Писатель Александр Мильштейн родился в 1963 году в Харькове. Окончил механико‑математический факультет Харьковского государственного университета. С 1995 года живет в Мюнхене. Александр Мильштейн — автор сборника новелл «Школа кибернетики» (М., 2002), романов «Серпантин» (М., 2008), «Пиноктико» (Харьков, 2008). В 2013/2014‑м к ним добавились вышедший в «Редакции Елены Шубиной» роман «Контора Кука», сборник повестей «Кодекс парашютиста» (Харьков: «Фолио») и написанный еще десять лет назад роман «Параллельная акция» (М.: ОГИ), который автор постоянно переписывал и дополнял. «Параллельная акция» вошла в финальный список премии «НОС».

Андрей Краснящих Алик, в «Параллельной акции» герой вспоминает, как в детстве узнал, что он еврей, и каким это стало для него поразительным, переворачивающим мир с ног на голову открытием. Ситуация архетипическая, сразу вспоминается кассилевское, из «Кондуита и Швамбрании»: «Мама, а наша кошка — тоже еврей?»

Александр Мильштейн Архетипические евреи, Андрей, отвечают обыкновенно вопросом на вопрос, и я чуть было не начал так же делать. Но вдруг вспомнил, что в «Параллельной акции» есть что‑то про раввина и кошку или кота, которой, по мнению раввина, завтра может стать известная израильская [footnote text=’Имеется в виду известная израильская певица‑транссексуал, победившая на «Евровидении‑1998», Дана Интернешнл.’]дред‑королева[/footnote]. И там же есть напоминание о том, что кошка — это вообще нечистое животное. Другой раввин, в Нью‑Йорке, как‑то на вопрос еврея, который незадолго до этого стал радикально‑ортодоксальным и пришел в ужас оттого, что его родственники привезли с собой кошку — нечистое животное, ответил, что да, можно, если у еврея есть мыши. Я сам был свидетелем, хотя, скорее всего, это старая байка, а раввин просто ее повторил, я не знаю. Семья поселилась в полуподвальном помещении, чистом и уютном, мышей там никто не видел, и все же исключить их наличие там нельзя было, так что новообращенный член семьи позволил им иметь кошку, а не выгонять ее на улицу, как он было потребовал в аэропорту. Эпизод с запоздалым узнаванием о своем собственном еврействе из «Параллельной акции»… вообще, еврейская тема там не главный, но, скажем так, один из лейтмотивов.

АК Расскажи, пожалуйста, о семье, в которой ты рос, — о родителях, бабушках, дедушках.

АМ Родители — Людмила Иосифовна Мильштейн (Стесина) и Моисей Захарович Мильштейн (1935–2007), оба родились в Харькове. Мама живет в Мюнхене, как и я. Мой сын Сергей Мильштейн недавно переехал в Берлин. Отец мой работал начальником отдела труда и зарплаты в комбинате «Промстрой» и по совместительству преподавал предмет «организация и производство работ» в ХИСИ (строительном институте). Мама работала старшим инженером в коммунальном отделе Авиационно‑инженерного института. Дедушка и бабушка по маминой линии — Иосиф Абрамович Стесин и Евгения Евсеевна Стесина (Бессонная). Дедушка работал начальником диспетчерского отдела на заводе имени Шевченко, бабушка — главным бухгалтером строительного техникума (бывшего текстильного), во дворе которого мы до 1970 года и жили в пристройке, пока бабушка не получила трехкомнатную квартиру и мы все переехали на Салтовку. С папиной стороны — дедушка Захар Давыдович Мильштейн и бабушка Елизавета Моисеевна Тиновицкая. Дедушка работал начальником транспортного отдела, бабушка стенографисткой. Оба деда воевали, имели награды, дед Леня (Иосиф Абрамович) был инвалидом войны.

АК Ты, кажется, какое‑то время жил в Израиле?

АМ Я ездил в Израиль по гостевой визе в 1991‑м. Благодаря гостеприимству тети, которая жила в Израиле с 1949 года, я пробыл там довольно долго — три месяца, сколько позволяла гостевая, что позволило мне в свою очередь по прошествии десяти лет написать повесть «Дважды один», действие которой происходит в Израиле. Повесть вышла в том числе в израильском журнале «22», где ее хорошо принял Александр Воронель, он специально звонил мне в Мюнхен, и это рассеяло мои сомнения в том, что, побыв в стране так мало, можно написать такое длинное произведение (прежде чем я начал писать романы, это было самое мое объемное творение), и оно не будет выглядеть полностью искусственным, вымороченным. Потом повесть была включена в мою предпоследнюю книгу «Кодекс парашютиста».

АК Твое знаменитое «бормотание» в текстах, когда нарратив неторопливо излагает суть дела и тут же размышляет о нем, спотыкаясь, теряя мысль и возвращаясь или не возвращаясь к ней, — откуда оно? И откуда такая любовь к каламбурам, «закаламбуриванию» мира?

АМ Не такое уж оно и знаменитое, конечно, и мне трудно сказать, откуда оно взялось… Я только помню, что в первой книге («Школа кибернетики») его не было, там были лаконичные, короткие и суховатые предложения, а так как количество статей об этой книге намного превосходит количество статей о каждой последующей, да и вообще, это с ней я вошел… вряд ли в литературу как таковую, но по крайней мере в современную русско­язычную литературу… то получается, что последовавшее за этим бормотание в следующих книгах совсем уж не знаменитое, не правда ли? А почему я забормотал, не знаю, трудно судить самому о своей речи, как‑то так получилось, слово за слово… Любовь к каламбурам? Скажу, что я теперь все‑таки стараюсь это минимизировать. То есть максима «или pun или пропал» (pun здесь произносится как «пан», а читается как «каламбур» — на английском), которая звучит в начале небольшого игрового текста «Ай» из «Параллельной акции»… теперь не актуальна для меня, в последних текстах каламбуров стало на порядок меньше. Каламбур как соблазн, впрочем, всегда остается, кажется, что иногда так можно компакт­нее выразить что‑то о как бы двойной природе бытия — что иначе привело бы к еще более длинному бормотанию.

АК Ты живешь довольно замкнуто, отдельно от происходящего литературного процесса. Каким он тебе видится со стороны?

АМ Ты имеешь в виду русскоязычную литературу? Я живу в стороне, это правда, и дело не только в Мюнхене, где я не общаюсь почти ни с кем из писателей. Но есть интернет, есть Фейсбук, что‑то я вижу и даже читаю, а благодаря журналу «©оюз Писателей» у меня вообще есть, ну бывает, такое ощущение причастности, может быть иллюзорное, к самому процессу. И как автора и как читателя — благодаря журналу я узнаю новых для меня страшно интересных прозаиков, поэтов. В общем, мне трудно говорить обо всем процессе, но ясно, что он достаточно бурный, нестационарный и в последнее время выглядит еще и как переходный.

АК «Параллельная акция», которую сейчас все читают и обсуждают, что лично для тебя значит? Это этапный, что‑то решающий текст? Или, возможно, он стоит в твоем творчестве особняком?

АМ «Параллельная акция» — странный текст, родившийся из колонки для самого отвязного журнала 2000‑х — «НАШ», выходившего в Днепропетровске, с которым ты тоже сотрудничал. Я давал им свои рассказы, а потом они мне предложили писать «гонзопанораму», т. е. просто колонку о чем угодно — так и сказали: пиши о чем угодно. Я написал три выпуска и понял, что текст как‑то так самоорганизуется, что там появляются совсем другие задачи, совсем другой формат, скажем так, и я засел на полгода за первый свой большой текст, до этого были только рассказы. В этом смысле — особняком, и я не думаю, что это повторится. Уточню, что´ именно: «запойное письмо» — по двенадцать‑четырнадцать часов каждый день, если не больше, и такая гетерогенность текста, связанная не в последнюю очередь с тем, что он родился из колонки, — дальше там, во второй части книги, ситуация несколько меняется, роман становится в большей степени нарративом, но, помня о своем происхождении и о своей первой части, старается соблюдать как бы такой баланс.

Я не могу сказать, что это принципиально отличается от других моих романов (все они написаны позже, чем «Параллельная акция», но вышли раньше), где тоже есть самые разные вкрапления нон‑фикшн, но соотношение все‑таки другое. Для меня эта книга значит очень многое, она очень личная, она начинается с воспоминания об инсульте отца, я не пишу о таких вещах, как правило. Это настроило меня, наверно, с самого начала текста на этакий разговор, ну т. е. монолог, с последней прямотой. Который мог бы стать совсем другим, возможно, если бы при этом не такая странность, как происхождение прозы из колонки, так что я и дальше все‑таки старался писать и о каких‑то не совсем личных вещах, например о современном искусстве, в частности о фотографии. Об одном из лейтмотивов этой книги я уже сказал, другой — это фотографии Бориса Михайлова, и есть там еще множество линий, в общем, это странный такой текст, да? И очень личный при этом.