионистами не умерил в нем первого чувства. В какой-то момент эта верность привела к конфликту с могущественной Академией, и Либерман оказывается среди тех, кто в 1899 году создает в Берлине Сецессион. Но она же, долгая верность, оказывается однажды тормозом. Либерман не принял эстетики экспрессио­нистов, не очень вежливо отозвался об Эмиле Нольде, отличавшемся, стоит признать, какой-то патологической обидчивостью, и все это породило страшный скандал в профессиональном сообществе. А его интересы в начале ХХ века были и интересами общества — во-первых, потому, что само общество было невелико по количеству членов, и эта немногочисленность (что во-вторых) позволяла поддерживать определенный интеллектуальный уровень. Скандалы такому уровню только на пользу — если из них делают верные выводы. Позже Либерман смягчился по отношению к своим эстетическим про­тив­никам. Он вообще отличался мягким нравом и умением найти компромиссы. Не зря его, уже отошедшего от общественной жизни и поселившегося на вилле на берегу Ванзее, избрали президентом Прусской академии.

Либерман от­ли­чал­ся ред­­кост­ным жизнелюбием. В речи, произнесенной в 1930 году по случаю открытия выставки скульптора Эрнста Барлаха (еще тот был модернист, к слову сказать), Либерман вспоминал Делакруа, считавшего, что все искусство — это теория. Но не забывайте, сказал Либерман, что все эти теории рождаются из искусства, а не наоборот. А само искусство, как в случае с Барлахом, целиком происходит из «золотого дерева жизни». Из этой опоры на действительность и рождается мистическое в искусстве. В сце­нах городской жизни у самого Либермана, в его ресторанных обществах и гуляющих по пляжам, этой мистики, кажется, немного, но лишь на первый взгляд. В конце концов, радость жизни — тоже феномен мистической природы.

Мюнхенский скандал

Изначально Либерман хотел быть историческим живописцем. Но одна из первых его работ на тему библейской истории спровоцировала едва ли не самый громкий из скандалов в немецком искусстве XIX века. Хотя сюжет был вполне стандартный для авторов конца столетия: диспут 12-летнего Иисуса и ученых мужей. Но то, как Либерман изобразил персонажей, вызвало вспышку антисемитизма и привело к дебатам в баварском ландтаге.

Появление в 1879 году картины «Двенадцатилетний Иисус в храме» во многом связано с поездками Либермана в любимую им Голландию (вплоть до мировой войны он бывал там практически ежегодно). В еврейском квартале Амстердама художник увидел практически всех персонажей своей будущей картины. Публику шокировал и оборванный вид Иисуса, и подчеркнутая автором национальность («дерзкий еврейчик», писали газеты), равно как и раввинские одеяния окружающих его ученых. «Дело словно происходит в захолустной польской синагоге!» — возмущался один из критиков.

Католическая церковь осудила появление работы на международной художественной выставке в Мюнхене, но Франц фон Ленбах, председатель жюри, отстоял картину, хотя и был вынужден «выслать» ее из основного зала. В итоге Либерман на десятилетия отошел от мифологических и христианских тем, причиной такого решения он называл именно скандал, разразившийся вокруг его полотна. Искусство должно быть выше злобы дня и никогда не заниматься политикой. Эту точку зрения он повторил в мае 1933 года, после прихода нацистов к власти, когда складывал с себя обязанности президента Прусской академии искусств.

После скандала он перерисовал фигуру Христа: вместо красноволосого, по-пролетарски босоногого ребенка в едва ли не рубище появился ангелоподобный блондинистый образ в сандалиях.

Двенадцатилетний Иисус в Храме. 1879 год.
Кунстхалле в Гамбурге

Берлин как сад

После произошедшего Либерман отказался от мысли о карьере исторического живописца и увлекся сельскими пейзажами (обязательно с работающими людьми, а вовсе не ради природы как таковой). Его даже прозвали «художником грязи», что поначалу мешало его репутации в тот момент, когда он решил стать портретистом. Первый опыт заказного портрета обернулся фиаско: любовь Либермана к голландцам вообще и Франсу Хальсу в частности (Либерман годами ездил в Харлем, чтобы изучать его работы) не разделил первый заказчик, гамбургский бургомистр Петерсен. А ведь Либерман изобразил того буквально в духе XVIII века. Хальс был бы доволен.

В итоге качество живописи все же оказалось важнее хлесткого ярлыка: портреты Либермана начали пользоваться спросом, поначалу, правда, у мужчин. Из-за особенностей живописной манеры (художник не любил интерьеры даже как неизбежный фон, да и сами фигуры моделировал широким мазком, без стремления хоть как-то их идеализировать) женщины редко становились его заказчицами, и лишь в начале столетия ситуация стала меняться. Любопытно, что это совпало и с интересом самого художника к автопортретам. После 1902 года, когда ему поступил заказ для престижной галереи автопортретов в Уффици, Либерман настолько увлекся этим жанром, что создал более сотни произведений.

Он много портретировал еврейскую элиту: выдающегося политика Веймарской республики Вальтера Ратенау, убитого националистами; философа Эрнста Кассирера, профессора, впоследствии ректора Гамбургского университета, успевшего эмигрировать в 1933 году в Окс­форд, а затем в Америку; жену банкира Женю Левин; профессора римского права, выходца из Петербурга Карла Бернштейна (этот портрет из частной цюрихской коллекции на выставке не представлен).

Шестидесятилетие Либермана отмечается с невиданным размахом, как то и положено автору его статуса — любимца крупной либеральной буржуазии. Его дом на Паризер плац, сразу у Бранденбургских ворот, был центром культурной жизни, ее штаб-квартирой. Но статус не только не освобождает от нападок новых поколений, он делает их еще более яростными. Конфликт с экспрессионистами в лице Эмиля Нольде, чьи работы для выставки Сецессион, возглавляемый Либерманом, не без высокомерия отверг, попал в анналы истории. Художники, еще недавно боровшиеся с академической рутиной, породили новую рутину. В итоге подавляющим большинством голосов, 40 из 42, Нольде исключили из Сецессиона. Сам Либерман был против исключения, поскольку чувствовал: кризис скажется на организации, в общем-то далекой от консерватизма. Среди ее членов были и Макс Бекман, и Вильгельм Лембрук. В итоге Либерман подал в отставку.

Перед войной Либерман все больше погружается в частную жизнь. «Я настоящий буржуа в своих привычках, — говорил он не без иронии, — я ем, пью, сплю, иду гулять и работаю с регулярностью башенных часов». Он делит время между домом на Паризер плац и усадьбой на Ванзее. Там он разбил парк по всем правилам современного садового искусства, в нем были созданы более двух сотен полотен из ботанической жизни (забавно, что Нольде тоже обожал рисовать цветы, но это были цветы совсем другого цвета, чем у Либермана). Сейчас на крыше Выставочного зала Германа в Бонне воспроизвели его фрагмент, помогающий понять, как выглядело место вдохновения, чью роль в истории немецкого искусства сравнивают с ролью сада Клода Моне в Живерни для французского искусства.

С еще большим размахом отмечался юбилей 1928 года; о грядущей катастрофе, кажется, никто и не догадывался.

Портрет Карла Фридриха Петерсена.
1891 год. Кунстхалле в Гамбурге

Закат вне сада

В каталоге выставки петербургского Эрмитажа «Эпоха Менцеля. Рисунки немецких мастеров XIX века» (СПб., 2006) утверждается, что Либерман «как еврей был смещен нацистами со всех постов и лишен права участвовать в художественных выставках». Это не совсем точно: в отставку он подал сам, хотя роль внешнего давления в принятии такого решения была очевидна (ту же ошибку многие повторяют и по отношению к Баухаузу; вопреки распространенному мнению, знаменитая школа дизайна не была запрещена, но самораспустилась, во многом из-за внутреннего кризиса, начавшегося еще в 1920-х). Хотя он и считался представителем «дегенеративного искусства», картины его из общественных собраний практически не изымались, всего известно лишь шесть таких случаев, а более сотни работ оставались в публичных коллекциях вплоть до 1945 года.

После того как 7 мая 1933 года Либерман сложил с себя обязанности почетного президента Прусской академии, его большой дом на Паризер плац с феноменальным собранием живописи, прежде всего импрессионистов, опустел: большинство бывших знакомых стали бояться сюда заглядывать, прекратились телефонные звонки, и дом в центре города неожиданно оказался глубочайшим захолустьем, чьи комнаты освещались всполохами факелов нацистских маршей. «Я живу теперь только из ненависти, — сказал художник редкому гостю. — Я больше не смотрю из окна своей комнаты, я не хочу видеть мир вокруг меня».

Девочка в дюнах. 1906 год.
Частная коллекция. Швейцария

Как написал Бернд Кюстер, внутренняя эмиграция сопровождалась переходом от «света рамп мировой славы к темноте изоляции». Либерман становится почетным президентом Культурного союза немецких евреев. В силу возраста он выполняет скорее представительские функции (перед кем можно было представительствовать в той стране?), делами же союза занимались его основатели, режиссер Курт Бауман и врач и музыковед, интендант оперы в Шарлоттенбурге Курт Зингер. Вскоре после смерти художника Культурбунд провел в зале Новой Синагоги в Берлине его выставку. За шесть недель работы на ней побывало более 6 тыс. человек.

Оставшись одна, жена художника Марта Либерман (1857–1943) слишком поздно решила последовать примеру дочери, эмигрировавшей в 1939 году в США. Ее вынудили продать виллу на Ванзее и отдать дом на Паризер плац. Банковские счета были заморожены. Друзья и родственники за границей пытались ее выкупить (распространенная практика тех лет), но в Германии постоянно обнаруживались все новые и новые препятствия в лице вымогателей. Зимой 1942/1943 годов у Марты Либерман случился инсульт, приковавший ее к постели. Узнав, что ей предстоит депортация в «дом престарелых» в Терезиенштадт и уже известна дата, Марта приняла смертельную дозу снотворного. Ей шел 86-й год. Коллекцию живописи нацисты реквизировали в пользу государства.

Портрет Жени Левин. 1924 год. 
Частная коллекция. Берлин

Русский постскриптум

В России Либермана начали ценить «мирискусники»; зато в воспоминаниях Репина или Коровина о нем нет даже упоминаний. А вот в коллекции Дягилева были его работы — наряду с Ленбахом и Менцелем. Хотя Дягилев относился к нему довольно критически: «Можно винить Либермана в небрежности и Даньяна в сухости, но нельзя отрицать их художественных заслуг», — писал Дягилев в статье «Иллюстрации к Пушкину». А в одной из заметок в «Мире искусства» назвал его «вечно суетливым искателем солнечных эффектов». Немногим лучше высказывался и Сергей Маковский: «реалист pur sang, размашистый и черствый, как все современные немцы».

В ту пору иерархия в художественном мире менялась довольно часто; тот же Дягилев мог поставить Либермана в один ряд с Уистлером и Цорном — и одновременно с совершенно салонным автором Бенаром, вызывающим сегодня интерес скорее с точки зрения истории вкусов, чем собственно искусства.

Наследие Либермана тоже пережило сложный период. В ГДР его попытались записать в союзники к дружившей с ним Кетэ Кольвиц и его коллеге по Сецессиону Хайнриху Цилле. Но левые взгляды, как и все политические идеи, не интересовали Либермана. Он думал, что искусство ценно само по себе, а общество должно самостоятельно устраиваться на разумных основаниях.

Хорошо, что утопизм мышления не лишает заблуждающегося будущего.

(Опубликовано в №233, сентябрь 2011)