К 90-летию со дня рождения филолога Шимона (Симона) Маркиша

Есть встречи, которые ломают, переворачивают жизнь. Есть встречи, которые никакого следа в ней не оставляют. А есть встречи, которые ничего не ломали и не переворачивали, но как будто не могли не произойти.

Я впервые увидел Симона в декабре 91-го; нас познакомил Жорж Нива; мы вместе отправились на женевские гастроли Льва Додина. Потом произнесли какие-то слова во время обсуждения, выпили по бокалу пива и разошлись. Ему было 60, мне – 29; я, разумеется, знал, кто он такой, – книжка рассказов про Эразма, Плутарх, Апулей с детства стояли на полке, но пиетет одно, а дружба, в которую потом переросли наши отношения, нечто принципиально иное; такой возможности я и предположить не мог. Тридцать лет разницы. Но на следующий же день в моей комнате на университетской вилле раздался звонок. Маркиш. Почему бы нам не встретиться? И мне был подарен целый день роскошного общения, на пределе эмоциональной открытости.

Я услышал лирическую исповедь агностика и яростную проповедь шестидесятника; причем исповедь, равно как проповедь, приняла форму вопросов: Маркиш вдохновенно выспрашивал меня, что думаю я и мое поколение об этом, об этом, об этом, об этом, и тут же итожил: а вот мы смотрели иначе, какой же путь пройден российским обществом! Он вовлекал, втягивал меня в свой мир, потому что иначе не мог; он не принимал, не переваривал людей, умеющих и любящих держать дистанцию. А если человек не таился, шел навстречу, Симон приходил в восторг и готов был терпеть любые, предельные разногласия.

Никто до и никто после так со мной не разговаривал. Ни сверстники, ни, тем более, старшие. Так разговаривать умел только Симон; надеюсь, я умел отвечать – и поэтому в тот день мы стали друзьями в самом строгом и самом ответственном смысле. Тем более что жизнь тут же подарила возможность общаться плотнее; я время от времени приезжал в Женеву, читать летние триместры, – и тогда почти каждое воскресенье, иногда в субботу, мы встречались у него и шли на прогулку, говоря открыто – обо всем. О моей вере и его неверии, о сложности его еврейства и противоречиях моего православия, о новых русских писателях и старых советских интеллигентах, о женевских студентах и российских олигархах, которых Симон яростно предлагал посадить. Всех. Особенно ему не нравились Березовский с Гусинским; в отношении к ним он был почти антисемит (не уверен, впрочем, что он одобрил бы нынешние российские разборки).

Энергия била в нем ключом; но почему-то подчас казалось, что это энергия скрытого страдания. Однажды он сказал: «Мой отец, да будет земля ему пухом, был мудрый человек. И потому заметил, что как тень дважды в день бывает предельно короткой, в полдень и перед закатом, так человек остро чувствует смерть дважды в жизни – когда он становится подростком и когда готовится стать стариком». А Симон мучительно готовился стать стариком. И чем ближе был этот момент, тем яростнее он излучал энергию неиссякающей молодости. Во время торжественных проводов на пенсию он вообще являл собою сгусток оптимизма, только что протуберанцы не полыхали. После тяжелой операции он стал двигаться еще быстрее, еще неостановимей. Словно убегал от неизбежного.

Последнее наше свидание я помню так же ясно, как первое. Я заехал в Женеву – на один день, со съемочной группой, свободен был только поздний вечер. Мы встретились в кафе. Внешне Симон был как всегда – физически крепок, чуть напряжен, и при этом странным образом предельно открыт. Но разговор с самого начала пошел по непривычной колее; он не жаловался, еще чего, но так мрачно, так горько отзывался о происходящем вокруг, что мне померещилось присутствие смерти. Честное слово, я не додумываю это задним числом; Симон, который так щедро дарил мне до сих пор свое ощущение жизни, в этот раз приоткрыл для меня свое ощущение смерти. Оно у него было точно не христианское (этого и быть не могло), но почему-то полагаю, что и не еврейское. Скорее античное, отдающее привкусом рока, неизбывной судьбы, равнодушного Аида.

Мы расцеловались и разошлись. Было это в ноябре. В декабре его не стало Шимон (Симон) Маркиш умер 5 декабря 2003 года в Женеве .

(Опубликовано в газете «Еврейское слово», №282)