27 января отмечается Международный день памяти жертв Холокоста

Умирают последние свидетели Холокоста, последние выжившие в нем, последние помнящие, как приходило в дом известие о близких, исчезнувших в нем. С ними умрет и сам он как реальность, как боль, пережитая живыми людьми. Он станет историческим событием — в один ряд с угоном евреев в Вавилон, разрушением Храма, изгнанием из Испании, Богданом Хмельницким. Останутся музеи, комитеты, конгрессы по его поводу. То, что было выражено философом Адорно в эссе 1949 года чеканной формулой «писать стихи после Аушвица — варварство», потеряет свой единственный смысл несовместимости красоты и мучений. Появятся догадки, не значит ли это также, что случившееся умертвило сами нервы, порвало струны, которые могли бы отозваться на него. Или что нельзя представить себе поэта, чей масштаб равновелик грандиозности сюжета. Или еще какие-то. И вообще, что это передержка современника, с ноткой истерической риторики, ужаснувшегося не только Катастрофе евреев, но катастрофе человечества, сотворившего и переварившего ее.

Однако опровержение слов Адорно появилось еще раньше, чем он их изрек. Однажды ему пришло письмо из Лондона от неизвестного музыковеда Ганса Гюнтера Адлера, который осведомлял адресата, что рецензировал на Би-би-си одну из его книг. Также он упоминал, что является автором академического труда о Терезиенштадте (Терезине). Терезиенштадт — один из известных нацистских лагерей смерти. В начале 1942-го тридцатилетний Адлер, родившийся и живший в Праге, был с женой и ее родителями в него депортирован. Естественно ожидать, что пафос исследования, предпринятого одной из жертв, будет темпераментно обвинительным, но оказалось, что его можно назвать скорее вообще лишенным пафоса. Эта 900-с-лишним-страничная книга представляет собой исчерпывающее описание концлагеря в разнообразных аспектах от антропологии до экономики. Один из первых ее читателей — писатель Брох — характеризовал авторский метод как «холодный и пунктуальный, не только схватывающий все существенные детали, но и уводящий в глубь, где выявляются размеры ужаса», а манеру письма как «чрезвычайно живую». Называется эта книга, ставшая в Германии основополагающей в изучении Катастрофы, сухо: «Терезиенштадт 1941–1945».

Что касается живости манеры, в этом нет ничего удивительного, ибо автор — поэт. Там, за колючей проволокой, в шаге от смерти, Адлер создал сто тридцать лагерных стихотворений: сто в Терезине, остальные при пересылке в Аушвиц и из Аушвица в лагеря, примыкавшие к Бухенвальду. Это классическая по форме поэзия, с регулярным ритмом и рифмой. В отличие от пронзительного и афористичного вывода Адорно о «варварстве» стихосложения на земле, удобренной пеплом и прахом шести миллионов индустриально истребленных человек, убежденность Адлера состояла в том, что стихи необходимы. Не только как ответ на внутренний творческий импульс — возможно, важнейшую силу, определявшую саму его жизнь, — но и для восстановления в себе человечности во время происходившего вокруг. В одном из позднейших интервью его спросили: «Не является ли акт написания такой книги [как «Терезиенштадт» и другой научно-исследовательской «Администированный человек» (то есть подвергнутый административному взысканию)] формой самоистязания, бесконечным вспениванием ужаса, который большинство людей предпочло бы в себе подавить?» Адлер возразил: «Я бы не сидел здесь сегодня перед вами, если бы не написал ее. Эта книга обуславливает мое самоосвобождение». Он уточняет: «Я чувствовал, что не могу двигаться дальше, что боль случившегося оставит во мне бездну отчаяния, зияющую пустоту, если я не попробую преодолеть чудовищность и интеллектуально и эмоционально; и у меня не было другого выбора кроме как начать исследование». Стихи еще непосредственнее возвращали ему самоидентификацию и волю к жизни.

Осенью 1944-го мать его жены назначили к отправке в Аушвиц (отец умер в Терезине), дочь и зять решили ее сопровождать. Прибыв, мать немедленно попала в список отбракованных в газовую камеру, для дочери невозможно было оставить ее без поддержки, она ушла с ней вместе. В конце войны Адлер вышел на волю и вскоре эмигрировал в Лондон. Кроме двух книг документально-аналитических, он написал еще пять романов и много стихов. Во всех его художественных произведениях так или иначе фигурирует лагерный опыт и глубокое, в деталях, органично усвоенное знание материалов о истреблении. Ни то, ни другое не выделено в судьбах его героев как экстраординарное. Под углом зрения автора это еще один эпизод в жизни любого европейского еврея — в определенной степени соразмеримый с психотравмами детства, школы, общества. Здесь можно увидеть дань кафкианству. Но если у Кафки невыносимость жизни, включая бытовой ее аспект, предопределена самой конструкцией человеческого существования, то у Адлера лагерная зона сконструирована уже человеком с заведомой практической установкой на то, чтобы жить в ней было невыносимо. По-другому этот подход отражен в коротких посвящениях, предпосланных его выполненным с подчеркнутой объективностью исследованиям. «Терезиенштадт» посвящен Гертруде, «в течение тридцати двух месяцев делавшей для своей семьи все, что могла, на пределе сил»; «Администрированный человек» — погибшим в лагере его родителям.

Мучения, выпавшие, свалившиеся, ниспосланные самым обыкновенным людям, все равно — в Аушвице, в Гулаге, под бомбами, в облавах, не принесли человечеству ничего положительного, ни единой крупицы. Никакой душеспасительной перемены мировоззрения, никакой закалки. Не говоря уже, справедливости. Так утверждают бесспорные в этой области авторитеты начиная с Варлама Шаламова — вот и Ганс Гюнтер Адлер тоже. Я не знаю, ни почему, ни зачем это произошло. Ради страха Б-жия, подзабытого человеческим родом? Пусть так — но на сколько его хватило? Уходит память о Терезине, о Колыме, некоторые уже представляют это как нечто, пожалуй что, и полезное, необходимое, «упорядочивающее». А какая была в 1930-е, в 1940-е боль, когда узнавали о тех, кто только что стал лагерной пылью! И как больно сейчас, когда вот-вот окажется, что мучились они даже ни для чьей памяти.

Правда, придут новые мучения, отложатся новой мучительной памятью о себе. Чего-чего, а этого добра хватит.

(Опубликовано в газете «Еврейское слово», № 538)