Отец, а был он раввином в Варшаве, весь год не разрешал нам, детям, ни во что играть. Даже когда мы с моим младшим братишкой Мойше садились поиграть в «веревочку», отец говорил нам:

– Что вы тратите время на такую ерунду? Почитайте лучше псалмы.

Даст мне, бывало, отец пару грошей, и только соберусь я купить шоколадку, мороженое или цветные карандаши, а он и говорит:

– Лучше отдай эти гроши какому-нибудь бедному человеку, ведь благотворительность – это доброе дело.

Но на Хануку, когда зажигали ханукальные свечи, отец разрешал нам с полчасика поиграть в волчок. Один такой случай мне особенно запомнился. Был восьмой вечер Хануки, и в нашем ханукальном светильнике горело восемь свечей. В тот день выпало много снега. Печка раскалилась докрасна, и окошко все было в ледяных узорах. Мой брат Иешуа, а он был совсем взрослый, на одиннадцать лет меня старше, объяснял моей сестре Гиндл:

– Вот посмотри: любая снежинка имеет форму шестиугольника. У каждой по шесть резных лучей, каждая сверкает как алмаз, а узоры на всех разные.

Мой брат Иешуа читал научные книжки. А еще писал пейзажи: деревенские домики, леса, поля, иногда – закаты. Он был высокий и светловолосый. Отец хотел, чтобы он был раввином, но Иешуа мечтал стать художником. Сестра моя Гиндл, еще старше Иешуа, была уже помолвлена. Волосы у нее были черные, а глаза голубые. Мысль о том, что Гиндл станет женой какого-то чужого человека и даже фамилию сменит, казалась мне такой дикой, что мне и думать об этом не хотелось.

Отец услышал, что говорил Иешуа о снеге, и тотчас добавил:

– Все это сотворил Г-сподь всемогущий, который дарует красоту каждому своему созданию.

– Зачем снежинки такие красивые, когда стоит на них наступить – и они тают? – спросила Гиндл.

– В природе все совершенно, – ответил Иешуа. – Снежинки – это кристаллы, и все они созданы по единому образцу. Возьми, к примеру, ледяные узоры на окнах – каждую зиму рисунок у них все тот же. И похожи они на смоковницы и финиковые пальмы.

– Эти деревья в Польше не растут, – добавил отец, – а растут на Святой Земле. Мессия придет, и все Б-гобоязненные люди вернутся на землю Израиля. Воскреснут мертвые. Вновь будет воздвигнут Храм. Мир полон будет мудростью, словно море водой.

Открылась дверь, и в комнату из кухни вошла мама. Она пекла – как всегда на Хануку – картофельные оладьи. Ее худое лицо раскраснелось. Несколько минут она молча стояла и слушала. Мама, хотя и сама была дочерью раввина, всегда просила отца быть с нами помягче и не проповедовать с утра до ночи. Я услышал, как она сказала:

– Пусть детишки немного позабавятся. Кто выигрывает?

– Сегодня везет маленькому Мойше, – ответила Гиндл. – Он, умничка, всех разбил подчистую.

– Не забудь подарить несколько грошей бедным, – сказал ему отец. – В старые времена надо было отдавать десятину священникам, а нынче десятину следует отдавать нуждающимся.

Мама, улыбнувшись, кивнула и вернулась в кухню, а мы продолжили игру. На жестяном волчке, который я купил перед Ханукой, были вырезаны четыре ивритские буквы: нун, гимл, хей и шин. Отец объяснил, что с этих букв начинаются слова, которые означают «великое чудо свершилось здесь» – в память о войне маккавеев с греками в 170 году до нашей эры и о победе маккавеев. В честь этой победы и очищения Иерусалимского Храма от идолов и празднуется Ханука. Но у нас, детворы, гимл значила победу, нун – проигрыш, хей – ничью, а шин давала право еще на одну попытку. Мы с Мойше отдавались игре со всей серьезностью, а Иешуа и Гиндл играли, только чтобы поддержать компанию. Они всегда отдавали победу нам, младшим.

Меня же занимали как игра, так и разговоры взрослых. Иешуа, словно прочитав мои мысли, спросил:

– Почему Б-г в древности творил чудеса, а в наше время больше этого не делает?

Отец дернул себя за рыжую бороду. Глаза его пылали гневом.

– Что ты такое говоришь, сын мой? Б-г творит чудеса во все времена, просто мы это не всегда понимаем. А уж Ханука – особый праздник, праздник чудес. Моя бабушка Гиндл – ты, дочь, была названа в ее честь – рассказывала мне вот что. Жил в деревеньке под названием Тишевиц мальчик, и звали его Цадок. Он был необыкновенно одаренным ребенком. В три года уже читал Тору. В пять начал изучать Талмуд. Он был удивительно добр и к людям, и ко всяким зверюшкам. В их доме жила мышка, и каждый день маленький Цадок клал перед ее норкой кусочек сыра. А вечером ставил там блюдечко с молоком. Однажды – случилось это на третий день Хануки – маленький Цадок услышал, как сосед рассказывает про деревенского портного: тот лежит больной и денег у него совсем нету, даже дров купить не на что. Маленький Цадок знал, что в лесу за деревней нападало много веток, которые можно брать бесплатно, и он решил набрать столько хворосту, сколько сможет дотащить, и принести его больному. Мальчик так хотел помочь несчастному, что тут же, не сказавшись ни отцу, ни матери, отправился в лес. Когда он выходил, уже смеркалось, а до леса добрался – и вовсе стемнело. Малыш Цадок заблудился, и он бы замерз и умер, но тут увидел во тьме три ханукальные свечи. Они возникли прямо перед ним и медленно поплыли по воздуху. Цадок пошел за ними следом, и они вывели его к деревне, прямо к домику, где жил со своей семьей бедный портной. У самой двери свечи опустились на порог и вдруг превратились в три золотые монеты. Больной портной смог купить и хлеба своей семье, и дров, и масла для ханукальных светильников. Вскоре он совсем поправился и снова мог зарабатывать на жизнь.

– Папочка, а что стало с Цадоком, когда он вырос? – спросил я.

– Он сделался знаменитым раввином, – сказал отец. – Его называли праведным рабби Цадоком.

Стало так тихо, что я слышал, как потрескивают фитили ханукальных свечей, как поет свою песенку сверчок. Мама принесла с кухни две миски картофельных оладий. Пахли они восхитительно.

– Что это у вас так тихо? – спросила она. – Уже доиграли?

Мой братик Мойше, который, пока отец рассказывал, дремал, открыл вдруг глаза и сказал:

– Папочка, я хочу отдать деньги, что я выиграл, больному портному.

– Опять ты им проповедовал? – не без укора спросила мама.

– Я не проповедовал, я рассказал им одну историю, – ответил отец. – Хочу, чтобы они поняли: то, что делал Б-г две тысячи лет назад, Он может делать и теперь.

Менаше и Рохл

В Люблинском приюте жило много детей—сирот, больных и калек. Менаше и Рохл тоже там выросли. Оба они были сиротами, да к тому же слепыми. Рохл так и родилась слепая, а Менаше ослеп в три года после оспы. Каждый день к детям приходил преподаватель: они учили молитвы и читали по главе из Торы. Старшие еще читали отрывки из Талмуда. Менаше едва исполнилось девять, но всем уже было известно про его исключительные способности. Он знал наизусть двадцать глав Торы. Рохл, которой было восемь, утром читала «Благодарю Тебя», перед сном – «Шма», к тому же она умела благословлять пищу, а еще помнила несколько молитв на идише.

На Хануку учитель благословил ханукальные свечи, и каждый ребенок получил в подарок от директора приюта немного денег и волчок. Женщины из зажиточных семей принесли им оладьи с сахаром и корицей.

Некоторые дамы из благотворительного комитета считали, что не следует двум слепцам проводить столько времени вместе. Начать с того, что Менаше уже почти взрослый мальчик, да такой умный – незачем ему возиться с малышней. К тому же лучше слепым детям дружить со зрячими: те хоть помогут им отыскать путь в вечной тьме, что их окружает. Да только Менаше и Рохл так были привязаны друг к другу, что ничто не могло их разлучить.

Менаше был способный не только к изучению Торы, он и руками многое умел делать. Всем ребятам на Хануку подарили жестяные волчки, а Менаше себе и Рохл вырезал деревянные. Когда Менаше принимался рассказывать истории, даже взрослые приходили его послушать. Не только Рохл, но и все приютские дети обожали его истории. Некоторые ему рассказывала матушка еще когда была жива, другие он придумывал сам. А еще он был на удивление ловкий. Летом, когда отправлялись на реку, он и на руках ходил, и кувырки в воде делал. Зимой Менаше с друзьями лепил снеговиков с угольками вместо глаз.

Волосы у Менаше были черные. Глаза тоже раньше были черными, но теперь их затянуло мутной беловатой пленкой. Рохл считалась красавицей. Волосы у нее были белокурые, а глаза синие, как васильки. Даже те, кто хорошо ее знал, не могли поверить, что эти ясные глазки ничего не видят.

О любви Менаше и Рохл шла молва не только в приюте, но и по городу. Оба они так прямо и сказали, что поженятся, когда подрастут. Приятели по приюту дразнили их женихом и невестой. Находились доброхоты, считавшие, что детей надо разлучить силой, но Рохл сказала: если ее увезут от Менаше – бросится в колодец. Менаше говорил, что покусает руку любого, кто захочет отнять у него Рохл. Директор приюта даже обращался за советом к люблинскому раввину, и тот сказал, что лучше оставить детей в покое.

В один из вечеров Хануки дети получили ханукальные деньги, наелись вкусных оладий, а потом сели играть в волчок. Был шестой вечер Хануки. В медном светильнике у окна горело шесть огней. До нынешнего вечера Менаше и Рохл играли вместе с другими детьми. Но на этот раз Менаше сказал Рохл:

– Мне не хочется играть.

– И мне тоже, – ответила Рохл. – А что мы будем делать?

– Давай просто посидим рядышком у ханукального светильника.

Менаше подвел Рохл к светильнику. Нашли они его по чудесному запаху масла, в котором горели фитили. Они сели на скамеечку. Некоторое время они молча наслаждались теплом, которое шло от лампадок. И тут Рохл попросила:

– Менаше, расскажи мне историю!

– Опять? Да я тебе уже все свои истории рассказал.

– Придумай новую, – сказала Рохл.

– Если я тебе все сейчас расскажу, что же мы будем делать, когда станем мужем и женой? Надо же что-то и про запас оставить.

– Да к тому времени у тебя будет полно новых.

– Знаешь что? На этот раз давай ты мне расскажешь историю, – предложил Менаше.

– Я их не знаю, – сказала Рохл.

– С чего ты это взяла? Ты рассказывай все, что на ум придет. Я всегда так делаю. Когда меня просят что-то рассказать, я просто начинаю говорить и не знаю, что из этого выйдет. История как-то сама собой получается.

– У меня само не получится.

– А ты попробуй!

– Ты будешь надо мной смеяться.

– Нет, Рохл, я не буду смеяться.

Наступила тишина. Слышно было, как потрескивают дрова в печи. Рохл все никак не могла решиться. Наконец, облизнув губы, она начала:

– Жили-были мальчик и девочка…

– Ну вот!

– Его звали Менаше, а ее – Рохл.

– Так…

– Все думали, что Менаше и Рохл слепы, но они умели видеть. Я точно знаю, что видела Рохл.

– И что же? – изумился Менаше.

– Другие дети видят все снаружи, а Рохл видела изнутри. Поэтому люди и называли ее слепой. Но это было не так. Когда люди спят, глаза у них закрыты, но во снах они видят мальчиков и девочек, лошадей, деревья, коз, птиц. Так было и с Рохл. Она видела много прекрасного, но только у себя в голове.

– А цвета она различала? – спросил Менаше.

– Да – и зеленый, и синий, и желтый, и всякие другие, я просто не знаю, как они называются. Иногда все словно поплывет, и вдруг сами собой получаются маленькие фигурки, куклы и цветы. Однажды она увидела ангела с шестью крылами. Он улетел ввысь, и небеса открыли ему свои златые врата.

– А ханукальные огни она видела? – спросил Менаше.

– Да, только не те, снаружи, а те, которые были у нее в голове. Менаше, а ты разве ничего не видишь?

– Я тоже вижу внутри себя, – сказал, помолчав, Менаше. – Я вижу папу и маму, вижу дедушек и бабушек. Я тебе этого никогда не рассказывал, но я помню многое с тех пор, когда я еще мог видеть.

– И что же ты помнишь? – спросила Рохл.

– Помню, как я лежал больной, и вся комната была залита солнечным светом. Пришел доктор – высокий человек в высокой шляпе. Он велел маме задернуть шторы: думал, что у меня корь, а когда корь, вредно, если много света.

– Почему ты мне раньше об этом не рассказывал? – спросила Рохл.

– Я думал, ты не поймешь.

– Менаше, я все понимаю. Иногда, я лежу ночью в кровати, не сплю и вижу детей, животных, они все кружатся перед глазами. Я вижу горы, поля, реки, сады и луну, которая их освещает.

– А луна – она какая?

– Как лицо, с глазами, носом, ртом.

– Правильно. Я помню луну, – сказал Менаше. – Порой я лежу ночью и вижу много всякого, только не могу понять, настоящее это или я просто все выдумываю. Однажды я видел великана: он был такой высоченный, голова прямо до облаков. У него были огромные рога и такой нос – как слоновий хобот. Он зашел в море, а вода ему была по колено. Я пробовал рассказать это нашему директору, но он сказал, что я вру. А я правду говорил.

Дети умолкли. Потом Менаше сказал:

– Рохл, пока мы еще маленькие, не стоит нам рассказывать никому наших секретов. Люди нам не поверят. Они решат, что мы все выдумали. Но когда мы вырастем, мы все расскажем. В Библии написано: «Г-сподь смотрит не так, как смотрит человек; ибо человек смотрит на лицо, а Г-сподь смотрит в сердце».

– Это кто сказал?

– Пророк Самуил.

– Ой, Менаше, как же мне хочется, чтобы мы поскорее выросли и стали мужем и женой, – сказала Рохл. – Наши дети будут видеть все и снаружи, и внутри. Ты будешь зажигать ханукальные свечи, а я печь оладьи. Ты будешь вырезать для наших детей волчки, а перед сном мы будем рассказывать им всякие истории. И ночью им будут сниться про это сны.

– Нам тоже будут сниться сны, – сказал Менаше. – Мне про тебя, а тебе – про меня.

– Ты мне все время снишься. Я во сне вижу и твой прямой нос, и черные кудри, и прекрасные глаза.

– А я вижу тебя – девочку с золотыми волосами.

Снова наступила тишина. И Рохл сказала:

– Я очень хочу попросить тебя об одной вещи, только стесняюсь.

– А что ты хочешь?

– Поцелуй меня!

– Да ты что! Это же запрещено. И вообще, если мальчик целует девочку, его потом дразнят «неженкой».

– Никто же не увидит!

– Б-г все видит, – сказал Менаше.

– Ты же сам говорил, что Б-г заглядывает в сердца. А в моем сердце мы с тобой уже взрослые, и я – твоя жена.

– Другие дети будут над нами смеяться.

– Они все своими волчками заняты. Ну поцелуй меня! Один разочек!

Менаше, взяв Рохл за руку, быстро ее поцеловал. В сердце его застучали молоточки. Рохл поцеловала его в ответ, лица у них раскраснелись. Менаше, помолчав, сказал:

– Не может быть, чтобы это был уж такой великий грех, ведь в книге Бытия написано, что Яаков любил Рахель и когда они встретились, поцеловал. А тебя ведь тоже зовут как ее.

Подошел директор приюта.

– Дети, почему вы сидите одни?

– Менаше рассказывал мне историю, – ответила Рохл.

– Нет, неправда, это она мне рассказывала историю, – сказал Менаше.

– Хорошая была история? – спросил директор.

– Самая прекрасная в мире, – ответила Рохл.

– А о чем же она? – спросил директор, и Менаше ответил:

– Об острове далеко-далеко в океане, где жило множество львов, леопардов, обезьян, а еще орлов и фазанов с золотыми перьями и серебряными клювами. На острове росли самые разные деревья: и смоковницы, и финиковые пальмы, и гранатовые деревья, и ручей там был с прозрачной водой. Жили на острове мальчик и девочка: они попали в кораблекрушение и туда приплыли на бревне. Они были словно Адам и Ева в раю, только змея там не было и…

– Мальчишки из-за волчка дерутся. Пойду разберусь, – сказал директор. – А свою историю ты мне доскажешь завтра. – И он поспешно отошел к столу.

– Ты придумал новую историю! – воскликнула Рохл. – А дальше что было?

– Они любили друг друга и поженились, – сказал Менаше.

– Они так и жили на острове совсем одни? – спросила Рохл.

– Почему одни? – сказал Менаше. – У них было много детей, шесть мальчиков и шесть девочек. А в один прекрасный день к острову причалил корабль, всю семью спасли и отвезли на Землю обетованную.

Господин

В трискерском доме учения стоял на окошке светильник, в котором горело пять лампадок, а рядом еще и большая свеча, которую называют «бидл». В печи пеклась картошка, ее ароматный запах щекотал ноздри. Старый реб Бериш чихнул, и мальчики хором сказали «Будьте здоровы».

Он вытер огромным платком нос и изрек:

– Некоторые считают, будто в старину чудеса случались куда чаще, чем нынче. Но это неправда. На самом деле чудеса были редкостью во все времена. Будь их больше, люди бы слишком уж на них полагались. Забыли бы о свободе выбора. Небесные силы ждут от человека поступков, хотят, чтобы он прикладывал усилия да не ленился. Но бывает, только чудо может спасти человека.

Нечто подобное произошло здесь, в Билгорае, когда я был еще мальчишкой, – лет восемьдесят назад, а то и поболе. Городок наш был в ту пору совсем крохотный. На месте нынешней Замойской улицы шумел лес. Люблинская была простым проулком. Вот здесь, где мы с вами сидим, паслись коровы. Жил тогда в Билгорае один богатый молодой человек по имени Фалик, большой знаток Талмуда. Он держал галантерейную лавку, вел еще кое-какие дела. Жена его Сара была из Люблина, из приличной семьи. Но в один прекрасный день удача им изменила. Что это было – наказание за прегрешения или же воля небес – мне неизвестно. Началось с того, что лавка сгорела. В те годы о страховках никто и не слыхивал. Потом заболела Сара. В Билгорае не было ни доктора, ни аптекаря. Лечились все тремя способами – ставили пиявки или банки, либо пускали кровь. А если это не помогало, то уж ничего не поделаешь. Умерла Сара, оставив троих сироток – мальчика по имени Манес и двух девочек-малолеток, Песеле и Этеле.

Вскоре после смерти Сары захворал и сам Фалик. Исхудал, пожелтел, а потом и вовсе слег – думали, уже не встанет. Липе, местный знахарь, посоветовал больному перейти на куриный бульон, ячменный суп и козье молоко. Да что толку? Аппетит у Фалика совсем пропал, да и денег в доме не осталось. Нынче люди только о себе думают, на других им наплевать, а в былые времена всегда помогали тем, кто в нужде. Слали Фалику и мясо, и масло, и сыр, да он от всех подаяний отказывался. Пришел к нему глава общины и предложил помогать ему украдкой, никто, мол, и знать не будет, а Фалик в ответ: «Да я-то знать буду».

Произошло это в первый вечер Хануки. Как всегда снегу навалило, мороз стоял лютый, а тут еще и пурга. У Фалика в доме уже ни куска хлеба не осталось. В лучшие времена было у Фалика серебро – подсвечники, шкатулка, пасхальное блюдо – да только Манес, старший из детей, все это продал. Осталась в доме одна редкая вещица – ханукальный светильник старинной работы. Был там один ростовщик, скупавший у людей за гроши всякие ценности. Манес хотел продать ему и светильник, однако Фалик сказал сыну: «Погоди, пока Ханука пройдет». На последние деньги Манес не хлеба купил, а масла и фитилей для ханукального светильника. Сестренки ныли, что хочется кушать, а Манес им сказал: «Вы представьте, что сейчас Йом-Кипур». Я эту историю знаю, потому что Манес годы спустя сам мне ее рассказал.

Фалик уже не вставал с постели, и Манес в первый вечер Хануки принес светильник отцу. Фалик произнес благословение и зажег первую лампадку. Затем, пропев «Твердыню времен», поцеловал детей. Тогда Манес отнес ханукальный светильник в комнату и поставил, как положено, на подоконник. Дети сидели за столом голодные – ужинать-то было нечем. В доме холод. Всего год назад на Хануку Фалик раздал детям деньги, чтобы они поиграли в волчок, а Сара нажарила для всей семьи картофельных оладий. Теперь же все словно мраком заволокло. Дети переглядывались, и в глазах у них был немой вопрос: «Откуда же придет к нам помощь?»

Внезапно раздался стук в дверь. «Кто бы это мог быть?» Манес удивился: «Видать, подарки принесли». Отец ему наказывал ни от кого никаких подношений не принимать. И Манес решил, что дверь открывать не станет, чтобы не отказывать лишний раз добрым людям. Но стук не прекращался. Манес все же пошел к двери, собираясь сказать пришедшему, что отец велел ни от кого ничего не принимать. На пороге стоял знатный господин, высокий, широкоплечий, в длинной – до земли – шубе и меховом картузе, весь в снегу. Манес так напугался, что словно язык проглотил. Знатные господа редко заглядывали в еврейские дома, тем более по вечерам. В дни моей юности помещик если уж и приезжал в деревню, то в карете, запряженной восьмеркой лошадей, а впереди скакали верхом слуги, расчищая ему дорогу. Зачастую они трубили в трубы, возвещая о прибытии господина. Билгорай принадлежал тогда графу Замойскому, который богатством и могуществом мог поспорить с царем. Господин Манесу говорит: «Я проезжал тут на санях и увидал огонек в светильнике, равного которому еще не встречал: с кубками и цветами, львом, оленем, леопардом, орлом – изумительной работы. Почему вы зажгли всего одну свечу, ведь подставок-то восемь? Что, нынче праздник какой еврейский? А родители ваши где?» Манес знал польский и знал, как следует разговаривать со столь важной особой:

– Прошу вас, ваше сиятельство, входите. Для нас это большая честь.

Господин вошел в дом и долго любовался ханукальным светильником. Он принялся расспрашивать Манеса, и тот рассказал ему о Хануке, о том, как в далекой древности евреи сражались с греками на Земле Израиля. Рассказал он ему и о чуде, случившемся в храме с маслом для меноры: когда война закончилась, масла оставалось всего на один день, но случилось чудо, и хватило его на восемь дней. Тут господин увидел на столе волчок и спросил:

– А это что?

У детей хоть и не было денег на игру, но волчок они достали – в память о былых временах. Манес объяснил господину, что Ханука – единственный праздник, в который детям разрешаются азартные игры. И рассказал правила игры в волчок. Господин спросил:

– А можно я с вами поиграю? Кучер меня в санях подождет. На улице стужа, но у моих лошадей толстые попоны, а у кучера тулуп.

– Ваше сиятельство, – сказал Манес, – наш отец болен. Мать умерла, и за душой у нас ни гроша.

Господин сказал:

– Я хочу предложить вам за этот чудесный светильник тысячу гульденов, да только всей суммы у меня при себе нет. Я вам дам пятьсот гульденов задатка, вот вы на эти деньги и сыграете.

Сказав так, он достал из шубы кошель, набитый золотыми монетами, и положил на стол. Изумление детей было так велико, что они и про голод забыли. Началась игра, и даже неверующий признал бы, что все это было чудом, посланным небесами. Дети все время выигрывали, а господин проигрывал. За час он проиграл все монеты до единой. И тогда господин воскликнул:

– Что ж, проиграл – так проиграл! Кучер и лошади, небось, совсем промерзли. Доброй вам ночи и счастливой Хануки! А за отца не беспокойтесь. Даст Б-г, он скоро поправится.

И лишь когда господин ушел, дети наконец поняли, что приключилось. Они и пятьсот золотых гульденов получили в задаток за светильник, и те деньги, что господин проиграл. Чуть не весь стол был завален монетами. Девчушки, Песеле и Этеле, расплакались. Манес бросился на улицу, но там не было не только господина, саней, лошадей и кучера, даже следов на снегу не осталось. Обычно к оглоблям саней привязывают колокольчики, и звон их разносится далеко, но ночь была тиха. Короче, дальше было вот что. Едва господин уехал, как Фалик открыл глаза. Засыпал он смертельно больным человеком, а проснулся – здоровее не бывает. Спасти его могло лишь чудо, чудо и свершилось.

– А что же это был за господин? Пророк Илья? – спросили мальчики.

– Кто знает… Уж точно, не польский граф.

– А за светильником он пришел?

– Наверняка могу сказать, пока я был в Билгорае – нет, – ответил старик.

– Был бы он пророком Илья, то уж сдержал бы свое обещание, – сказал один из мальчиков.

Старый реб Бериш ответил не сразу. Долго он в задумчивости теребил бороду и наконец сказал:

– У них на небесах времени вдоволь. Может, он пришел к их детям или к детям их детей. Я женился и уехал в другую деревню. Насколько мне известно, ханукальный светильник оставался у Фалика и его детей всю жизнь. Один раввин говорил, что когда Г-сподь совершает чудо, зачастую делает так, чтобы выглядело оно естественным. Были в Билгорае и такие, кто в чудо не поверил: они утверждали, что это был настоящий помещик, мот и транжира, и ему пришла охота пошвыряться деньгами. Те, кто отрицает Б-га, всегда пытаются объяснить чудеса и видят в них то самый обычный случай, то совпадение… Картошка, похоже, давно испеклась, – заметил вдруг он.

Старый реб Бериш открыл дверцу печки и стал рукой выгребать из золы обуглившиеся картофелины.

Сила света

Во время второй мировой войны, когда фашисты уничтожили варшавское гетто, в развалинах одного из домов скрывались мальчик и девочка – четырнадцатилетний Довид и тринадцатилетняя Ривка.

Была зима, мороз стоял лютый. Ривка уже несколько недель не покидала темного подвала, служившего им убежищем, Довид же раз в несколько дней выходил искать пропитание. Все магазины разбомбили, но иногда Довиду удавалось найти под завалами буханку черствого хлеба или пару банок консервов. Ходить там было опасно. То стена рухнет, то кусок штукатурки обвалится, да и заблудиться легко. Но ему приходилось рисковать – иначе они с Ривкой погибли бы от голода.

Тот день выдался особенно морозным. Ривка сидела на земле, укутавшись во все свои одежки, но все равно никак не могла согреться. Довид ушел уже несколько часов назад, и Ривка, сидя во мраке, прислушивалась – не возвращается ли он; она знала – если он не вернется, ей останется только умереть.

Вдруг она услышала чье-то тяжелое дыхание, глухой стук – вроде как узелок упал наземь. Это Довид добрался наконец до дому. Ривка, не удержавшись, воскликнула:

– Довид!

– Ривка!

В темноте они обнялись и поцеловались. И Довид сказал:

– Ривка, я нашел клад!

– Что за клад?

– Сыр, картофель, сушеные грибы и пакетик карамелек. И еще у меня есть для тебя один сюрприз.

– Какой сюрприз?

– Погоди, узнаешь.

Оба так проголодались, что им было не до разговоров. Они с жадностью накинулись на картошку, грибы, сыр. Потом съели по карамельке. И тогда Ривка спросила:

– Сейчас день или ночь?

– Думаю, уже ночь, – ответил Довид. У него были наручные часы, и он следил за временем, считал дни и месяцы. Помолчав, Ривка снова спросила:

– А что у тебя за сюрприз?

– Сегодня, Ривка, первый день Хануки, и я нашел свечи и немного спичек.

– Так нынче вечером Ханука?

– Да.

– Б-же ты мой!

– Я сейчас скажу благословение и зажгу свечу, – сказал Довид.

Он чиркнул спичкой. Ривка с Довидом оглядели свое убежище – кирпичные стены, трубы, бугристый земляной пол. Он зажег свечу. Ривка с непривычки зажмурилась. Впервые за много недель она видела Довида. Волосы у него спутались, лицо было чумазое, но глаза светились счастьем. Несмотря на голод и невзгоды Довид заметно вырос, он теперь казался старше своих лет и мужественнее. Оба были почти совсем детьми, но твердо решили, что если им удастся выбраться из оккупированной Варшавы, они обязательно поженятся. В знак их помолвки Довид дал Ривке блестящую монетку, грош, который нашел у себя в кармане в тот самый день, когда дом, где они жили, разбомбили.

Довид произнес благословение над ханукальной свечой, и Ривка сказала «омейн». Оба они потеряли всех своих родных, и у них были причины роптать на Б-га: сколько несчастий Он им послал, но свет свечи принес в их души мир. Этот мерцающий огонек меж огромных теней словно говорил им: «Зло еще не заполонило мир. Осталась искорка надежды».

Довид с Ривкой хотели бежать из Варшавы. Но как? Развалины гетто фашисты охраняли денно и нощно. Каждый шаг был опасен. Ривка все уговаривала отложить побег. Летом будет полегче, говорила она, но Довид понимал – до лета они вряд ли продержатся. Где-то в лесах скрывались партизаны, которые боролись с оккупантами. Довид считал, что надо пробираться к ним. И вот теперь, сидя у ханукальной свечи, Ривка вдруг набралась смелости.

– Довид, давай отсюда выбираться, – сказала она.

– Давай. Когда?

– А ты как думаешь?

– Лучше уж прямо сейчас, – сказал Довид. – Я кое-что придумал.

И Довид подробно рассказал Ривке свой план. Он был очень рискованным. Фашисты обнесли территорию гетто колючей проволокой, а на крышах всех домов вокруг поставили пулеметчиков. Ночью все возможные выходы из гетто освещались прожекторами. Но Довид, бродя по развалинам, обнаружил канализационный колодец, который, возможно, вел за пределы гетто. Довид сказал Ривке, что шансов выбраться живыми у них немного. Они могут утонуть в сточных водах или замерзнуть. А еще в канализации полно оголодавших крыс. Но Ривка согласна была рискнуть; зимовать в подвале означало обречь себя на верную смерть.

Когда ханукальная свеча, вспыхнув напоследок, зашипела и погасла, Довид с Ривкой быстро собрались. Она увязала остатки еды в узелок, а Довид сунул в карман спички и прихватил кусок трубы – больше ему нечем было защищаться.

В минуты опасности у людей откуда-то берется необычайная храбрость. И скоро Довид с Ривкой уже пробирались через развалины. Порой лазы были настолько узкими, что им приходилось ползти на четвереньках. Но и сытный ужин, и радость, которую пробудил в них огонек ханукальной свечи, придавали им сил. Довид довел наконец Ривку до люка. Им повезло: канализация замерзла, а крысы, похоже, сбежали, испугавшись мороза. Довид с Ривкой то и дело останавливались – передохнуть и послушать, что происходит наверху. А потом снова ползли дальше, медленно и осторожно. И вдруг оба замерли. Прямо над головой они услышали дребезжание трамвая. Значит, они уже за границей гетто. Теперь надо было найти выход наружу и поскорее выбираться из города.

В ту ханукальную ночь случилось немало чудес. Фашисты, опасаясь вражеских самолетов, выключили все прожекторы. Из-за мороза охранников-гестаповцев было меньше обычного. Довиду с Ривкой удалось незаметно вылезти из канализации и бежать из города. К рассвету они вышли к лесу, где отдохнули и перекусили.

Хотя партизаны скрывались поблизости от Варшавы, добрались до них Довид и Ривка только через неделю. Шли они ночами, а днем прятались по сараям и амбарам. Некоторые крестьяне тайно помогали партизанам и тем, кому удалось бежать от фашистов. Довиду и Ривке перепадали то краюха хлеба, то пара картофелин, то редька – чем еще могли поделиться крестьяне. В одной из деревень они повстречали партизана-еврея, который пришел раздобыть провизии для своих. Он оказался членом «Хаганы», – организации, посылавшей с Земли Израиля людей в помощь еврейским беженцам. Этот парень и привел Довида с Ривкой к партизанам, скрывавшимся в лесу. Был последний день Хануки, и в тот вечер партизаны зажгли восемь свечей. Несколько человек запускали на пеньке волчок, а остальные наблюдали за игрой.

Довид и Ривка с того дня, как добрались до партизан, зажили словно в сказке. Они познакомились с другими беженцами, которые мечтали лишь об одном – оказаться на Земле Израиля. Изредка им удавалось проехать хоть немного на поезде или на попутном грузовике. По большей части шли пешком. Спали в конюшнях, в брошенных домах – там, где могли укрыться от врагов. Их путь шел через Чехословакию и Венгрию в Югославию. На побережье Югославии их ждал крохотный корабль, экипаж которого состоял из членов «Хаганы», и глубокой ночью беженцы со своими скудными пожитками погрузились на него. Все это происходило тайно – ведь Югославия тоже была оккупирована фашистами.

Однако на этом их испытания не кончились. Уже пришла весна, но море было неспокойное, да и суденышко оказалось слишком мало для такого долгого путешествия. Его засекали фашистские самолеты, бомбили, но безрезультатно. Надо было опасаться и немецких подлодок, притаившихся в морских глубинах. Беженцам оставалось лишь одно – молиться Б-гу, и на сей раз Б-г, похоже, внял их молитвам, поскольку им удалось достичь берега целыми и невредимыми.

Израильские евреи встретили беженцев с такой любовью, что они забыли обо всех своих страданиях. Они были первыми беженцами, которые добрались до Святой земли: им помогали, окружили заботой и вниманием. Ривка и Довид нашли в Израиле родственников, те приняли их с распростертыми объятиями, и дети, хоть и были до крайности истощены, вскоре окрепли и набрались сил. Когда они немного отдохнули, их послали в школу, учиться современному ивриту. И Довид, и Ривка оказались прилежными учениками. Довид сумел поступить в инженерную академию в Хайфе, а Ривка, у которой оказались способности к языку и литературе, училась в Тель-Авиве, но каждый выходной они встречались. Как только Ривке исполнилось восемнадцать, они поженились и поселились в маленьком домике с садом в Рамат-Гане, пригороде Тель-Авива.

Все это мне известно, потому что лет восемь спустя я провел один из вечеров Хануки в Рамат-Гане, в доме Довида и Ривки, и они поведали мне свою историю. Горели ханукальные свечи, Ривка напекла нам картофельных оладий с яблочным повидлом. Довид и я играли в волчок с его маленьким сыном, Менахемом-Элиезером, названным так в честь обоих дедушек. Довид рассказал, что этот деревянный волчок – тот самый, которым в польском лесу играли партизаны. А Ривка сказала: «Не будь той свечки, которую принес тогда Довид в подвал, мы бы здесь не сидели. Ее свет пробудил в нас надежду, дал силу, о которой мы и не подозревали. Когда Менахем-Элиезер подрастет и сможет понять, через что мы прошли и каким чудом спаслись, мы отдадим волчок ему».

Ханука в богадельне

На улице было снежно и морозно, но в богадельне – тепло. Смертельно больные и парализованные лежали в кроватях. Остальные сидели вокруг ханукального светильника, в котором горело восемь свечей. Добросердечные горожане прислали обитателям богадельни оладий, посыпанных сахаром и корицей. Разговор шел о былых временах, о суровых стужах, о стаях волков, нападавших морозными ночами на деревни, а еще – о встречах с демонами, чертями и духами. Сидел среди нищих один никому не известный старик, что появился здесь всего пару дней назад. Был он высокий и прямой, с белой как снег бородой. Выглядел он не старше семидесяти, но когда смотритель богадельни осведомился о его возрасте, он задумался, посчитал на пальцах и сказал:

– На Пейсах мне исполнится девяносто два.

– Чтоб не сглазить, – нестройным хором откликнулись присутствующие.

– С годами моложе не становишься – только старше, – сказал старик.

По выговору его было слышно, что сам он не из Польши, а из России. С час или около того он слушал истории, которые рассказывали другие, и все глядел пристально на ханукальные огни. Беседа коснулась суровых указов, ограничивавших права евреев, и тут старик сказал:

– Да разве у вас в Польше законы суровые? Здесь по сравнению с Россией рай.

– Так вы из России? – спросил один.

– Да, из Витебска.

– А здесь как оказались? – спросил другой.

– Когда бродишь по свету, куда тебя только ни занесет, – ответил старик.

– Вы все загадками говорите, – сказала одна старая женщина.

– Вся моя жизнь – одна большая загадка.

Смотритель богадельни, стоявший поблизости, сказал:

– Похоже, этому человеку есть что рассказать.

– Да хватит ли у вас терпения слушать? – спросил старик.

– Нам здесь без терпения никак нельзя, – ответил смотритель.

– История эта про Хануку, – сказал старик. – Да садитесь поближе, я рассказывать люблю, а не кричать.

Они все подвинули свои табуретки поближе, и старик начал:

– Сперва позвольте мне представиться. Нарекли меня Яаковом, но родители называли просто Янкеле. Русские же из Янкеле сделали Яшу. Про русских я упомянул потому, что я  из тех, кого называли «пойманными». Я был ребенком, когда царь Николай I, враг всех евреев, издал указ, по которому разрешалось еврейских мальчиков забирать от родителей, а как подрастут – отдавать в солдаты. Указ этот касался российских евреев, а не польских. Что творилось – и не описать! Врывались в дома, в хедеры, где учились мальчики: схватят ребенка и увозят прочь, подальше от дома, иной раз аж в Сибирь. В армию сразу не призывали. Поначалу отдавали в  крестьянскую семью, где мальчонка и рос, а как подходил возраст, тут уж и забирали в солдаты. Заставляли учить русский язык, а про то, что еврей, и вспоминать запрещали. Часто даже принуждали принять православие. Крестьяне заставляли ребенка работать по субботам и есть свинину. Многие мальчики умирали – не выдерживали такого жестокого обращения, да и по родительскому дому уж больно тосковали.

Поскольку по закону от военной службы освобождались женатые, евреи часто женили детей совсем маленькими. Малолетний муж продолжал ходить в хедер. Его юная жена надевала, как положено замужней женщине, шляпку, но взрослее от этого не становилась. Как прежде, бегала на улицу в камушки играть да куличики из песка печь. А иной раз снимет с себя шляпку да сложит в нее свои игрушки.

Со мной все получилось иначе. Девочка, на которой я должен был жениться, была дочерью нашего соседа. Звали ее Рейзл. Когда нам было года по четыре, мы часто играли вместе. Я был будто бы муж, а она будто бы жена. Я делал вид, что иду в синагогу, а она готовила мне ужин – подавала в черепках песок или глину. Я любил Рейзл, и мы поклялись друг другу, что когда вырастем, поженимся по-настоящему. Она была писаная красавица, рыжеволосая, с голубыми глазами. Прошло несколько лет, и когда родители сообщили мне, что Рейзл отдадут за меня, я чуть не обезумел от радости. Мы бы тотчас поженились, однако мать Рейзл настаивала на том, чтобы приготовить дочери приданое, хотя ей было всего восемь и она все равно бы из него через год-другой выросла.

За три дня до нашей свадьбы к нам в дом посреди ночи ворвались два казака, схватили меня и потащили за собой. Мать моя упала в обморок. Отец пытался меня отстоять, да казак такую ему оплеуху закатил, два зуба выбил. Было это во второй вечер Хануки. На следующий день всех пойманных мальчиков отвели в синагогу: они должны были дать клятву, что будут верно служить царю. Полгорода собралось перед синагогой. Взрослые мужчины и женщины плакали в голос, увидел я в толпе и Рейзл. Только и хватило у меня сил крикнуть: «Рейзл, я вернусь к тебе!» А она мне в ответ: «Я буду тебя ждать, Янкеле!»

Если вспоминать все, через что мне пришлось пройти, получилась бы книга в тыщу страниц. Увезли меня в самую настоящую российскую глушь. Много недель везли. Добрались наконец до какой-то деревеньки, где меня отдали под присмотр одного крестьянина, Иваном его звали. У него была жена и шестеро ребятишек, и все они пытались сделать из меня русского. Спали они все на одной огромной кровати. Зимой свиней держали прямо в избе. Там все кишмя кишело тараканами. По-русски я знал всего несколько слов. Талес у меня отобрали, пейсы состригли. Мне приходилось есть некошерную пищу – выбора не было. Поначалу я все выплевывал свинину, но долго ли может мальчонка поститься? На сотни миль кругом не было ни единого еврея. Они могли принудить к чему-то мое тело, но им было не заставить мою душу отречься от веры отцов. Я помнил наизусть несколько молитв да благословений и твердил их все время. Когда никого поблизости не было, я частенько разговаривал сам с собой, чтобы не позабыть идиш. Летом Иван посылал меня пасти коз. Я садился на лугу и беседовал со своими родителями, с сестрой Леей, с братом Хаимом – оба они были моложе меня, а еще с Рейзл. Хотя я и был от них далеко, мне казалось, будто они слышат меня и мне отвечают.

Раз забрали меня на Хануку, то я и решил отмечать этот праздник, хотя бы это и стоило мне жизни. Еврейского календаря у меня не было, однако я помнил, что Ханука бывает где-то в Рождество – пораньше или попозже. Посреди ночи я просыпался и выходил во двор. Поблизости от амбара рос старый дуб. В ствол его когда-то попала молния, и получилось огромное дупло. Я забирался туда, зажигал лучину и произносил благословение. Если бы крестьянин поймал меня за этим, то жестоко избил бы, но он дрых как медведь.

Прошли годы, и я стал солдатом. Рядом с казармами никакого старого дуба не было, а того, кто без спросу вышел бы ночью из казармы, обязательно бы выпороли. Но порой зимой меня посылали охранять склад боеприпасов, и тут уж я всегда изыскивал возможность зажечь свечу и произнести молитву. Однажды в нашей казарме появился солдат-еврей, и у него был с собой карманный молитвенник. Невозможно описать, какая радость меня охватила, когда увидел я знакомые с детства ивритские буквы. При первой же возможности я прятался где-нибудь и читал все молитвы – и для будней, и для субботы, и праздничные. Тот солдат отслужил свой срок и, отправляясь домой, подарил мне этот молитвенник. Это была самая дорогая мне вещь. И по сию пору ношу я его в своем мешке.

Прошло двадцать два года с тех пор, как меня увезли из дому. Солдатам разрешалось раз в месяц посылать письма родителям, но поскольку свои я писал на идише, их никогда не отправляли, и я не получал никаких ответов.

Как-то зимой, когда опять мне выпало стоять на посту у склада, зажег я две свечи и, поскольку ночь выдалась безветренная, поставил их в снег. По моим подсчетам было время Хануки. Солдату на посту запрещено садиться, а уж тем более спать, но стояла глухая ночь, кругом не было ни души, и я, присев на порог, долго смотрел на две горящие свечи. После долгого дня я устал, и глаза у меня стали слипаться. Вскорости я заснул. Тем самым я трижды преступил закон. Вдруг я понял, что кто-то трясет меня за плечо. Открыл я глаза: передо мной стоял мой злейший враг – капрал по фамилии Капустин, здоровенный плечистый мужик с густыми усами и сизым от пьянства носом. Обычно всю ночь напролет он спал, но на сей раз его словно черт погнал наружу. Увидев этого подлеца в свете ханукальных свечей, я понял, что мне конец. Отдадут меня под трибунал и сошлют в Сибирь. Я вскочил, схватил ружье и огрел его по голове. Он рухнул в снег, а я бросился бежать. Бежал я до самого рассвета. Куда – и сам не знал. Забрался я в густой лес, которому не было ни конца, ни края.

Три дня у меня крошки во рту не было, а пил я лишь подтаявший снег. Наконец я вышел к какой-то деревеньке. За эти годы мне из тех копеек, что выплачивают солдатам, удалось скопить почти пятнадцать рублей. Я носил их в мешочке на груди. Купил я себе поддевку, пару штанов и картуз. Солдатскую форму и ружье выбросил в реку. Несколько недель я шел пешком, пока не вышел к железной дороге. Повстречался мне товарный поезд, груженный лесом, который направлялся на юг. В нем было около сотни вагонов. В один из них я и запрыгнул. На каждой станции я слезал, чтобы не попасться на глаза ее начальнику. По дорожным указателям я понял, что мы движемся к Санкт-Петербургу, столице России. На некоторых станциях состав стоял по нескольку часов, и тогда я шел к жилью, просил подать хоть кусок хлеба. Русские забрали у меня лучшие годы жизни, уж на пропитание-то я заработал. Так добрался я до Петербурга.

Там нашел я зажиточных евреев, рассказал им о своих мытарствах, и они приютили меня на время, а потом дали теплую одежду и денег, чтобы я мог добраться до Витебска. Я отрастил бороду, и узнать меня было невозможно. Однако же ехать домой под настоящим именем было опасно – меня ведь могли арестовать как дезертира.

Поезд прибыл в Витебск на рассвете. Зима уже подходила к концу. В воздухе пахло весной. За несколько станций до Витебска в вагон сели евреи – от них я узнал, что настал Пурим. Я помнил, что на этот праздник бедные юноши обычно надевали маски и изображали глупого царя Ахашвероша, праведного Мордехая, жестокого Омана и его злодейку-жену Зереш. Под вечер ходили они по домам, распевая песни и представляя сценки из Книги Эстер, и за это получали по нескольку грошей. Я дождался на станции утра, а потом пошел в город и купил себе маску Омана в алой треугольной шляпе и картонный меч. Я опасался: вдруг кто из горожан все-таки меня узнает, да и не хотел перепугать своим неожиданным появлением стариков-родителей. Дорога меня вымотала, поэтому я отправился в богадельню. Смотритель поинтересовался, откуда я, и я назвал город совсем в других краях. Богатые люди присылали больным и нищим обитателям богадельни куриный бульон и халы. Я отменно подкрепился – даже пирога поел –и напился чаю.

Как стемнело, я надел маску нечестивого Омана, прицепил к поясу бумажный меч и отправился к нашему дому. Открыв дверь, я увидел своих родителей. За годы разлуки борода у отца совсем поседела. У матери лицо было все в морщинах. Ни брата Хаима, ни сестры Леи я не увидал. Они, знать, обзавелись собственными семьями и переехали.

С детства помнил я песню, которую исполнял наряженный Оманом. Ее я и запел:

Я жестокий Оман, я великий герой,

Зереш, злая жена, за моею спиной. 

Как на царского сяду лихого коня,

Всех евреев убью, не уйдут от меня!

Я хотел продолжить, но не мог – у меня как ком в горле застрял. Тут моя мать сказала:

– Вот и Оман пришел. А что ж ты злодейку Зереш с собой не привел?

Снова попробовал я запеть, но голос у меня охрип, и отец заметил:

– Голосом он похвастать не может, но пару грошей все ж заработал.

– Знаешь что, Оман, – сказала мама, – давай-ка снимай свою маску, садись за стол, отведай нашего праздничного угощения.

Я взглянул на стол. В двух серебряных подсвечниках горели толстые свечи – все, как я помнил из детства. Каждая вещь казалась знакомой – и вышитая скатерть, и графин с вином. В холодной России я и позабыл про то, что на свете существуют апельсины. Но на столе лежали и апельсины, и миндальное печенье, блюдо с рыбой в кисло-сладком соусе, плетеная хала, на подносе – пирожки с маком. После недолгого колебания я снял маску и сел. Мама посмотрела на меня и сказала:

– Ты ведь нездешний, да? Откуда будешь?

Я назвал далекий город.

– Что тебя привело в Витебск? – спросил отец.

– Брожу по свету, – был мой ответ.

– С виду ты еще молод. Почему же решил заделаться странником? – спросил отец.

– Не мучай его расспросами, – сказала мама. – Дай человеку спокойно поесть. Иди, помой руки.

Я вымыл руки, поливая себе из старого медного кувшина, а мама подала мне полотенце и нож, чтобы я разрезал халу. На его перламутровой ручке была вырезана надпись: «Святая Суббота». Мама принесла мне тарелку креплах Пельмени (идиш)  с мясом. Я спросил своих родителей, есть ли у них дети, и мама принялась рассказывать про моего брата Хаима и мою сестру Лею. Они жили со своими семьями в других городах. Моего имени они не упоминали, но я заметил, что верхняя губа у мамы дрожит. Она таки не сдержалась и разрыдалась, а отец сказал ей с упреком:

– Ну что ты снова плачешь? Сегодня же праздник.

– Больше не буду, – извинилась мама.

Отец протянул ей носовой платок, а мне сказал:

– Был у нас еще один сын, да пропал – как в воду канул.

В хедере я читал книгу Бытия и знал про Иосифа и его братьев. Как мне хотелось крикнуть: «Я и есть ваш сын». Но страшно было за маму – так она слаба, вдруг от неожиданности в обморок упадет? Отец тоже выглядел неважно. Слово за слово, и он все же рассказал мне, как однажды в вечер Хануки ворвались в дом казаки и забрали его сынишку Янкеле.

– А что случилось с его нареченной невестой? – спросил я.

И отец ответил:

– Много лет она отказывалась идти замуж, все надеялась, что Янкеле вернется. Наконец родителям удалось уговорить ее обручиться. Да перед самой свадьбой она заболела тифом и умерла.

– Умерла она потому, что тосковала по нашему Янкеле, – вмешалась в разговор мама. – С того самого дня, как эти негодяи казаки его схватили, она и стала чахнуть. И умерла с именем Янкеле на устах.

Мама опять расплакалась, а отец сказал:

– Прекрати. По закону положено благодарить Б-га не только за удачу, но и за все испытания, нам посланные.

В тот вечер я хоть и не сразу, но рассказал родителям, кто я есть на самом деле. Сначала признался отцу, а он уж подготовил маму. Всласть наплакавшись, нацеловавшись да наобнимавшись, стали мы думать, как мне дальше быть. Я не мог оставаться дома под своим настоящим именем. Дошли бы слухи до полиции, и меня бы тотчас арестовали. Решили мы, что дома я могу жить только под видом родственника, приехавшего издалека. Родители хотели представить меня как своего племянника, бездетного вдовца, переехавшего после смерти жены к ним. В каком-то смысле это было правдой. Я всегда думал о Рейзл как о своей жене. И твердо знал, что ни на какой другой женщине не женюсь. А зваться я стал не Янкеле, а Лейбеле.

Так мы и зажили. Свахи как прослышали, что жены у меня нет, стали подыскивать мне партию. Я же всем отвечал, что слишком любил свою жену и никакая женщина ее не заменит. Родители мои были стары и немощны, нужно было о них заботиться. Почти шесть лет прожил я дома. Через четыре года умер отец. Мама прожила еще два года, а как умерла, ее похоронили с ним рядом. Несколько раз приезжали погостить мои брат и сестра. Им, конечно же, сказали, кто я такой на самом деле, но они эту тайну хранили. То были самые счастливые годы моей взрослой жизни. Каждую ночь я засыпал дома, в своей постели, а не на нарах в казарме, и каждый день ходя в синагогу молиться я благодарил Б-га за то, что был избавлен от мытарств.

После смерти родителей мне незачем было оставаться в Витебске. Думал я обучиться ремеслу и осесть где-нибудь, но какой мне был смысл жить бобылем на одном месте. И побрел я по миру. Куда бы ни приходил, отправлялся в богадельню, помогал бедным да больным. Все мое имущество в этом вот мешке. Как я вам уже говорил, молитвенник, который дал мне шестьдесят с лишком лет назад тот солдат, все еще со мной, и родительский ханукальный светильник тоже. Порой иду я и как накатит тоска – сворачиваю в лес и зажигаю ханукальные свечи, хоть до Хануки и далеко.

Ночью стоит мне закрыть глаза – вижу я Рейзл. Юную, в белом свадебном платье, том самом, которое приготовили ей в приданое родители.

Она наливает в ханукальный светильник масло, а я лучиной поджигаю фитили. Иной раз все небо – как ханукальная лампа, а звезды, как лампадки. Рассказал я свой сон раввину, а он сказал: «Любовь идет из души, а души источают свет». Я знаю, когда настанет мой час, на небесах меня будет ждать душа Рейзл. Ну что же, пора и спать. Доброй вам ночи и счастливой Хануки.

Перевод с английского

В. Пророковой

(Опубликовано в №128, декабрь 2002)