ЛЕВ КВИТКО

Лям и Петрик

Перевод с идиша Я. Тайца и Л. Юдкевича. Иллюстрации М. Горшмана. М.: Книжники, 2015. — 368 с.

«Страшная книга о счастливом детстве» — так начинает свое послесловие к повести Льва Квитко Валерий Дымшиц, видя счастье героев в их умении радоваться каждому дню среди нищей и бесприютной жизни. Быт еврейского местечка уже не кажется читателю экзотикой (вспомним хотя бы «Папин домашний суд» Исаака Башевис‑Зингера), но действительно ли этот жестокий нищий быт по прошествии времени кажется утерянным раем? Действительно ли детство — та волшебная оптическая призма, которая окрашивает прошлое во все цвета спектра?

До какой‑то степени, да. Такова бессознательная защитная психология детства. После смерти старшего брата Тодреса, когда‑то веселого и талантливого, а потом сломанного жизнью, чахоточного, мечтавшего стать художником, а ставшего маляром, остались краски и кисти — вот уже и радость. Можно разбирать старые, с чужого плеча, ношеные вещи — опять радость. Но жизнь еврейского местечка в преддверии (а потом и после) Первой мировой далеко не идиллическая, жестокость здесь неразрывно связана с жизнью, вплетена в житейскую, бытийную ткань. Страшный богач Гайзоктер избивает почти до смерти своего незаконнорожденного сына Кета. Приказчик барина калечит мальчика Петрика, ударив его граблями по пояснице (с тех пор тот прихрамывает). Сестра Ляма умирает от чахотки, мать сначала трогается умом, а потом и сама умирает от той же чахотки, равно как и отец, авантюрист и шлемазл. Предприятие с соломорезкой, казалось бы обещавшее семейству процветание, идет крахом.

Отсюда и бессознательная жестокость детей, все эти оторванные хвосты у ящериц, все эти жестокие детские игры. А чуть позже к бытовым кошмарам, знакомым чистенькому современному читателю понаслышке — ко всем этим шевелящимся в ранах червям, всем этим вшам и гнидам, сырому тряпью, опоркам, распухшим ногам, стоячей воде на полу в землянке— ко всему этому прибавляются еще и чужие темные тайны: мрачная страсть мастера Казарицкого к наемному батраку, бунтарю Гайло; адюльтер страшного Гайзоктера и кормилицы его младшенького; жених‑мертвец; старик‑старьевщик‑сладострастник. Какое там счастливое детство, когда окружающим миром правят нищета и, как следствие, растущая из нищеты ненависть всех ко всем…

Какое там счастливое отрочество с его неутоленным невнятным еще сексуальным голодом, когда оба наших героя, оставшись сиротами, покидают родные места в поисках лучшей доли. Далее их пути расходятся, и обретут они друг друга только в последней строке повести, на, хм‑м, митинге восставшего пролетариата, в далеком‑далеком Киеве, а мы с вами будем следить за ними — за каждым в отдельности, посредством чего‑то вроде очередной версии «В людях» Горького, только с поправкой на топос и этнос. Топос, вроде бы, симпатичный — море, степь, арбузные бахчи; этнос, казалось бы, обещает — хотя бы предполагает — братство и взаимопомощь, но ведь нет же… Все то же самое: тяжкий труд, мучительный, почти нечеловеческий быт, издевательства сильных над слабыми. И еще то ли чума, то ли холера, на которой можно, кстати, заработать, отлавливая по помойкам крыс‑носителей и предъявляя их соответствующим службам. Понятно, что, согласно правилам «советского романа», без революционной агитации, подпольщиков, забастовщиков и кровососов‑фабрикантов не обошлось, но у Квитко и революционные фанатики, честно говоря, выглядят вряд ли симпатичнее этих самых кровососов, и самые симпатичные персонажи дают слабину и превращаются в малоприятных типов (как тот же поначалу красавец и смельчак Аршин, например). Самое, наверное, поразительное в «Ляме и Петрике» — это отсутствие романной заданности, диктующей, когда сходиться‑расходиться героям; в развернутой, прописанной форме мы, пожалуй, получили бы жесткий и прекрасный эпос, не уступающий «Игре престолов».

Советская установка требовала, чтобы проклятое прошлое описывалось в черных тонах, и все же Квитко совершенно честен. Похоже, он скорее преуменьшает, чем преувеличивает. Над этой Россией, которую мы потеряли, рыдать бессмысленно. Хитрая психологическая ловушка: все, оплакивающие ее, себя воображают по крайней мере поручиком Голицыным и никто — еврейским мальчиком‑сиротой Лямом, или красильщиком с изъеденными зелеными зубами, или кровельщиком, умирающим от заражения крови, поскольку проткнул ногу ржавым гвоздем, так как на новых гвоздях хозяин решил сэкономить. Или украинским мальчиком‑сиротой Петриком, влюбленным, кстати, в еврейскую девочку. Да, и насчет дружбы народов: бедняки, нищие в общем‑то всегда существовали вне сословий и национальных границ; перед нами проходят китайцы, евреи, украинцы, а красавица‑революционерка Элька вообще вышла за татарина… И все‑таки есть кое‑что, что отличает мальчика из народа книги, — это тяга к книге, к учению, пересиливающая даже голод. Но в каком бы времени ни разыгрывалась история любви и предательства, всегда есть свой мучительный любовный треугольник, как между красавицей Элькой, Аршином и Йотелем, всегда есть свои жертвы и герои, свои злодеи и избавители. В том числе, и в той России, которую мы не потеряли, той, в которой Лев Квитко, автор автобиографической повести «Лям и Петрик» и поэт, был расстрелян 12 августа 1952 года вместе с другими членами Еврейского антифашистского комитета.