Самолет тряхнуло еще раз, и Толик, занервничав, начал интенсивно икать. — Ик — это заблудившийся пук, — обрадовал он меня кацманодесским афоризмом из пятого класса школы, расположенной недалеко от Привоза.

Толик очень гордился тем, что закончил это очень среднее учебное заведение на все пятерки. Однако сведущие люди (вроде меня) знали, что у папы был темпераментно‑тяжелый (ТТ) роман с директором школы Цилей Романовной, которая гордо, прилюдно и страстно обволакивала на пляже Кацмана‑старшего своими ста тридцатью килограммами красоты и таким образом за что‑то мстила маме придурка. Мама в долгу не оставалась.

Шутку про «ик» я слышал в жизни довольно часто. Первый раз еще на «русском выпускном», второй — лет десять спустя, на «немецком». Каждый раз, когда происходит очередной выпуск Толика из тюрьмы, он так шутит. Китч на Земле обетованной был недолгим в данном случае. Израильтяне поняли без экспертизы, что Толик перешел в новую шкалу: быть среди евреев‑тысячников (один еврей‑идиот на тысячу умных) ему стало скучно. Теперь кнессет должен был, по идее, внести Кацмана в Красную книгу еврейской фауны как исчезающий экземпляр редкого дебила. Но Толя был моим другом детства, и с этим приходилось считаться.

Мы летели с тель‑авивской свадьбы, на которой всемирно известный торговец антикварным фуфлом Анатоль Кацман подарил молодым ворованного Клевера. Это был широкий жест одессита. Продать его не представлялось никакой возможности, так как картина находилась во всех розысках, в каких только могла числиться, а видоизменить шедевр, разрезав его на части, или усилить каким‑нибудь дополнительно пририсованным поленом Поленова было никак нельзя, так как он был очень маленький. Гордый антикварщик в подтверждение дороговизны и подлинности подарка приложил к завернутому в золотую фольгу холсту каталог разыскиваемых картин с заложенной клеверовской страницей.

Когда пришло время произнести тост, Толик был уже теплее, чем тель‑авивская жара вокруг нас, и поэтому соображал еще меньше обычного. — Шобы мой подарок с пейзажо́м радовал молодых в вашей спальне, как Берточка (это, к слову, мама невесты) радует Борю (папа жениха). Ну так я прошу прощения, что Клевер без рамы. Пацаны, когда брали пейзажик, раму оставили на вечную память хозяину, шоб ему было не скучно думать о прошлом. Но вещь от этого совсем не поплохела, шоб вы у меня были живеньки и здоровеньки, как я вас люблю, больше покойной тещи, шоб она там лежала и не думала вставать.

По наступившей паузе Толик понял, что свадьба его не поняла, но не смекнул, почему, и решил на всякий случай вывернуться: — А еще, Анечка, — продолжил тысячник, обращаясь теперь напрямую к невесте, — я хочу дать тебе совет. Стой там и слушай сюда, моя девочка, как же ты на меня похожа… В первую брачную ночь, когда посчитаете конверты и разденетесь, садись на Зяму сверху. Надоело, устала — встала и ушла. Можешь пойти посмотреть на остальные подарки и сравнить их с моим. Сразу поймешь, кто тебе друг, а кто пришел поесть на халяву.

Гости, отсмеявшись над чудиком из Берлина, давно танцевали, а Бертин муж, бывший штангист, кстати, по‑прежнему скрупулезно бил соплеменника. Знаток жизни и антиквариата в полулежачем состоянии изловчился и прокусил штангисту икру. Мастер спорта международного класса заорал так, что оркестр в панике смолк. Гости и родственники, быстро сообразив, что по традиции за свадьбу платит отец невесты, а из‑за ядовитых кацмановских укусов штангиста могут увезти в больницу и счет придется делить на всех, тут же связали тысячника и вызвали полицию.

И вот, выйдя из местного кошерного СИЗО, Толик прямиком поехал со мной в аэропорт, попутно поинтересовавшись, не забрал ли я назад Клевера, хотя бы без подрамника.

В еврейском салоне улетающих бизнес‑классом было, как и положено в Израиле, довольно шумно, за исключением левого угла, где блонда в красных ногтях так всосалась в какого‑то южанина (на радость остальным гостям), что даже у искоса наблюдающего за ними старого хасида по очереди шевелились пейсы. Влюбленные тискали друг друга до того момента, пока одного из них не позвали на посадку в Милан. Девушка осталась и томно закрыла один глаз, поправив кожаную синюю юбку. Стало скучно, но тут нас (включая набор из синей юбки и красных ногтей) тоже позвали на посадку.

После взлета «одесское животное», которое еще в салоне, глядя на любовь других, как следует «накатило», добавило недостающее и, как следствие, на воздушной яме начало интенсивно икать. Будучи человеком малопьющим, я сделал вид, что сплю и к «кретинеску» (одесское родовое прозвище всех членов и членш семьи Кацманов) отношения не имею. Мы летели из Израиля «бритишами» в Лондон на неделю русских антикварных аукционных торгов. Я знал, что хочу купить, Толик (как всегда) думал, кому бы что продать.

В процессе толиковой икоты около нас остановила свои жалкие формы оформленная в корпоративные цвета стюардесса с тележкой, напитками и легкими закусками. — Would you like to drink something? Wine? Spirits?

Полиглот Толик сносно говорил на двух языках — русском и украинском, а еще немного знал идиш, что в Берлине кое‑как сходило за немецкий. Он перешел с традиционной икоты на духовно‑раскатистую отрыжку и бодро ответил: — Гив мне айне кляйне бутерброд мит колбаса салями… Унд русский водка, чурка английская.

Я откинул кресло и искусcтвенно захрапел на весь салон, по‑вурдалакски почмокивая… — I beg your pardon?

Разочарованный примитивизмом альбионской дочери, Толик между тем интенсивно настаивал на своем: — Гив мне пофрессен Пожрать (идиш). айне кляйне бутерброд мит колбаса салями, коза белая! — Sorry. I am not with you, sir… — продолжала сопротивляться «белая коза» с многовековой колониальной выдержкой и улыбкой.

И тут Толя выдал потрясающую по глубине фразу, которая заставила меня подняться вместе с креслом, потеряв при этом как естественный, так и искусственный сон начисто.

Обдавая ушатом презрения воздушную идиотку, Толя, глядя своими карими одесскими в ее голубые английские, скривив при этом рот, довольно внятно сказал: — И вообще. Ду ю спик инглиш, тупидзе?

Это был гениальный, потрясающий по точности и емкости философский вопрос в салоне бизнес‑класса «Airways», бритиш‑фигитиш, когда‑либо заданный стюардессе. Мне даже захотелось в порыве гордости обнять друга‑идиота.

Но тут произошло непредвиденное.

Приятная и, очевидно, или недотисканная, или недоцелованная блондинка, сидевшая через ряд, обратилась к нам на хорошем немецком: — Я могу вам помочь? Я училась в швейцарской школе под Цюрихом. — Шо несет эта мурзилка? — поинтересовался у меня пьяненький Толик.

Я перевел. Мы разговорились.

Мурзилка оказалась молодой англичанкой Джейн, которая перед свадьбой летала попрощаться с бывшим или почти бывшим итальянским бойфрендом в Израиль. Прощание, которое, как я понимаю, с большой натяжкой можно было назвать девичником, должно было происходить довольно бурно, так как Джейн постоянно зевала, закрывала глаза и нежно улыбалась.

Кацман решил представиться мурзилке. С этой целью он расстегнул рубашку, очевидно, входя в роль Тарзана. К типажу киногероя «кретинеску» подходил с трудом, скорее смахивая на обезьяну Читу со слегка побритой грудью из этого же фильма. — Наиг росишше европиен антик дилер их бин, — услышали пассажиры. — Фаберже — целый цимер у меня на хаус ин Берлин. Аллес натюрлих, отвечаю! Дас штымпт. — Как интересно… — сказала блондинетка. — А мы с женихом как раз решили распродать весь антиквариат, который нам достанется от свадебного приданого. Это у нас в замке. Хотите посмотреть? — Будем брать шлосс. Я позвоню пацанам, — подытожил Толик, подмигнув старому товарищу. — Так мы что, опять на свадьбе? А подарок? Говорил тебе, забери Клевера!

В животе заверещало. До сегодняшнего дня моя жизнь обходилась без взятия шлосса. Равно как и без Клевера.

Джейн сказала, что от аэропорта ближе ехать до замка, чем из Лондона, и мы можем отправиться прямо сразу. Толик цокал языком и потирал руки.

В аэропорту невесту без фаты, но с понятными только нам с «кретинеску» синяками под глазами встречал местный парубок. По жалкой копии итальянских страстей четырехчасовой давности мы догадались, что холодный английский отморозок — это жених. Несмотря на понятную усталость, невеста была явно поживее… — Все женщины — актрисы, включая огромный профсоюз иллюзионисток, — глядя на происходящее, сказал я. — Ты согласен?

Тысячи часов работы адвоката и собственная бурная личная жизнь дали мне некие основания для таких комментариев. — Профурсетки! — неожиданно вытащил на свет из времен нэпа профессию своей покойной бабушки Кацман.

Я возражать не стал.

Еще через четыре часа я действительно оказался в замке — входил в небольшую комнату, пахнущую пожилыми мышами вперемешку с гвоздичным дезодорантом.

Спустя полчаса ко мне заглянул Толик и удрученно сообщил: — Рыцарь на первом этаже фуфло. Гобелен хороший, но очень здоровый и слегка рваный. Наверняка с местными клопами и молью. Надо поинтересоваться живописью и серебром. Ты со мной? — Нет, — твердо ответил я. — Предпочитаю быть на суде адвокатом или на худой конец свидетелем. Иди один.

Вечером в гостиной Джейн показывала нам коллекцию рухляди, и надежды на взятие шлосса таяли тысячелетней национальной тоской в глазах одесского спекулянта. Брать было нечего. Я уговорил товарища сразу рожу не корчить, а потихоньку сдриснуть завтра из шлосса на волю. И при этом сделать это по‑английски. А как можно еще сдриснуть, если ты в двухстах милях от Лондона?

Однако у Джейн на нас были особые виды. Прежде всего она сообщила, что церемония будет послезавтра утром, завтра приезжают папа из Ирландии и мама из Италии (видно, дочка пошла в маму), и она нас никуда не отпустит. Толик перевел «No way, gentlemen!» на одесский как «Об легально сдриснуть не может быть и речи», и мы начали разрабатывать план Б, который в конце концов так и не разработали.

Невеста также сообщила, что после завтрака ожидается конная прогулка по очаровательным окрестностям и каждому приготовлена лошадка. Я сразу отказался, а Толик почему‑то резко приободрился: — Гхений адвокатуры не умеет ездить ни на ком верхом?! Какой ужас! Тебя шо, мама не водила в зоопарк и ты не ездил по кругу на пони? Пони и лошадка — те же яйца, только размер побольше, хоть они и девушки.

Я поделился впечатлением от единственного раза, когда меня посадили на какую‑то уставшую от жизни кобылу и все куда‑то поскакали, включая мою старушку, которая, не сказав мне ни слова, понеслась за кавалькадой. Мне было страшно как в танковой атаке, в которой я никогда не участвовал. Было высоко, и я жутко боялся упасть. Наверное, поэтому вцепился руками под седло, так как держаться больше было не за что. Через час, когда меня доставали из этого состояния, костяшки моих пальцев были стерты в кровь до костей. Если не считать небольшого романа с Даной с журфака МГУ по кличке Тетя лошадь, этим мои познания в коневодстве ограничивались, и на джигитовку я точно не тянул.

Утром, очевидно, помня мой вчерашний рассказ про пальцы, Анатоль выбрал некое ковбойское седло с торчащей на передней части штукой, за которую, по идее, можно было держаться на скаку. Ковбой Кацман смотрелся совсем неплохо, когда животное под ним сдерживал придурковатый конюх. Но через какое‑то время все, кроме меня, поскакали. Толик бултыхнулся, как при спуске воды в унитазе, издал непонятный стон, и здоровенный черный скакун рысанул со всеми. Что касается меня, я ушел к себе в комнату, поработать и поспать.

Вечер перед церемонией был свободен от каких‑либо обязательств. Пришлось посидеть в салоне около «фуфлового» рыцаря, съесть сандвичи с ватой вместо хлеба, застелить их кексами с чаем, посмотреть футбол и уйти спать пораньше. Наездника из «дикой одесской дивизии» видно не было.

Утром раздался звонок. — Ты можешь зайти помочь мне одеться? — голосом подстреленного кентавра верещал Анатоль.

В комнате я увидел следующее. Раскинув ноги на метр и водрузив их на спинку кровати средней антикварности, передо мной лежал вчерашний наездник. То, что когда‑то должно было иметь человеческий облик, находилось по‑прежнему там же, но было чудовищно распухших размеров и отдавало цветом немытой сливы.

По прямой линии от этого места, но дальше к изголовью находился распухший от слез шнобель Толика, который когда‑то был носом.

Антикварщик материл ковбойское седло, английскую лошадь и ни в чем не повинную маму Джейн.

Кое‑как мы надели на него штаны, спустив их как можно ниже на бедрах в поисках необходимого пространства. Передвигаться сэр Кацман мог исключительно на несгибающихся ногах и только широким циркулем. Я умирал от смеха и, время от времени издеваясь над товарищем, шел впереди той же «походкой» широкого циркуля. Англичане не реагировали, понимая, что мы иностранцы и, наверное, на свадьбах у нас так принято.

На лужайке перед домом было все готово для красивой церемонии, включая легкий английский дождь. Нас представили какой‑то потертой «покрышке» в шляпе, оказавшейся той самой мамашей Джейн, которую все утро вспоминал Кацман. «Покрышку» сопровождал «Марчелло Мастроянни для бедных», моложе мамаши лет на тридцать. Ирландский папа с лицом терки для яблок из моего детства тоже был не один. С ним оказалась холеная рыжая тварь лет двадцати пяти с распутными карими глазами и классным бюстом.

Джейн еще вчера мне сказала, что родители вот уже лет двадцать как не разводятся и ни в коем случае не хотят этого делать, чтобы ни «итальяно веро», ни какая‑либо другая рыжая нечисть на состояние будущих усопших не претендовала. Рыжая мне понравилась.

Неожиданно для терки папаша оказался забавным мужиком. Сначала он объявил мне, что видеть старинных друзей его дочери на вонючей английской свадьбе ему, ирландцу, абсолютно в кайф, потому что ненависть к колонизаторам у него на генетическом уровне. Затем поинтересовался, что с моим другом, который, как ему и подобает, сидел на самом краешке стула с широко раскрытыми ногами и постоянно держался одной рукой за сердце, а другой за больное и натертое место, вернее места.

Я ответил по‑адвокатски, не обманывая и не кривя душой, что у Толяна интимная трагедия. Кацман смысл уловил и в подтверждение моих слов кивнул.

Папаша тут же принес литровую бутылку вискаря, и за час (!) они с Кацманом ее оприходовали. Я выпил с ними бокал шампанского, и мы втроем были к началу церемонии «в сосиску». При этом новые друзья изъяснялись на непонятном для меня языке, но понимали друг друга с полуслова, шутили и ржали как вчерашние кони после одесских скачек. Перед самым выводом невесты ребята заполировали это дело еще ромом, а потом и ликером. Кто кого вел к алтарю, было не очень ясно.

После того как невесту официально сдали в эксплуатацию, папа Патрик (а может, и не Патрик, но точно папа) приперся к нам с новой бутылкой, но уже придерживаясь одной рукой за рыжую шалаву, а другой за пожилую «покрышку». Бутылку и стаканы нес какой‑то штымп в шотландской юбке.

Анатолий от многочисленных обязательных вставаний во время бракосочетания опять себе все натер и, уже не стесняясь, стонал и плакал.

Неожиданно Патрика осенило. — Я все понял, — сказал он, обращаясь к бывшей и нынешней. — Мой друг Тони уже много лет любит нашу Джейн. И по‑настоящему! Со страстью, а не как эта отмороженная английская харя Эдвард. Не переживай, Тони, она еще от него к тебе уйдет. У тебя большое сердце. Я хочу с тобой выпить. Ты настоящий русский солдат! — За русского ответишь… — неожиданно отреагировал на ирландскую тираду Кацман.

Все засмеялись. Мы с Толиком — это понятно. А вот чему смеялись Патрик & Ko, было не совсем ясно, но мило. Друзья выпили еще, а затем двумя циркулями (чтобы не разочаровывать уверовавших в русские свадебные традиции местных) мы с приятелем пошли собираться в дорогу. На следующий день в Лондоне начиналась русская антикварная неделя. — Шарм слав… — одобрительно прощались с нами рыжая и «покрышка».

Если бы можно было споить ирландского папусика, я бы остался. Но, по‑моему, это было нереально.

В поезде «кретинеску» спал. А я ехал и думал: «Санкции‑шманкции… А вот ничто не может выбить у иностранцев прекрасное представление о романтической славянской душе. Пусть она даже с одесским акцентом…»