80 лет назад, 4 августа 1940 года, ушел из жизни Владимир Жаботинский. «Лехаим» публикует фрагменты воспоминаний о выдающемся еврейском писателе
Русский писатель Андрей Седых (псевдоним Якова Моисеевича Цвибака; 1902, Феодосия – 1994, Нью-Йорк) водил знакомство со многими выдающимися современниками. Не обладая какими-то феноменальными аналитическими способностями или особым художественным даром рассказчика, но будучи трудолюбивым и профессиональным журналистом, он оставил несколько томов своих воспоминаний. О Владимире (Зеэве) Евгеньевиче Жаботинском (1880–1940) у Седых сказано несколько раз вскользь, однако связано это было с одним сквозным сюжетом, поразившим мемуариста и застрявшим в его памяти на всю жизнь.
Первый печатный отклик Седых на роман Жаботинского «Пятеро» (Париж, 1936) был вызван переизданием книги в Америке :
Не помню, когда в Париже вышел роман В. Жаботинского «Пятеро». Кажется, лет десять назад. Но в памяти сохранилось, что вскоре после выхода этой удивительной книги был у меня с Владимиром Евгеньевичем разговор о том, что он сознательно губит в себе большого русского писателя. В то время Жаботинский все больше отходил от русской литературы в сторону сионизма. Полит<ический> деятель и агитатор победил в нем все остальное, – ради своей идеи он пожертвовал личным покоем, материальным благосостоянием и, в конечном счете, жизнью, дни его были уже сочтены и в бесконечных странствиях, в напряженной работе и непрерывных выступлениях в пользу основанной им партии он растратил последние свои силы и последние крупицы здоровья.
В сущности, я повторял только то, что до меня говорили ему другие: русский писатель Б-жьей милостью вдруг перестал писать по-русски, – перешел на английский язык, на идиш и на специально изученный им древнееврейский, на котором под конец он блестяще писал и говорил.
Жаботинский в ответ только смеялся, но чувствовалось, что в душе у него что-то болит, – первая любовь никогда не забывается. И когда после этого разговора он подарил мне свою книгу, Владимир Евгеньевич сделал на ней надпись, как бы подводившую итог всему разговору:
– Такому-то, от покойного автора.
Недавно из Парижа пришла часть моей библиотеки и, просматривая книги, которые я никогда уже не надеялся увидеть, я вдруг увидел надпись Жаботинского, – самый жуткий автограф, который я когда-либо получал. После смерти Жаботинского этот подарок, от действительно теперь покойного автора, принимал какой-то зловещий и символический характер .
Приведенное свидетельство нуждается в коррективе. Малоправдоподобно, чтобы двадцативосьмилетний журналист пенял состоявшемуся писателю и живой легенде сионистского движения на отход от великих традиций русской словесности, а ретроактивный пафос Седых про растраченные «последние крупицы здоровья» в борьбе за дело «партии» и вовсе подозрительно напоминает совсем иную агиографическую риторику. Кое-что мемуарист, наоборот, ретуширует, как, например, имя адресата. Жаботинский мог написать в оригинале «Я. Цвибаку», а не «А. Седых». Чтобы не дезавуировать псевдоним, которым журналист еще продолжал активно пользоваться в 1940-х годах (и позже), он, скорее всего, и употребляет эвфемистическую заплатку: «такому-то».
Как бы то ни было, не вызывает сомнений, что на Седых произвели сильнейшее впечатление как надпись, так и отказ именитого знакомца от лавров явного литературного успеха. Впоследствии ту же историю он повторил с небольшими вариациями, по крайней мере, дважды, но неизменно цитируя при этом кульминационную строку (то, что англичане называют punchline).
Спустя двадцать лет в Иерусалиме Яков Цвибак навестил могилу автора «Пятерых». Находясь в сердце еврейского государства, созданию которого Жаботинский посвятил свою жизнь, Цвибак был вновь поражен тем, как литературная позиция в итоге совпала с жизнетворческой стратегией, а ироническое высказывание приобрело торжественный, если не фатальный оттенок. По свежим впечатлениям от израильской поездки Цвибак опубликовал путевые заметки. В лирической сцене посещения им мемориального комплекса на горе Герцля он писал:
У могилы Вейцмана было тихо, просторно. Шумели деревья… Израиль умеет чтить своих великих людей. Я был на могиле Герцля, похороненного на горе, носящей его имя. Громадный куб черного мрамора, на котором выгравировано [sic!] имя автора книги «Еврейское государство». Несколько ниже, на той же горе, другая простая и очень величественная могила: Анны Марковны и Владимира Евгеньевича Жаботинских. Незадолго до этого их останки перевезли из Нью-Йорка в Иерусалим . Монумент еще не был закончен, вокруг садили кусты, газон… Я присел на площадке, с которой открывался удивительный вид на Иерусалим, на холмы Иудеи. Славное это было место, – Жаботинский, вероятно, не раз бывал здесь при жизни… И вдруг я вспомнил, как когда-то, в Париже, Жаботинский подарил мне сборник своих рассказов и на нем сделал странный автограф: «От покойного автора»… Надпись смутила меня.
– Что это, Владимир Евгеньевич?
– В русской литературе я теперь покойник, – ответил Жаботинский. – Да и вообще эта надпись когда-нибудь станет правильной…
И вот это «когда-нибудь» наступило – гораздо раньше, чем следовало: Жаботинский так и не увидел независимого Израиля, которому посвятил всю свою жизнь .
По сравнению с предыдущими описаниями данного эпизода, в этой конструкции заметна сильная литературная составляющая. Ничего существенного не добавляется, зато знакомые детали подсвечиваются пасторальным пейзажем; некрологическая интонация и глубокое непонимание позиции собеседника – остаются.
В очерке, посвященном вкладу евреев в журналистику эмиграции, Седых вновь высоко оценил литературную деятельность старшего современника:
В.Е. Жаботинский, оказавшийся в Берлине с первой эмигрантской волной, возобновил здесь при участии И.Б. Шехтмана , Ю. Берхина и др. издание органа русских сионистов «Рассвет» . В эти годы В.Е. Жаботинский еще не отошел от русской публицистки и писал на русском языке не только статьи, но и книги, успех которых выходил за пределы чисто еврейской среды, – роман из одесской жизни «Пятеро», в котором сильны некоторые автобиографические мотивы, – исторический роман «Самсон Назарей», книги фельетонов, рассказов и стихов. В 1928 году появилось его «Слово о полку», – история Еврейского Легиона в первую мировую войну, принявшего участие в освобождении Палестины от турок.
В последние годы имя В.Е. Жаботинского все реже появлялось на страницах русских эмигрантских изданий. В 1930 году он подарил одну из своих книг пишущему эти строки и сделал странную надпись – «от покойного автора». На удивленный вопрос о том, что означает этот автограф, В.Е. с улыбкой сказал: «Для русской литературы я теперь только “покойный” автор». Он скончался в 1940 г. в Нью-Йорке . Из процитированного фрагмента становится ясным, что надпись не могла быть сделана на экземпляре романа «Пятеро», который появился лишь спустя шесть лет. По-видимому, это был вышедший в Париже в 1930 году сборник Жаботинского «Рассказы» (либо копия романа «Самсон Назарей» или «Слова о полку», изданных соответственно в 1927 и 1928 годах).
Именно в начале 30-х годов Жаботинский и Цвибак поддерживали регулярные отношения. Когда весной 1931 года популярный петербургский журнал «Сатирикон» был на некоторое время возобновлен в эмиграции, Жаботинский послал Цвибаку вместе с З. Маяном рекомендательное письмо. Представляя своего знакомого, он просил о содействии в деле устройства того на работу (хотя бы даже для технической помощи) в новом литературном проекте Русского Парижа. Жаботинский горячо рекомендовал Маяна как близкого сотрудника «Рассвета», «человек[а] с несомненной искрой писательской и художественной, [который] пробовал силы и в карикатуре» . К сожалению, усилия по оживлению сатирического издания не увенчались успехом (всего было издано 28 номеров в период между 4 апреля и 15 октября) и неизвестно, вышло ли что-то из сватовства Жаботинского за соратника и коллегу.
Наиболее развернутым высказыванием А. Седых о Жаботинском остался тот самый первый отклик, опубликованный в послевоенном «Новом русском слове». Подводя итог рецензируемому роману (обстоятельный пересказ автором фабулы «Пятеро» опустим), Цвибак вздыхал: «Вот и вся книга. Роман? Повесть? Хроника? Не важно. Меня лично в книге волнует не ее сюжет, и не ее герои, а тот незабываемый южный свет, которым она пронизана, – любовь к своему родному городу, к желтому песчанику его берегов, у которых водились рачки и мидии, ко всем мелочам, связанным с Одессой, которые вызывают умиление в душе. Лучше всего в книге – это персонажи, проходящие на заднем фоне, как китайские тени. Какая удивительная и неповторимая галерея одесситов».
* * *
Цвибак так и не понял ни миссии Жаботинского, ни сути его отказа от статуса русского писателя . При этом его самого, писавшего под эпическим псевдонимом, мучил, как и многих других современников, один вопрос: зачем блестяще сочинять по-русски, не имея при этом никаких художественных амбиций в культурном пространстве, обслуживаемом данным языком .
Ответ, впрочем, известен – более того, он был четко сформулирован самим Жаботинским как раз в том возрасте, когда Цвибак получил в подарок свой экземпляр со злополучным автографом. В статье 1908 года будущий автор романа «Пятеро» писал: «В наше сложное время “национальность” литературного произведения далеко еще не определяется языком, на котором оно написано. Это ясно в особенности по отношению к публицистике. “Рассвет” издается на русском языке, но ведь никто не отнесет его к русской печати. Так же точно к еврейской, а не к русской литературе относятся наши бытописатели О. Рабинович и Бен-Ами или поэт Фруг, хотя их произведения написаны по-русски. Решающим моментом является тут не язык и, с другой стороны, даже не происхождение автора, и даже не сюжет: решающим моментом является настроение автора – для кого он пишет, к кому обращается, чьи духовные запросы имеет в виду, создавая свое произведение» (выделено Жаботинским. – Ю. Л.). Другими словами, «национальность» литературного произведения, согласно Жаботинскому, устанавливается по его адресату. Перенос этой концепции на роман «Пятеро» делает понятной бесспорную принадлежность данного текста еврейской литературе и еще сильнее – сионистской идеологии.
Просчитавшись в большом, Седых, кажется, оказался прав в частном. Он предположил, что во время сочинения «Пятерых» писатель, должно быть, часто улыбался:
Сын своего города, он не обижался за смешливое отношение к Одессе и объяснял это тем, что сами одесситы любили посмеяться друг над другом. «Потешный был город: но и смех – тоже ласка». Так прощался Жаботинский незадолго до своей кончины с Одессой, которой уже нет в помине, с камнями ее мостовых, с цветущими акациями и отзвучавшими мелодиями. Вот почему от книги его веет такой грустью и такой большой тоской, – о прошедшей жизни и о том, что никогда больше не вернется.
Где сегодня находится сам экземпляр с «жуткой», «странной», «зловещей» дарственной надписью Жаботинского Седых-Цвибаку – неизвестно.
(Опубликовано в №191, март 2008)
Придет день: путь Жаботинского
Тень воина: Чуковский и сионизм
