Как случилась такая метаморфоза? В смысле, как вышло, что такая женщина, как я, родившаяся и выросшая в гордой собой семье немецких ортодоксальных евреев, два года назад провела вечер Йом Кипура, святейшего из всех святых дней, самым безбожным образом, делая маникюр и педикюр в салоне «Айрис» в Верхнем Ист‑Сайде?

Вы можете спросить, не начало ли это старомодного рассказа, скажем, Шолом‑Алейхема, из тех, в которых нет и следа новоиспеченных профанных литературных влияний, искореняющих весь смысл и уж тем более Б‑жественное предназначение. Рассказ, где непременно есть парочка сплетников — мастеров совать нос в чужие разбитые жизни, чья неизменная роль в повествовании — стоять на городской площади, где тарахтят торговцы и кудахчут куры, и с жаром обсуждать последние шанды, новости, от которых у вашей матушки запылали бы уши. Да таких бед и собаке не пожелаешь, — непременно причитали бы они, если бы до них донеслись подробности истории, которую я собираюсь рассказать, — а уж тем более столь почтенной семье, как ее. Упасть с таких высот в такие бездны, обрушить все в один миг! Вам бы лучше тут остановиться и дальше не читать.

Моя скверная историйка происходит не в штетле XIX века, где всё определяют деревенские сплетни, а в забитом автомобилями городе XXI века, где обеспечена анонимность. Никто бы и не прознал, как я бесстыдно попирала основы религиозного этикета, не чувствуй я себя обязанной поведать об этом как о еще одном подходе к Йом Кипуру. Считайте это запоздалым покаянием, замаскированным под бесстыдную исповедь. Слах ло‑ну, мхол ло‑ну, капер ло‑ну. Прости нас, помилуй нас, даруй нам искупление грехов.

Я полагаю, это изысканная, по‑модному постмодернистская ирония, дождавшаяся своего часа, непредвиденный и неокончательный итог многолетних размышлений о том, как я вписываюсь и вписываюсь ли в общую еврейскую картину какая она сейчас — когда царей свергли, а девушки расхаживают, демонстрируя пупки.

Опять же, вы могли сделать вывод, что мое решение предпочесть сияющие лаком ногти шансу отполировать до блеска душу демонстрирует, сколь безнадежно была загрязнена доставшаяся мне душа. Или, хуже того, это свидетельствовало о чем‑то весьма поверхностном, о том, что я не умею не опаздывать, ни к чему не успеваю вовремя — даже к «Коль нидрей» Молитва, читаемая в синагоге в начале вечерней службы на Йом Кипур. — Здесь и далее примеч. перев.
. Это я о том, что теоретически возможно заботиться о потребностях и тела, и души, не забывая об обоих, если правильно распределить время. Вовсе не каждая фрум Сара ходит с заросшим подбородком или с замызганными манжетами. Но я вечно опаздываю, вечно пытаюсь упихнуть три пункта плана в два, и почему именно эта ночь, если мне будет позволено перемешать мои йонтивные Праздничные (ивр.). метафоры и сказать словами из Пасхальной агады, отличается от всех ночей целого года? И в самом деле, почему, даже если эрев Йом Кипур оказался ур ‑ ночью для борения души, днем календаря, когда мы умоляем и улещаем, чтобы в книге, в которую нас ежегодно заносит Г‑сподь, занять место получше.

Итак, в тот пятничный сентябрьский вечер я сидела в маникюрном салоне «Айрис», а стрелки огромных настенных часов неумолимо двигались вперед, за окном сгущались тени, и я листала «Вог» за прошлый месяц, ожидая, пока лак на ногах — бледно‑розового, малоотличимого в ряду таких же оттенка, под названием то ли «Соблазн», то ли «Нежность» — высохнет.

За последние два часа салон покинули все клиентки из набожных ассимилированных евреек, женщины с загорелыми телами и измененными косметикой лицами, которые всего за несколько минут до этого деловито обсуждали по телефону, как они будут разговляться после грядущего поста. Одна дама со свежей прической ожидала следующим вечером сорок человек на ужин и беспокоилась, хватит ли у нее десертных тарелок, другая излагала менее амбициозный план — собиралась заказать еду из ресторана. Я, шпионка в вотчине Айрис, с неодобрением подслушивала их беседы и прикидывала, есть ли среди этих дам настоящие еврейки, образованные еврейки вроде меня, которым хватает соображения не надевать в синагогу «лабутены» или «маноло» (в такой день надевать кожаное запрещено), или они совсем недавно запрыгнули во вновь вошедший в моду вагон с этническим оркестриком и рассматривают Йом Кипур как очередной повод для праздничного ужина.

Понимали ли они, например, что крайне важно успеть на «Коль нидрей» вовремя, что только невежды в религиозных вопросах и патологически опаздывающие являются в синагогу, когда служба уже идет? Этот урок я заучила еще девочкой, а я, в свою очередь, последние два дня непрерывно вбивала это в голову своей дочери‑подростка, напоминала, что она должна быть готова — в кроссовках и в одежде для синагоги в 6.10, ровно в 6.10. Я на «Коль нидрей» опаздывать не собираюсь, предупреждала ее я. Не будешь готова, уйду одна.

А теперь на часах было одиннадцать минут седьмого. В двадцати кварталах отсюда тот же самый хазан, который пятнадцать лет назад сладкоголосо пел мне, стоявшей под хупой (откуда ему было знать, что брак через несколько лет распадется, такое вот пятнышко в безукоризненном списке семейных церемоний, на которых он представительствовал?), собирался приступить к торжественной молитве, провозглашавшей начало суточного поста. Чем я думала? Только что я настропаляла дочь, готовя ее к этому определяющему еврейскую жизнь моменту так, словно это было существенно для меня и, соответственно, для нее, а теперь заставляла ее сучить ногами в кроссовках, а сама в это время сидела и любовалась свежим педикюром.

Мне надо было срочно отсюда выметаться. Я бурно замахала руками, давая понять девушке, которая два часа применяла все свое тонкое и малооплачиваемое мастерство, что у меня неотложное дело — хотя выглядела я так, словно времени у меня до скончания века. На кону была моя вера, но как ей было понять мое затруднительное положение, если я сама его не понимала? А что еще важнее, как я ухитрилась выстроить свою жизнь так, что сорок с лишним лет выяснений моих отношений с еврейством дошли до ручки именно в салоне Айрис? С одной стороны были освященные традицией заветы религии предков, где председательствовал мрачный и недостижимый (само собой, мужского рода) Г‑сподь, который вряд ли смог бы оценить важность социоэкономических факторов в формировании концепции посещения синагоги: какое Ему дело до того, что у меня Йом Кипур ассоциируется с синагогой моего детства, в Верхнем Ист‑Сайде, где зачастую недавно приобщенные к иудаизму жены многочисленных магнатов тамошней общины появлялись облаченными в дизайнерские шмотки в первом ряду среднего отсека женской галереи только в Дни трепета, а затем вновь окунались в свою гламурную светскую жизнь?

С другой стороны имелся мой женский инстинкт, побуждавший состязаться — или хотя бы не продуть вчистую — с теми же отполированными и отлакированными дамочками, которых я в том или ином виде наблюдала с детства. А тот факт, что я так и ходила в ту же самую синагогу (впрочем, надо признаться, посещала я ее редко), нельзя сказать, чтобы убедительно свидетельствовал о том, что она была удачным местом поклонения, и о моей достойной похвалы благонамеренности (я эту синагогу и взрослой недолюбливала так же, как в детстве), а свидетельствовал он лишь о неспособности сообразить, куда бы мне еще пойти.

Могу также признать, для протокола, что в салоне я никак не пыталась ускорить процедуру. Видела я клиенток, которые так торопились, что им свежепокрашенные ногти оборачивали в специальную пленку — чтобы можно было поскорее обуться. Но я рисковать не хотела — а вдруг лак смажется? Кроме того, даже я была в состоянии подсчитать, что пятнадцати минут на то, чтобы добраться до дома, переодеться и попасть в синагогу, мне все равно не хватит. Да и кто Он (если этот Он и впрямь существует) мне, если уж на то пошло, что я вот так должна к Нему мчаться? Я же сколько лет старалась отыскать свою позицию в отношениях с религией, искренне старалась, даже частные уроки по Торе брала, надеялась, что в многоголосых диспутах Гемары найду речь для себя. В старших классах моей еврейской школы абстрактные доводы Талмуда привлекали меня куда больше, чем красочные, но слишком нравоучительные истории, которые мы изучали на занятиях по Хумашу. Искрящиеся умом тезисы множества комментаторов Талмуда, по‑разному толковавших одну и ту же фразу, напоминали мне педантичные семантические забавы, которые так завораживали меня при разборе литературных текстов. Но ничто из этого не помогало: я продолжала крутить в голове разные варианты, винила себя в том, что никак не могу стать достойной ролевой моделью для дочери, не могу подобрать ролевую модель для себя, не могу, не могу, не могу стать хорошей еврейкой.

«Айрис» — салон куда приятнее многих, и цены соответствующие. Это не забегаловка из тех, что возникают там и сям на карте города, где тебе наспех покроют ногти быстросохнущим лаком, а выкрашенные дешевой краской стены украшают бесплатные календари с котятами. Нет, этот салон — роскошный оазис, здесь даже хрустальная люстра есть. Столы для маникюра расставлены на подобающем пышности интерьера расстоянии, а как бы итальянские пейзажи на стенах, в персиковых, с проблеском, тонах, прописаны так убедительно, что, если прикрыть глаза и отключиться от неразборчивой болтовни корейского персонала, можно вообразить, будто ты сидишь на залитой солнцем итальянской террасе.

Эти мелкие подробности важны, если собираешься выстроить у себя в голове все необходимые декорации для истории о конфликте лояльности и кризисе идентичности. Будь, например, салон «Айрис» местом малопривлекательным, а не чем‑то вроде святилища, тихой гаванью в безжалостном мире, я бы, может, и не торчала столько времени среди застенчивых маникюрш, приглушенного света и якобы средиземноморского фона. Но оказалось, я не могу заставить себя покинуть это убежище, затерянное в недрах сияющего безразличными огнями города, где я выросла, города, где я всегда чувствовала себя духовно бездомной. Вот я и сидела в мягком кресле, в котором можно было, нажав на кнопку, получить массаж спины с подогревом, сидела, не в силах сдвинуться с места, — так на меня действовала обволакивающая атмосфера салона и поглотившее меня ощущение раздвоенности касательно иудаизма: я и судила других евреев по своим утраченным ортодоксальным стандартам, словно была переодетой, чтобы себя не выдать, ребецн, даже поглощая сычуаньские пирожки со свининой. Мою дочь бесило, как я виновато пыталась усидеть на двух стульях, а сегодняшнее мое поведение только усугубляло эту безумную неразбериху.

Может, если бы мне повезло и я нашла бы синагогу, где говорят на родном и близком мне языке, а не возвращалась бы, как лемминг, год за годом в ту же общину, в которой мне было сильно не по себе с того самого момента, как я впервые в платье для шабата, вручную обшитом воланами, и черных лаковых для шабата же туфлях стояла и смотрела на мужскую часть синагоги, где происходило все достойное внимания, жизнь моя сложилась бы иначе. Может, и не возникло бы у меня жгучего желания накрасить ногти на ногах прямо перед тем, как запоют «Коль нидрей», — вот ведь глупость какая: меня что, прежде чем пустить на женскую галерею, собирались обследовать — соответствую ли я стандартам идеально ухоженной жены?

Может, получилось бы иначе, а может, и нет. Сами видите, мы с моим еврейством давно в раздоре. Нас как будто приковали друг к другу, когда я была еще юна и впечатлительна, и теперь я обречена таскать с собой эту древнюю здравомыслящую систему верований до конца жизни — она волочится за мной, как чугунный шар на цепи, тормозит каждое движение. Как Руфь и Ноеминь В книге Руфи рассказывается, как Руфь, овдовев, последовала за своей свекровью Ноеминью.
: куда я ни пойду, за мной тащится моя неуклюжая еврейская тень.

Проблема с такого рода мучительными отношениями — как и со всеми мучительными отношениями — в том, что в какой‑то момент уже кажется, что выбора у тебя нет. Разорвать их ничуть не лучше, чем продолжать. Мое еврейство осложняется еще и тем, что у меня есть акции, приносящие дивиденды, — я сейчас об ихесе Ихес (идиш) — особый социальный статус в еврейском обществе. Слово пришло в идиш из иврита, где оно означает «родословная», «генеалогия».
, то есть о знатности. Большинство евреев, что мне встречались, даже те, у кого ощущение идентичности совсем слабое, предпринимали пусть неуклюжие, но попытки найти предков среди великих мудрецов древности, вроде Бааль‑Шем‑Това или Маймонида, но я действительно могу утверждать, что мое еврейское происхождение ничуть не менее почетно, чем у тех англосаксов, чьи предки приплыли на «Мэйфлауэре». В истории моей семьи поколение за поколением знаменитых ученых и видных деятелей общины. Эта кровь, что пенится в моих жилах, у меня с материнской стороны, где было немало отцов‑основателей современного ортодоксального иудаизма, в том числе мой прапрадед Самсон‑Рафаил Гирш, разработавший единый подход к жизни в двух соперничающих мирах — светском немецком и строго ритуальном еврейском (Тора им дерех эрец Тора с «путем земли» (ивр.). ), в традициях немецких ортодоксов. Был еще внук Гирша Исаак Брейер, мой дедушка, он один из всей своей знаменитой семьи уверовал в идеалы сионизма, когда Израиль лишь забрезжил в мозгу Теодора Герцля, и эмигрировал в Палестину из Франкфурта в 1935 году.

Моя мать оказалась единственной из семьи — там было четверо братьев и сестер, а у них в сумме 24 ребенка (семья Брейр воспринимала всерьез только одну заповедь — плодиться и размножаться), — кто отверг жизнь по высоким принципам и с минимумом материальных удобств в зарождающемся Государстве Израиль ради жизни по менее очевидным принципам и в явном изобилии на Парк‑авеню, где не встретишь ни верблюда, ни кибуцника. И все же я так и не поняла: происхождение больше объясняет или больше туману напускает.

В том возрасте, когда я была слишком юна и осознавала историческое зло нацизма весьма смутно, я отчетливо понимала, как сплетенная Гитлером паутина нарушила естественный ход маминой жизни, что привело к двум эмиграциям, одной вынужденной и одной добровольной. Из‑за нацистов она вынуждена была покинуть в 1935‑м любимый Франкфурт с его знаменитым зоопарком, куда она регулярно ходила днем в шабат, и иммигрировать вместе с семьей в ту Палестину, какой она тогда была. Десять лет спустя, после смерти отца, она — ей было без малого тридцать и замуж она еще не вышла — уехала из Израиля, как предполагалось, на год, в Нью‑Йорк, преподавать в религиозной школе в Вашингтон‑Хайтс, где в те времена процветала немецко‑еврейская община, собранная ее дядей Иосифом Брейром (истовым антисионистом — столь же истовым, но религиозным сионистом был ее отец) после того, как он бежал из Франкфурта.

Почти сразу же по приезде на одном из ужинов, что традиционно устраивали исключительно в целях сватовства, мою мать познакомили с моим отцом, ортодоксом, закоренелым холостяком, тоже йекке (так восточноевропейские евреи называли, со смесью восхищения и презрения, своих высокомерных соплеменников из Германии). Отношения развивались неспешно, с паузами, что естественно, когда речь идет о мужчине и женщине, сопротивлявшихся соблазнам супружеской жизни, пока не достигли зрелых, сорока двух и тридцати, лет соответственно, но наконец они поженились на крыше отеля «Сент‑Реджис» и произвели на свет одного за другим шестерых детей. Друг с другом мои родители разговаривали в основном на немецком языке, который всегда ассоциируется у меня со свастиками, и всегда выглядели так, будто живут где живут исключительно по необходимости, поскольку совершенно ясно, что Америка и ее ортодоксальные евреи с их небрежным отношением к традициям не выдерживают никакого сравнения со строгостью и чопорностью общин Старого Света.

К чему я веду: а все к тому, что в детстве меня закидывали противоречивыми сентенциями касательно того, что такое истинный еврей, в таком количестве, какого ни одной голове не вместить. Начать с того, что мне выдавали предсказуемо шизофреническую смесь из общественных устоев и нравственных установок, которым должны следовать девушки, воспитанные на принципах ортодоксального модернизма, а вытекало все это из широченного и непреодолимого разрыва между традиционными идеалами: с одной стороны , женщине положено быть скромной и добродетельной, хорошей женой и надежной спутницей жизни, а с другой — жестокой действительностью современного рынка невест и ожиданий самоопределения от нынешней женщины. Чтобы ощутить, насколько это запутанная ситуация, достаточно постоять у еврейской школы вроде той, на Верхнем Ист‑Сайде, куда пошла я, и поглядеть на девочек, выходящих в максимально откровенной, но в то же время благопристойно нескудной одежде: для этого эстетического подхода характерны длинные узкие джинсовые юбки, обычно с глубокими разрезами сбоку или сзади, — в них, похоже, можно разве что семенить, как, по моему представлению, вынуждены были китайские женщины с перебинтованными ступнями.

Но полученные от моих ближайших родственников установки касательно того, как ведут себя настоящие еврейки, были куда шире и касались каждого аспекта того, что мы являем следящему за нами миру. Этот адресованный вовне аспект — вот что озадачивает — был тем, что, видимо, имело большее значение и для моей матери, и для синагоги с напомаженными дамами в Верхнем Ист‑Сайде — ее мой отец помогал открыть и руководил ей четыре десятка лет. Предполагается, что религиозные убеждения говорят о внутренней жизни человека, однако в иудаизме меня поразило то, что это безусловно социальный институт, и речь в нем идет прежде всего о поведении в группе, а не о личных препирательствах с Б‑гом и верой. Казалось, всем плевать, согрешил ли ты в душе, ненавидишь ли кого‑то всем сердцем, предаешься ли во время проповеди раввина фантазиям о групповухе. Примитивные убеждения о прозрачности твоих духовных слабостей годятся для заново рожденных южан вроде Джимми Картера Джеймс Эрл Картер (р. 1924) — 39‑й президент США (1977–1981).
, признавшегося «Плейбою», что он вожделел в сердце своем. Евреи — евреи вроде нас — были куда изощреннее.

А это означало, что у меня в семье почти не упоминали имя Г‑сподне и вовсе не обсуждали превратности веры. Немецкий подход зиждился на правилах и еще раз на правилах, а также на торжественном эстетическом контексте, окружавшем их соблюдение, доведении ритуала до полного блеска, называемом хидур мицва. Моя мать особенно гордилась тем, что ее учили этому с детства, что безусловно добавляло к нашим пятничным вечерам: красиво накрытый стол, цветы в изобилии, мы в субботней одежде, а не в халатах или трениках на манер моих друзей — как полагалось только в домах настоящих йекке. Но при таком упоре на форму я стала упускать из виду приоритеты: важнее ли мне хорошо выглядеть (хорошо по понятиям англосаксов, то есть элегантно, с умеренным макияжем, и уж конечно не с ярко‑красным маникюром) или сосредоточить внимание на молитве или же важнее всего прийти в синагогу вовремя, а не вваливаться, когда служба почти закончилась.

В тот вечер я пришла домой ближе к семи. Педикюр у меня высох, «Коль нидрей» уже вовсю исполняли, и я с ходу разрыдалась. Я убеждала свою весьма озадаченную дочь, что в синагогу идти безвозвратно поздно, тем более таким евреям, как мы, понимающим, что к чему. Мной руководила эмоциональная, противоречивая (и, возможно, невнятная) логика отошедшей от религиозной жизни ортодоксальной еврейки. Столкнувшись с разрывом между пренебрегаемыми мной, взрослой, непререкаемыми религиозными установками из детства и мощной ностальгией, которую пробудили воспоминания о скрупулезно соблюдаемых ритуалах, я буквально застыла на месте. Хоть я и не верила больше в букву закона, но с той же силой верила, что есть только один правильный способ закон соблюдать — в случае если тебя это хоть как‑то заботит.

Дочь у меня мудрая, и мне хочется думать, она понимает, что мое неизменное ощущение противоречивости свидетельствует о некоего рода страсти, скорее о связи, нежели об отъединении. Как иначе объяснить мое ошарашивающее поведение в тот вечер и на следующий день, когда я пробыла в синагоге с позднего утра до окончания поста, сидела, словно в трансе, не подымая головы от махзора Махзор — сборник молитв, которые читают на праздники. .

Хотелось бы закончить каким‑то прозрением, на ноте истинной веры — как если бы я была героиней старомодного рассказа Шолом‑Алейхема. На сегодня же придется ограничиться тем, что я женщина, преследуемая собственным сложным прошлым, которая готова к тому или нет, но должна жить в бурлящем настоящем. И ничто из моего тогдашнего или нынешнего опыта религиозной жизни не помогло мне понять, в чем именно состоит сущность еврейства и как отделить зерна от плевел. Но, возможно, в этом и есть назначение столь благочестивой и требовательной религии: к ее более глубокому смыслу приходишь только через мелкие точки наблюдения. А быть может, я осознаю суть дела как‑нибудь под вечер, когда надвигаются сумерки и все на миг кажется таким умиротворенным — где‑то между педикюром и молитвой.

Оригинальная публикация: The Yom Kippur Pedicure