Иногда достаточно произнести лишь одно имя, чтобы безошибочно обозначить эпоху. Мы можем сказать: «эпоха Александра Меня», и перед нами, словно в лотке для фотографий, начнут проявляться несколько десятилетий, каждое из которых в какой‑то степени объясняет и предупреждает нас сегодняшних… Протоиерей Александр Мень не был типичным священником. Начать хотя бы с того, что родился он в еврейской семье, а крестил его (одновременно с мамой Еленой Семеновной) «катакомбный» архимандрит Серафим (Батюков) — в 1935 году в Сергиевом Посаде. С 1960‑х годов отец Александр — заметная фигура в духовной и интеллектуальной жизни Москвы. Ему удается говорить с людьми о вещах первостепенной важности на понятном языке, и вскоре он оказывается едва ли не самым популярным «интеллигентским» священником. Его подмосковный приход становится центром притяжения и для многих воцерковленных и стоящих на пороге воцерковления евреев, к нему ездят Надежда Мандельштам, Александр Галич, Владимир Леви, Людмила Улицкая и сотни других людей разных национальностей, профессий, социального статуса. Личность и наследие Меня — миссионера, катехизатора, автора многочисленных трудов по богословию и истории Церкви — до сих пор вызывают горячие споры как в церковной ограде, так и вовне. Можно ли говорить о том, что в его учении сильны иудеохристианские элементы? Справедлива ли его репутация «катехизатора евреев»? Считал ли он своей миссией обращение народа Израиля? Как складывались его отношения с другими священниками, страдал ли он от весьма распространенного в православной среде 1970–1980‑х годов антисемитизма? На эти и другие вопросы отвечают библеист, переводчик, публицист Андрей Десницкий, филолог Леонид Кацис, религиовед, историк религии Юрий Табак, историк, специалист по новейшей истории РПЦ Николай Митрохин. Кроме того, мы публикуем мемуарные фрагменты журналиста Ирины Мак и издателя Михаила Гринберга, которые, на наш взгляд, ярко и живо иллюстрируют рассматриваемый круг проблем.

«Его ответ никто не понял»

Ирина Мак → В самом конце 1980‑х годов, незадолго до смерти Александра Меня, был его вечер в Московском доме композиторов в Брюсовом переулке, на одном из «четвергов» Григория Фрида. Мень говорил сам и отвечал на вопросы и записки из зала. Вполне благожелательные, кроме одной, с вопросом: «Долго еще в РПЦ будут священники‑евреи?» Не ручаюсь за точность, но смысл был такой, явно издевательский. Мень очень спокойно ответил, что не знает в Московской Патриархии священников‑евреев. Все удивились: как не знает, если он сам?.. Теперь очевидно, что, крестившись, он логично перестал считать себя евреем. Но в зале была совсем не православная и вообще нерелигиозная публика — большей частью инженеры, математики, понемногу естественников, гуманитариев, музыкантов. Поэтому правильно его ответ никто не понял.

«Он умел учить, возвышая человека»

Андрей Десницкий → Отец Александр был из тех людей, о которых принято говорить: «он обогнал свое время». Но можно сказать об этом иначе: он видел дальше прочих и двигался навстречу будущему. И даже создавал это будущее. Если бы не такие люди, наверное, мы до сих пор жили бы в каменном веке… Кем он был? Сельский священник, каких были тысячи, которого к тому же многие всерьез считали еретиком, в лучшем случае — «заблудившимся миссионером». Автор десятка книг, часть из которых так и не издали при его жизни, а часть издавалась за рубежом и мало кому была известна. Да, в последние год‑два своей жизни — известный лектор и даже знаменитость. Но ведь это так немного, если посудить… Получается, что его огромные и разнообразные таланты оказались использованы на пару процентов, не более. «Вот и все, но этого достаточно». Достаточно, чтобы изменить течение жизни в православной России на поколения вперед. Сейчас собрание его сочинений впервые выходит в издательстве Московской Патриархии, это явно официальное признание, но дело даже не в этом. Его проповедь и в особенности его книги изменили наш интеллектуальный ландшафт.

Больше всего известны его труды о Библии. Он не совершал самостоятельных научных открытий (да и как бы это можно было сделать в подмосковной деревне в полной оторванности от библиотек, конференций и современных журналов по библеистике), но он был гениальным популяризатором. Это слово кем‑то может быть воспринято уничижительно: дескать, просто рассказывал широкой аудитории то, что было открыто другими, — но его труды далеко не ограничиваются простым пересказом. Отец Александр размечал территорию. Он удивительно точно и полно воспринял и описал основные тенденции современной библеистики. Сам он имел дело с небольшим количеством литературы середины ХХ века, которая попадала ему в руки, но и сегодня, спустя полвека с лишним после выхода тех трудов, выводы о. Александра (например, об эволюции и творении) остаются совершенно актуальными. И главное, он мог это объяснить непосвященным так, что им становилось интересно и при этом никто не чувствовал себя школяром‑неучем. Он умел учить, возвышая человека, а это редкий дар.

Как говорил сам о. Александр, лжепророк отличается от пророка истинного тем, что говорит нечто приятное толпе. Лжепророком он не был, а значит, многим не нравился. Особенно не нравилось многим сочетание еврейского происхождения с православным взглядом на мир. Разумеется, он был не единственным евреем, принявшим православие и ставшим священником. Но обычно такой человек мало отличается от своих русских единоверцев — по сути, это вариант ассимиляции. Отец Александр, человек русской культуры и еврейской крови, нашел в христианской традиции продолжение библейского Израиля, отсюда, видимо, и его интерес к библеистике. Но это не понравилось тем, кто видел в православии исключительно «русскую религию».

Другая претензия, которая высказывалась и до, и после его смерти, — его «диссидентство», как это называли (притом что он формально не был членом какой‑либо диссидентской группы и всегда оставался в рамках структур РПЦ). Скорее, это можно назвать «свободомыслием». Еще ему пеняют на то, что он общался с советской интеллигенцией и отнюдь не требовал от нее «опрощения», не хотел видеть в православии и «рабоче‑крестьянскую религию». А с интеллигентами всегда неудобно. Есть некая ирония судьбы в том, что диакон Андрей Кураев, высказывавший подобные претензии уже после смерти о. Александра, лет через десять сам был обвинен примерно в том же. Надеюсь, он пересмотрел в последние пару лет свое отношение к о. Александру.

Отец Александр мыслил не минутными выгодами, а вековыми и тысячелетними сдвигами. Самая знаменитая его фраза была произнесена накануне его убийства: «Христианство только начинается» — это после двух тысяч лет! Он писал о библейских пророках, вдохновенные слова которых сбывались, в христианском понимании, спустя много веков после того, как были произнесены. По‑видимому, нечто подобное можно сказать и о словах самого о. Александра. Глядя на нынешнюю волну пропаганды, можно подумать, что он и в самом деле «заблудился», что христианство с еврейскими корнями для интеллигентов — последнее, что нужно в сегодняшней России. Но мы пережили уже не один тектонический сдвиг в нашем обществе, и смешно было бы думать, что нынешняя интеллектуальная мода и политические расклады будут вечными.

Отец Александр нередко говорил о библейском понятии «остатка» (на языке самих пророков, библейском иврите — «шеар»). Когда «все пропало», на самом деле не пропало ничего, если сохраняется какое‑то ядро народа Б‑жьего, людей, готовых искать Его и исполнять Его волю, когда она открывается им. Разница по сравнению с теми, кто готов использовать понятие о Б‑ге в собственных интересах, огромна. Эти люди становятся семенем, дающим новые всходы. Он сам, полагаю, был таким остатком. Вокруг него было много людей, но нельзя сказать, что он стал основателем какого‑то «мирянского ордена», продолжающего его традиции после его смерти. Все его ученики и последователи разные, не все дружат меж собой, судьбы сложились по‑разному. Но его книги и лекции и труды тех, кому он открыл красоту Библии (я, никогда не видевший его при жизни, из числа этих людей), несомненно, будут жить дальше.

Многие вопросы, которые он поставил, далеки от окончательного разрешения — в частности, вопрос о еврейском в христианстве. Но пророки призывали «искать Б‑га», а не умиротворенно утверждать, что Он уже у нас в кармане, вместе со всеми мыслимыми ответами. Поиск продолжается.

«Не меняй лица своего»

Леонид Кацис → Разговор об о. Александре Мене чаще всего ведется в связи с проблемой крещения ассимилированного советского еврейства, которое, как говорил Мелик Агурский, не имело иудейского предложения/вызова. Меж тем сама идея о. Александра о возможности существования особой Еврейской православной церкви, высказанная им в интервью самиздатскому журналу «Евреи в СССР» еще в 1970‑х годах, заслуживает того, чтобы быть введенной в широкий теологический контекст, безусловно известный о. Александру и некоторым его современникам. Это позволит избежать примитивизации образа «еврея‑священника» и позволит объяснить притягательность его проповеди для евреев — «перекати‑поле», которые были ближе к общеинтеллигентским разговорам, чем к реально глубокой и теологически обоснованной позиции принятия христианства.

Еще в конце XIX века русский философ‑семитофил В. С. Соловьев восхищался деятельностью И. Д. Рабиновича, основавшего в 1884 году в Кишиневе иудеохристианскую общину. Для Соловьева это было предвестие апокалиптических времен. Понятно, что ни ортодоксальные евреи, ни строгие православные эту общину не приняли. Более того, ее межеумочный характер позволил К. П. Победоносцеву отказать ей в праве крестить детей. Проповедь Евангелия среди евреев закончилась тогда ничем. Существовало и т. н. Библейское общество в еврейском Екатеринославе, практически с теми же целями, в начале 1900‑х. А известный русско‑еврейский мыслитель Аким Волынский в ранней юности пытался читать Евангелие в житомирской синагоге, за что получил прозвище «Уриэль Акоста» (об этом рассказывалось в его некрологе в 1926 году в «Красной газете»).

Однако наиболее ясно эта позиция была выражена участниками кружка питерской послереволюционной интеллигенции, который сначала назывался «Вторники», а потом стал известен под названием «Воскресение». С ним были связаны и М. М. Бахтин, и обэриуты, об этих людях написан роман «Козлиная песнь» К. Вагинова. Итак, вот формулировка А. А. Мейера: «Разлад между современным еврейством и старым — слишком велик. Приобщение к европейской культуре не дает им возможности идти с Талмудом. С другой стороны, живя в европейской культуре, они не могут принять и корней христианских, потому что это заставит их от чего‑то уйти. Перед евреем стоит вопрос: принимать ли христианство? Тут поднимается вопрос о нации… Еврей же должен при этом отречься от своей нации. Еврейская религиозная обособленность делала их целым организмом. Изменять этому организму, нации еврею нельзя. Изменять лицу невозможно, потому что заповедь стоит: не меняй лица своего, а от евреев мы требуем именно этого. Подход с этим требованием таит что‑то трудное и не совсем чистое. Другое дело крещение. Оно возможно. Таким, как оно возможно сейчас, — оно ведет к перемене нации, так как стать католиком, принять римский обряд или стать православным — значит принять весь обряд, всю его национальную характерность. Но если бы крещение было взято само по себе, как обряд, то это было бы другое. Это не несло бы за собой изменения вероисповедания… Надо предлагать евреям создание такой церкви, чтобы эта церковь была православной, но православной не в смысле стиля. Церковь еврейская существует — это иерусалимская, и нужно, чтобы евреи к ней принадлежали. Крещение — вещь необходимая, повивальная бабка может крестить, но неважно, в каком вероисповедании. Они решили крестить друг друга. Это догматически неправильно, но любопытная попытка».

Буквально это и обсуждал о. Александр в интервью «Евреям в СССР», когда говорил, что уже существуют в Израиле общины апостола Иакова, брата Христа, которые молятся на иврите и приближают свое богослужение к синагогальному, и в один прекрасный момент подобные общины могли бы объединиться в автокефальную еврейскую церковь. И это говорилось в беседе с корреспондентом журнала, создатель которого Александр Воронель в своей книге «Трепет забот иудейских» осмыслял возможность прихода к иудаизму через глубинное переживание христианства. Недаром Александр Солженицын в двухтомнике «200 лет вместе» восхищенно цитировал старые номера русскоязычного израильского журнала «22», где люди из того же круга Воронеля обсуждали те же самые вопросы.

На мой взгляд, любая подобная деятельность очень опасна. Недаром, как говорил вышеупомянутый Мейер, национальные церкви — ересь. Введение догмата крови в любую авраамическую религию (что продолжает антисемитскую линию Василия Розанова и о. Павла Флоренского) ведет к совсем не метафорической крови. Поэтому не стоит успокаивать себя «евреями за Иисуса» — этот выбор ведет только от еврейства и никуда больше. К о. Александру, крещенному во младенчестве, это не относится, выбор был сделан за него. Для его же взрослых последователей это выбор сознательный, и они как евреи несут за это ответственность. Вот в какие бездны вели казавшиеся общеинтеллигентскими разговоры в общине о. Александра о близости иудаизма и христианства, о том, что евреи телесно ближе ко Христу и т. д. Возвращение детей многих бывших поклонников и прихожан о. Александра к вере отцов — лучший ответ на старый «трепет забот иудейских».

«Он был интеллигентом, который в России часто отождествлялся с “евреем”»

Юрий Табак → Споры о наследии о. Александра Меня вряд ли когда‑то прекратятся — независимо от того, благословил ли Патриарх издание многотомного издания его сочинений или они по‑прежнему были бы в Церкви под негласным запретом. И корень споров именно в вопросе, насколько его проповедь и книги были «еврейскими» или «иудеохристианскими», как их называли, — или, в более широком смысле, насколько они «православны». Ответы на этот вопрос даются исходя из представлений тех или иных православных верующих, подчас сильно разнящихся. С религиоведческой точки зрения я бы ответил следующим образом. В классической христианской доктрине Ветхий и Новый Завет, религия Израиля и христианство неразрывно связаны, первая органично раскрывается во втором как в своем высшем проявлении. Но в том же классическом, преимущественно православном, подходе, коренящемся в святоотеческом наследии, все же Новый Завет есть в известной степени отрицание Ветхого, в гегелевском смысле. Это резкое противопоставление христианской веры и благодати иудейскому Закону, снижение самоценности Торы и Танаха, рассматриваемых как нечто прообразовательное, несовершенное, подготовительное по отношению к новозаветному Откровению. И вот здесь о. Александр вполне нетрадиционен. Он не противопоставляет Ветхий и Новый Завет, а, в духе своего семитомника по истории религий, увенчивает учение еврейских пророков короной раннего христианства. Он придает большое значение еврейской мысли ранних и поздних Пророков, да и в раввинистическом иудаизме видит великие откровения, близкие христианскому. Иначе говоря, он придает еврейской основе христианского Откровения значительно большее значение, чем это принято в православном дискурсе. Это и составляет, на мой взгляд, тот «еврейский» элемент его творчества и проповеди, который обычно упоминают.

Что касается большого количества прихожан‑евреев у о. Александра, то необходимо учитывать специфические особенности брежневской эпохи. В той душной атмосфере поиски Б‑га, духовности могли происходить, главным образом, через классическую культуру, прежде всего через великую русскую литературу и доступные философские труды — т. е. через христианское наследие. Еврейские источники, книги были доступны крайне ограниченному числу русских евреев, да и иврит знали немногие. И в это время большую известность получает прекрасно образованный священник, открытый культуре, блестящий оратор, яркий писатель, талантливый руководитель общины. Неудивительно, что интеллигентные московские евреи стали посещать его, и многих он покорил своей проповедью, личностью. И, конечно, тот факт, что о. Александр сам был евреем, что общине был абсолютно чужд дух традиционного православного антисемитизма, играл немаловажную роль. В итоге значительная часть пришедших евреев крестились. Будь у о. Александра яркий конкурент‑раввин, с той же открытостью интеллигенции, с тем же грандиозным культурным багажом, евреи могли бы выбирать, следовать ли им путями отцов или креститься. Но выбора такого не было — и в силу религиозно‑политической ситуации, и в силу особой мощи личности о. Александра. Мне кажется, что объективно и сейчас ему не нашлось бы конкурента.

Но, конечно же, не все евреи, приходившие к нему, поддались обаянию о. Александра и его христианской проповеди. А некоторые крестившиеся принесли потом тшуву и вернулись к религии отцов, хотя многие так и остались убежденными христианами. Мне не кажется, что о. Александр специально обращал евреев — они шли к нему в общей массе ищущей духовного света интеллигенции. В этом плане мне скорее видятся справедливыми слова Сергея Аверинцева, что о. Александр был «апостолом русской интеллигенции». Его миссией было просветительство и обращение ко Христу всех, а евреи в силу специфики советской жизни попали в это число. И на протяжении жизни о. Александра, и после его смерти было довольно много спекуляций насчет его специфически «еврейского» христианства, обращенного якобы к еврейской аудитории. Так, очень известный московский священник о. Всеволод Шпиллер говорил про Меня: «Он умный, интересный, я давным‑давно сделал бы его протопресвитером, но только еврейской автокефальной церкви в Тель‑Авиве», а дьякон Андрей Кураев утверждал, что Мень — «священник для евреев». Конечно, в этом есть некоторый антисемитский подтекст, но причина подобных высказываний — в ощущении той самой нестандартности проповеди о. Александра, о которой шла речь. Он выбивался из общего православного благовествования экуменическим настроем, искренним и глубоким уважением к представителям других религий и христианских конфессий. Это было совсем необычно для православного мейнстрима. Он был интеллигентом, который в России часто отождествлялся с «евреем».

Впрочем, о. Александру была не чужда идея создания особой национальной церкви для евреев, которую он называл церковью святого Иакова — по имени брата Иисуса. Но здесь нет ничего необычного — как есть русская, сербская, греческая и прочие православные церкви, так о. Александр представлял и существование еврейской православной церкви, считая, что этнический еврей может принять христианство, оставаясь при этом евреем. Разумеется, иудейская идея этноконфессиональной неразрывности ему как христианину была чужда.

«У него сложилась репутация “катехизатора евреев”»

Николай Митрохин → Александр Мень совместил две линии русского православия — религиозное возрождение начала XX века и подпольные тихоновские общины 1920–1940‑х годов (достаточно вспомнить его деятельность по организации домашних церквей). Он был продолжателем прежде всего «мечевцев», только без их уклона в церковный консерватизм и старчество. Но гораздо большее влияние на его отношение к евреям и еврейству имели идеи Второго Ватиканского собора (и, само собой, обновленчества), которые Мень, единственный из круга московских либеральных священников, последовательно реализовывал в своей деятельности.

Образованные евреи более или менее массово стали приходить в церковь с началом процесса воцерковления оппозиционной интеллигенции, во второй половине 1960‑х. В РПЦ их приход вызвал поначалу своеобразную эйфорию даже у некоторых гиперконсервативных старцев, которые стали надеяться на обращение «Израиля» в православие. Однако неофиты были плохо образованы в церковном плане и весьма нетерпеливы, так что вскоре эта эйфория сменилась раздражением, иногда перерастающим в ненависть. Мень же был не только евреем, но и весьма терпеливым человеком, и постепенно это сообщество сосредоточилось по преимуществу вокруг него. В результате у него сложилась репутация «катехизатора евреев», хотя он был далеко не единственным окормителем евреев и уж тем более представителем условно либерального крыла в РПЦ. Но он не лез под раздачу (как Глеб Якунин, Николай Эшлиман, Дмитрий Дудко, Сергий Желудков), был либеральнее, чем большинство других умных и не идущих на прямую конфронтацию священников (вроде Всеволода Шпиллера, Валериана Кречетова, позже — Георгия Эдельштейна), и последовательно выстраивал собственную стратегию. Он мог позволять себе больше, чем другие, но при этом знал грань, которую не стоило переходить.

Мень несомненно имел поддержку со стороны митрополита Ювеналия (Пояркова). Видимо, роль «охранной грамоты» играли и связи с иностранцами — настоящий «наезд» на него неизбежно стал бы делом громким и политическим. По всей видимости, некоторые чиновники в 5‑м управлении КГБ считали его недостаточно опасным, чтобы предпринимать против него серьезные действия. Кстати, ведь нет ни одного священника, посаженного после 1965 года за активное проповедничество, не сопровождавшееся подписанием открытых писем или другой открытой «антисоветчиной» либо бурной коммерческой деятельностью. Мень же от всего этого дистанцировался и в советское время уцелел.

Полуграмотное антисемитское «богословие», вроде известного открытого письма Меню митрополита Антония (Мельникова), ставившего знак равенства между иудаизмом и сатанизмом, было в РПЦ 1970‑х вполне распространено. Впрочем, авторство этого текста нуждается в подтверждении. О взглядах Шпиллера, предпочитавшего, как известно, видеть Меня священником некоей еврейской автокефальной церкви в Тель‑Авиве, можно судить как по его опубликованной переписке, так и по деятельности его последователей из Свято‑Тихоновского богословского института или, скажем, по трудам венчавшегося у него Солженицына. Он идентифицировал церковный либерализм как нечто «еврейское», ему куда милее был дворянский консервативный антисемитизм, в духе аристократичного черносотенства патриарха Алексия I. Но при этом в шпиллеровском кругу терпимо относились к крещеным евреям, ставшим церковными консерваторами, что отличало эту среду от примитивных антисемитов старого образца.

В интервью самиздатскому журналу «Евреи в СССР» Мень говорил, что в РПЦ антисемитизм присутствует, но он на себе его не ощущает — высказывание очень двусмысленное и обтекаемое. Наверное, в его деятельности антисемитизм монашества ему и впрямь не мешал (хотя я склонен думать, что занесенный над ним топор был, вполне возможно, прямо или опосредованно связан с Троице‑Сергиевой лаврой). Рты ведь у духовенства были на замке, обменивались полунамеками среди своих, слово еврей произнести боялись, говорили в лучшем случае об «израильтянах» и улыбались понимающе. А Мень сидел у себя на приходе, общался с близкими по духу. Всего, что выходило за пределы его прихода и его непосредственной активности, он старался не касаться, будучи, как говорилось выше, умным и осторожным человеком.

«Я стою — большая черная борода, кепка, в общем, еврей евреем»

Михаил Гринберг → Однажды мой сосед, старообрядческий священник Евгений Бобков, друг многих евреев, крещенных в старообрядчество, в том числе таких известных филологов, как Борис Успенский и Виктор Живов, купил машину. Один раз врезался в ворота, второй раз въехал в столб — испугался, и руки у него, когда он садился за руль, стали дрожать. Поэтому он пришел ко мне и попросил отвезти в Семхоз, к другу его молодости Александру Меню. Дождь, грязь — едем. Приехали, зашли, Мень Бобкова троекратно целует, а сам все на меня смотрит. Я стою — большая черная борода, кепка (потом ее снял, кипу надел), в общем, еврей евреем. Отец Евгений спрашивает Меня, как дела, тот начинает жаловаться, что тяжело, паства разрослась, он уже даже имена новых прихожан не всегда может запомнить, а люди все идут и идут, и все креститься хотят — и по‑прежнему на меня косится. Тут о. Евгений говорит: «А я вот с Мишей приехал, он креститься не хочет». Отец Александр просиял: «Ну да? За стол, за стол» , — и повел в комнату. Наконец‑то к нему приехал еврей не для того, чтобы креститься…