Окончание. Начало см. в № 12, 2022 (368), № 1, 2023 (369)

Новая жизнь

— Ну, теперь ты схалтурить не сможешь, — довольно воскликнул Василий Иванович и хлопнул в ладоши. — Сам приготовил, сам принес. И будешь пить со мной наравне, не пропуская.

Стол, за которым сидели Василий Иванович и Генех, был застелен двумя разными скатертями. Перед Василием Ивановичем стояли тарелки с черным хлебом, мочеными яблоками, квашеной капустой. Круг толстой краковской колбасы лежал прямо на скатерти. А перед Генехом — испеченный его женой капустный пирог, вареная картошка и соленые огурцы в баночке.

Не пить с Василием Ивановичем было нельзя. Генех делал это не ради удовольствия — какое уж тут удовольствие хлестать водку в компании директора‑пьяницы, — то была необходимая часть работы. После приезда в Москву он устроился в ткацкую артель, которую держал хабадник Ян Кричевский. Она производила трикотаж, и сотрудники работали исключительно на дому. Все они были любавичскими и благодаря тому, что сделанная ими работа оценивалась только в конце месяца по количеству сданного трикотажа, могли соблюдать субботу и еврейские праздники. Заказы артель получала от Домодедовского швейного комбината. Судьба распорядилась так, что его директор оказался соседом Генеха. Ян как‑то послал Генеха отвезти документы на комбинат, и там он столкнулся с человеком, жившим в соседнем доме. Как соседи, они регулярно здоровались на улице, не зная ничего друг о друге.

— Что ты делаешь на моей фабрике? — остановил его директор.

Вечером того же дня Василий Иванович пригласил его к себе домой — посидеть по‑соседски. Но после первых двух полстаканов «Московской» Генех сказал, что будет пить через раз.

— Без закуски я не могу. А есть ваше угощение мне нельзя — я человек религиозный.

— Но как же, как же, — удивился Василий Иванович, — вот хлеб, вот селедочка. Мировой закусон.

Объяснить директору, что селедочку он ненавидел, поскольку в лагере наелся ею на всю оставшуюся жизнь, Генех не мог. Он ведь был не Генехом Рапопортом, а Меиром Райпортом. Кто он на самом деле, знала только жена.

После года жизни в Москве Аарон Хазан познакомил его с Ханой Судварг, девушкой из семьи хасидов Чернобыльского ребе. После хупы молодая пара поселилась в Богородском (Сокольнический район). Выбор места был неслучайным: в Богородском существовал подпольный миньян. А когда через несколько лет он распался, то Генех, чувствовавший себя в Москве уже намного увереннее, начал посещать официально действовавшую синагогу в Черкизово, одним из прихожан которой был Махновский ребе.

В Богородском соседом Генеха и оказался Василий Иванович. Не пить с ним было нельзя: от него зависели заказы артели, позволявшие десяткам хабадников зарабатывать на жизнь, соблюдая субботу. Поэтому пришлось пойти на компромисс: пить, но со своей закуской. Василий Иванович не забыл того, первого, отказа собутыльника пить с ним наравне и перед началом каждого застолья всегда подчеркивал: теперь не схалтуришь!

Генех разлил водку — каждому точно по половине граненого стакана, другую посуду для водки директор не признавал. Чокнулись, и Генех, наученный опытом, закусил большим куском пирога, хрустнул соленым огурцом и, едва прожевав, отправил в рот половину картошки. Василий Иванович лишь крякнул и занюхал водку кусочком черного хлеба. Достал из серебряного портсигара папиросу, раскурил ее, глубоко затянулся и, выпустив дым к потолку, сказал, как всегда:

— Между первой и второй перерывчик небольшой. Наливай, не будем менять руку.

После третьего полстакана, так ничем и не закусив, кроме папиросного дыма, Василий Иванович слегка поплыл. Генех приготовился выслушивать обычные разговоры за жизнь: парторг фабрики по‑прежнему гнет свою линию, стараясь подсидеть директора, главк требует план, а смежники задерживают поставки сырья. Но на этот раз Василий Иванович решил говорить о другом.

— Беда зреет у меня в доме, настоящая беда! Две дочери растут, почитай, сиротами, я ведь днями и ночами на этом проклятом комбинате. За ними сейчас нужен глаз да глаз, а баба моя не справляется. Тут отцовский глазок‑смотрок нужен да отцовская рука. А то ведь оглянуться не успею, как принесут мне подарочек в подоле. Девки у меня сочные, в мать, а хлопцев сейчас мало — война повыбила. Вот они и требуют всё авансом, иначе о свадьбе даже не думай. Получать аванс они получают, да вот до свадьбы дело доходит не всегда.

И Василий Иванович со злостью, словно голову будущему соблазнителю дочери, расплющил в пепельнице папиросу. Генех потянулся за бутылкой, чтобы в очередной раз наполнить стаканы, но директор остановил.

— Подожди. Мы с тобой знакомы почитай два года. Выпили немало, а за столом человек познается лучше всего. Я вижу, что ты мужик достойный, и хочу поделиться. Так наболело — больше терпеть не могу, — Василий Иванович сделал рукой круговое движение по груди. — Я ведь не всегда трикотажем занимался, Меир. Это сейчас, после дембеля. А до этого я много лет во внутренних войсках прослужил. До капитана дослужился. И задача моя была — зэков охранять. В Сибири. Насмотрелся я там такого — лучше тебе не знать. Даже рассказывать страшно, что там с людьми делали, во что человека превращали. Конечно, все были осужденные нашим советским судом. Но ведь и осужденный — человек. И он Б‑жье творение. А я видел, как их сотнями, да что там, тысячами в братские могилы сбрасывали. Как поленья. Нет‑нет, не подумай — на руках моих крови нет. Я лично никого не убивал и ни разу не отдал приказ убивать. Но я же был в этой системе! Я был ее частью, я помогал, я способствовал! И чем старше я становлюсь, тем больше это не дает мне покоя. Потому и решил тебе открыться. Ты ведь человек верующий, грамотный в этих делах. Скажи мне, что написано в богословских книгах — какое наказание мне будет на том свете? Можно ли этот грех искупить? И не на том свете, а на этом? Не то чтобы я верил в эти поповские басенки про котлы с кипящей смолой. Это для Дуньки из колхоза. Но я верю, есть и другая жизнь, есть загробный мир, где все получают по заслугам. И я не хочу оказаться там в чистилище.

Генех взял бутылку, разлил. Чокнувшись, выпил до дна и закусил огурцом. Ответ у него был, никакой сложности этот вопрос для него не представлял. Но как ему, чудом спасшемуся от коллег Василия Ивановича, превративших его в инвалида, спокойно все объяснить? Как не выдать себя? Это для Меира Райпорта, ни разу не судимого советского гражданина, ответ на теологический вопрос был теоретическим, лично его не касавшимся. Но никак не для Генеха Рапопорта. Поэтому он и медлил, тянул время, отправляя в рот все новые куски закуски. Наконец собрался с силами.

— Вопрос действительно сложный. Но в наших книгах есть на него ответ. Жизни здесь, в этом материальном мире, и в загробном очень связаны. Один из великих еврейских праведников сказал так: «Если ты веришь, что можно испортить, — верь, что можно исправить!»

— Но как? — перебил Василий Иванович. — Скажи как. Именно это я и хочу узнать! Открой тайну.

— Никакой тайны тут нет, — ответил Генех, — надо просто делать добрые дела. Даже тогда, когда тебе от них нет ровным счетом никакой выгоды. Просто помогать людям. Помогать.

— Наливай! — воскликнул Василий Иванович. — А теперь перейдем к делу, очень серьезному делу, касающемуся лично тебя, — сказал директор, выпив и понюхав хлебную корочку.

У Генеха все внутри оборвалось. Несмотря на чистый паспорт, он постоянно жил в ожидании разоблачения, не зная, откуда оно придет.

— Я к тебе присмотрелся, — сказал директор, — парень ты сметливый, производство знаешь, учишься на вечернем в текстильном институте. И честный. А у меня как раз начальник текстильного цеха уходит на пенсию. Я ищу ему замену, и ты мне подходишь. Оклад жалованья там большой, власть немереная — 400 человек под тобой будут ходить. И я тебя всегда прикрою — будешь за мной, как за каменной стеной. Только давай план!

— Спасибо! И за доверие, и за высокую оценку, — осторожно начал Генех, — но я вам в ответ на откровенность тоже скажу что‑то такое, что обо мне знают лишь несколько человек. Я не просто верующий еврей. Я еврей, соблюдающий заповеди. То есть не работающий в субботу. Как начальник цеха может не работать в субботу? Увы, ничего у нас не получится.

— Получится! — воскликнул Василий Иванович. — Еще как получится. Ты мне только в точности опиши, что тебе нужно. А мне в актив искупления первое доброе дело — помочь верующему человеку.

— Это правда, — сказал Генех, — это будет очень большое дело. И для меня, и для всей моей семьи. Но как вы можете такое устроить? Не издадите же приказ, что я могу по субботам не выходить на работу? Ваш парторг сразу же накатает «телегу» в райком.

— Да, я издам приказ. Очень важный и нужный приказ. У комбината есть масса вопросов, которые надо еженедельно решать в Москве — в министерствах, главках. Никто, кроме меня, не знает, какие это вопросы и где они разбираются. Вот я и издам приказ, что часть этих вопросов я поручаю тебе. И один день в неделю, а именно в субботу, ты обязан не находиться на комбинате, а мотаться в Москве по делам. Никто тебя в цеху не хватится, а все эти вопросы буду решать я. Согласен?

Генех встал и молча пожал руку директору комбината.

Потекли годы спокойной жизни. После всех бед, с ранней юности свалившихся на Генеха, сейчас он впервые зажил без особых тревог. Василий Иванович держал слово: по субботам Генех в цехе не показывался. А из черкизовской синагоги на комбинат никто не донес. В синагоге Генех не занимал, естественно, никакой официальной должности. Но с годами он превратился в ее ядро — давал по субботам урок по недельной главе, помогал прихожанам всем, чем только мог, решал вопросы, связанные с бесперебойной работой синагоги. На праздник Симхат Тора молодые ребята и те, у кого были силы проделать пешком длинный путь, уходили в центральную синагогу на улице Архипова. Генех никогда не присоединялся к ним. Он считал, что его место — в Черкизово и он обязан помочь тем, кто остается в синагоге, провести праздник как полагается — с молитвами, кидушем, уроками и танцами со свитками Торы в руках. На вопрос «зачем я?» у него теперь был однозначный ответ.

Дома все тоже было замечательно: с Ханой они жили душа в душу. Семья постепенно росла: сперва родился Зеэв‑Велвл, потом две дочери — Лея‑Двора и Эстер‑Голда. Их пришлось отдать в советскую школу, подпольных хедеров в Москве тогда уже не существовало. Но по субботам дети оставались дома. Хана записала детей в разные школы и во всех трех договорилась с классными руководителями, что ребенок ее очень слаб и нуждается во втором выходном дне. В доказательство она приносила справки от врачей. Денег было заплачено за эти справки немерено, но оно того стоило. Пока дети были маленькими, Генех учил их сам, а потом нанял для сына меламеда. Один из прихожан черкизовской синагоги учил его в течение года. А с двенадцати лет и вплоть до самого отъезда, то есть пока Велвлу не исполнилось восемнадцать лет, с ним занимался реб Шнеур Пинский. Он был не просто хабадником, а учеником любавичской «Томхей тмимим».

Постепенно наладилась и связь с Ребе. Генех с ним переписывался через брата Авроома. Впрочем, переписывался — это слишком громко сказано. В письмах брату Генех рассказывал о своей семье, работе, о том, что у них все хорошо. И порой задавал вопросы — как бы между прочим. А через какое‑то время брат в письме, тоже в основном посвященном описаниям быта, давал на них ответы, полученные «от дедушки». Так хабадники в СССР называли Ребе Менахема‑Мендла.

Как‑то раз Генех задал вопрос, касавшийся учебы сына. Конечно, он был зашифрован так, чтобы посторонний ни о чем не догадался. Суть вопроса была очень важной и актуальной для всей семьи: можно ли отправить Велвла учиться в подпольную самаркандскую ешиву? Генех был за, а вот Хана — против. Что делать в такой ситуации? У каждой стороны были свои доводы: Генех хотел, чтобы мальчик научился как можно большему. Хана считала, что уроки с реб Пинским дают ребенку предостаточно. Даже если он будет знать чуть меньше — не страшно, зато его не лишат детства. Пусть сколько сможет проживет в родительском доме, окруженный родными людьми; пусть напитается атмосферой кошерного дома, в котором заповеди соблюдаются с любовью и тщанием. Это сформирует его характер на всю оставшуюся жизнь, в которой, кто знает, что ему доведется перенести. Ребе ответил немедленно: решение должно быть принято родителями по взаимному согласию. И в Самарканд Велвл не поехал. Зато через восемь лет Хана согласилась отправить его из Израиля в Нью‑Йорк, в ешиву рядом с домом Ребе. Он проучился там пять лет, и сердце матери было спокойно.

В 1961 году произошло то, чего Генех боялся пуще всего. Сперва он получил повестку в военкомат. Но решил, что произошла какая‑то ошибка: от службы он был освобожден. Да, его воинский билет был поддельным, но переломы и короткая нога — самыми настоящими. Если врачи захотели бы его осмотреть, то, без всякого сомнения, подтвердили бы, что он не годен ни к строевой, ни к нестроевой службе. Да и какая уже там воинская служба в сорок лет? Повестку он проигнорировал. Но вскоре пришла еще одна, доставленная уже не посланником из военкомата, а участковым милиционером. Генех понял: это не ошибка, и нужно идти. В военкомате долго не могли сообразить, что делать с этой повесткой и кто ее выписал. Наконец один лейтенант догадался: пройдите в архив.

А там Генеха ожидал человек в штатском.

— Ваши имя и фамилия? — спросил он.

— Меир Райпорт.

— Повторите, пожалуйста, ясно и четко, — сказал штатский.

— Меир Райпорт.

Штатский вскочил со стула и ударил кулаком по столу:

— Хватит врать! Вы держите нас за идиотов?

— Почему врать? Почему за идиотов? И кого это — вас? — спокойно спросил Генех, хотя внутри его все задрожало.

— А вот почему, — заорал штатский и показал на толстую папку, лежавшую перед ним. — Это ваше дело, Генех Рапопорт! Мы вас долго искали после Маргилана. Очень долго. И наконец нашли. Вам, как специалисту по производству ткани, должно быть хорошо известно: сколько веревочке не виться, а концу быть.

Он остановился и несколько секунд пронзительно смотрел на Генеха. А потом вежливо сказал: «Присаживайтесь, пожалуйста, нам есть о чем поговорить».

Суть этого «поговорить» свелась к следующему: органы ему всё простят — и нарушение режима, и подделку паспорта. А взамен он еженедельно должен писать им подробный отчет о том, что происходило в черкизовской синагоге.

Генех отказался наотрез. Превратиться в стукача? Пусть лучше сажают! Свое предназначение в жизни он уже реализовал — ешива, соблюдение заповедей в преисподней, трое еврейских детей, идущих по пути хасидизма. Генех ожидал, что его арестуют прямо в кабинете, но штатский, даже услышав категорический отказ, не расстроился и не стал угрожать. А предложил еще раз хорошенько подумать и встретиться через неделю.

На следующий день Генех отправился к знакомому юристу. И тот объяснил: бояться ему нечего. Да, он совершил некие нарушения законности. Но по сравнению с тем, что его незаконно репрессировали, продержали в зоне и лагере семь лет и превратили в инвалида, это не дела, а делишки. Генеху повезло: его «разоблачение» пришлось на самый пик хрущевской «оттепели». Поэтому жертву незаконных сталинских репрессий не тронули, доносить не заставили и даже разрешили поменять паспорт, вернув свои настоящие имя‑фамилию.

Из горького вышло сладкое: благодаря «разоблачению», хоть и стоившему Генеху немало нервов, спустя пять лет семья Рапопорт смогла подать документы на выезд в Израиль. Там жил двоюродный брат, но в заявлении в ОВИР Генех указал, что речь идет о родном. Через несколько месяцев они получили отказ.

Генех не унывал. На такой шаг он решился, только посоветовавшись с Ребе, а тот дал свое благословение. Значит, все будет в порядке. Связь с Ребе становилась крепче год от года, в том числе благодаря активной работе израильского посольства. Его сотрудники регулярно передавали хабадникам религиозную литературу, в первую очередь книги и статьи Ребе. Свою первую фотографию Ребе он получил от сотрудника посольства, передавшего ему брошюру, изданную «Цеирей Агудат Хабад» «Молодежная организация Хабада». в Израиле. А в ней была маленькая фотография Ребе. Генех вырезал ее, положил в портмоне и сказал: «Ну, теперь мне ничего не страшно».

В Израиле

В отказе семья Рапопорт пробыла пять лет и в 1971 году репатриировалась в Израиль. Поселились в Иерусалиме, и первые несколько месяцев Генех ощущал примерно то же, что когда‑то чувствовал в Маргилане. Там, в узбекском городке, он наслаждался вновь обретенной свободой от вертухаев и конвоиров, от тяжелой и опасной работы. И здесь, в святом городе, он наслаждался. Но не только свободой, а и порой совершенно незнакомыми ему по прежней жизни ощущениями. Впервые в жизни он ходил повсюду не в кепке, а в ермолке. На улице, в магазине, на работе. И никто не обращал на это ровно никакого внимания — подумаешь, кипа у человека на голове, ну и что? А какое наслаждение было выйти из дома в субботу, закутавшись в талит, и, не торопясь, направиться в синагогу по пустынным улочкам религиозного квартала, в котором он обосновался с семьей. И, повстречав мужчин в талитах, идущих, как и Генех, на утреннюю молитву, приветствовать их: «Гут шабес! Шабат шалом! Гут шабес!»

Генех почти сразу после приезда устроился в бухгалтерию городского отделения партии «Агудат Исраэль». Если бы Борух, учивший его азам бухгалтерии в лагерной хлеборезке, знал, что он готовит работника для религиозной израильской партии! И не где‑нибудь, а в Иерусалиме. Первый рабочий день для Генеха стал шоком. Нет‑нет, с работой все было в порядке, требовалось лишь выучить кое‑какие термины, но иврит он знал прекрасно, так что проблем не возникало. Но в середине дня в комнату бухгалтерии зашел глава отделения, хлопнул в ладоши и сказал: «Идн, минха, минха!» Генех впервые в своей жизни молился прямо на рабочем месте. Закончив молитву, его коллеги спокойно уселись за столы и, как ни в чем не бывало, продолжили работу. Никто не увидел в этом совершенно неожиданном для Генеха событии ничего необычного или из ряда вон выходящего: подумаешь, помолились минху, и что?

И своих детей он без каких‑либо проблем или вопросов со стороны властей устроил в религиозные хабадские заведения — сына в ешиву, а дочерей — в школу для девочек. И ни у кого это не вызвало ни вопросов, ни недоумения. По поводу дальнейшей учебы Велвла он обратился к Ребе. Теперь связь с ним была простой и легкой, уже не через брата в Лондоне, которому нужно было писать намеками, тщательно шифруясь, чтобы никто, кроме Авроома, ни о чем не догадался, а потом месяцами ждать ответа. Здесь же постоянно кто‑то летал к Ребе, и можно было передать с ним записку. Если сильно не терпелось, то можно было отбить телеграмму в секретариат или позвонить одному из секретарей Ребе и попросить передать ему свой вопрос. Как и раньше, все свои проблемы и проблемы своей семьи Генех решал только с Ребе. В том числе — может ли Велвл поехать учиться в Бруклин. И Ребе, которому писали письма десятки тысяч хасидов со всего мира, ответил, помня вопрос Генеха почти десятилетней давности: «Только если ваша жена даст согласие». Хана, конечно, согласилась, и Велвл проучился в Нью‑Йорке пять лет. Вернувшись в Израиль, он начал преподавать в русскоязычной ешиве «Шамир». Ее основали религиозные репатрианты из СССР, подавляющее большинство которых составляли хабадники. Велвл стал участником перевода на русский язык молитвенников и многих трудов великих еврейских мудрецов и хасидских Ребе. И многие годы преподавал в московской ешиве, продолжая дело отца по сохранению и развитию идишкайта.

Первые месяцы в Израиле Хана пребывала в состоянии растерянности. Через неделю после приезда она сказала мужу: «Похоже, я осталась здесь без работы». С ее плеч, на которых все годы супружеской жизни держалась забота о кошерном еврейском доме, вдруг свалилась необходимость решать вопросы, занимавшие почти все ее время и силы. Всю пятницу в Москве она проводила за приготовлением субботних трапез, причем львиная доля времени уходила на выпечку хал. А здесь в маколете (бакалейной лавочке), расположенном в минуте ходьбы от дома, в пятницу этих хал было столько, что глаза разбегались: плетеные и буханки только с двумя косичками наверху, с маком и без, сдобные и простые, сладкие, с изюмом и даже с какими‑то орешками. А мясо?! В былые времена приготовление курицы на субботу начиналось со среды. Хана ехала на базар, покупала курочку, везла ее к шохету. Дома ее надо было общипать, разделать, вымочить и высолить. И только после этого приступать к собственно готовке. Теперь же в атлизе (мясной лавке), находившемся рядом с маколетом, было мясо всех сортов и видов: говядина, баранина, курицы, колбасы — копченые, вареные, невиданная прежде пастрома. Всё суперкошерное, уже вымоченное и высоленное — бери и прямо в печку! После приезда в Израиль гастрономические горизонты семьи Рапопорт невероятно расширились. Они впервые попробовали мороженое, твердые сыры. В Москве Хане приходилось ездить за город, к знакомому нееврею, присутствовать при дойке коровы, чтобы молоко было «халав Исраэль» «Халав Исраэль» — термин в иудаизме, обозначающий молоко и молочные продукты, произведенные под наблюдением еврея. , возвращаться с тяжелыми сумками домой и готовить самой брынзу. Здесь этих брынз и сыров было видимо‑невидимо. А что уж говорить про шоколадные конфеты!

Генеху предлагали оплатить билет к Ребе, но он отклонил это щедрое предложение. Спустя год, заработав достаточно денег, он вместе с семьей отправился в Нью‑Йорк. Встретили его как героя и мученика. С тех пор Генех посещал Ребе в осенние праздники и перед Песахом.

Через два года, когда новая жизнь стала привычной и уже не вызывала первоначального восторга, Генех опять стал задаваться волновавшим его вопросом: «Если я только для себя, то зачем я?» Хана старалась его успокоить: ты уже сделал для людей достаточно, поживи немного для себя — Всевышний не зря даровал нам спокойную и тихую жизнь в Иерусалиме. Генех с женой не спорил, но продолжал искать ответ.

Он нашел его, когда в 1973 году началась алия из СССР. Генех с жаром подключился к духовной абсорбции новых репатриантов, большинство которых, получив советское воспитание, были далеки от обычаев своего народа. Ребе не зря назвал советских евреев «украденным ребенком»: большевики действительно украли у них традиции, культуру и даже историю. Казалось, Генех вернулся во времена молодости, помогая евреям сохранять и развивать идишкайт — организовывал лекции для репатриантов, экскурсии по святым местам Израиля, записывал детей в религиозные школы, создавал детские сады. Деятельность эта так увлекала, что он хотел оставить работу в «Агудат Исраэль» и безраздельно посвятить себя только ей. Но Ребе велел ему заниматься этой деятельностью лишь один‑два вечера в неделю и оставаться на спокойной должности бухгалтера.

Такого ответа Генех никак не ожидал. Почему Ребе, который, подразумевая советских евреев, ввел понятие «пятого сына» на пасхальном седере, не знающего, что такое праздник Песах, Ребе, который направлял своих хасидов на работу с русскоязычными евреями, дал ему столь странное указание? Ответ на этот вопрос получил уже не он, а Хана. После смерти мужа, скончавшегося от инфаркта, ей стало понятно, что своим запретом Ребе продлил Генеху жизнь на несколько лет. Если бы Генех сосредоточился на той деятельности — а занимался бы он ей с полной самоотдачей, иначе он не умел, — то его сердце не выдержало бы намного раньше. Генех Рапопорт скончался в Иерусалиме в 1982 году, на 62‑м году жизни. Семь кругов большевистского ада не сломили его душу, не подкосили его веру. Но подорвали его сердце.